Симона Вилар - Тяжесть венца

Стремясь узнать еще хоть что-либо о дочери, Анна велела привести посланца герцога. Однако она была неприятно поражена, узнав, что им был сэр Роберт Рэтклиф, тот самый человек, который арестовал ее, когда она спешила к отцу, чтобы сообщить об измене Джорджа. Он же был ее тюремщиком в замке Хэмбли.

Теперь же Роберт Рэтклиф склонился перед Анной со всей учтивостью, и она, стараясь скрыть неприязнь, заговорила с ним о Лондоне, осведомилась, не просил ли герцог передать ей что-либо на словах, и, получив отрицательный ответ, стала расспрашивать о Кэтрин. Рэтклиф отвечал нехотя. Да, мисс Кэтрин окружена всеобщей заботой и вниманием. Она, как и Джон Глостер, живет в Байнард-Кастл, едва ли не каждый день оба они посещают Вестминстер, где проводят время с детьми королевской четы. Их представили как Кэтрин и Джона Глостеров. Насколько он может судить, девочка здорова и весела.

Новое имя! Анну это обеспокоило, но возразить было нечего. Возможно, Ричард лучше ее знал, как следует поступить. По крайней мере в одном Анна была теперь убеждена – с Ричардом ее дочь в безопасности.

Остаток дня Анна занималась подарками и сама не заметила, как развеселилась. Казалось, все знатнейшие люди королевства направили ей свои изъявления почтения. От королевской четы она получила громадный ковер с мягчайшим ворсом из далекой Бухары, пламенеющий багровыми и золотыми цветами, словно сокровище волшебной пещеры из восточных сказок. От братьев королевы были присланы два прекрасных берберийских охотничьих кречета и кривоногий карлик с живыми лукавыми глазами. От четы Гастингс – изящный сундучок с принадлежностями для шитья и несколькими выдвижными ящичками. Он был выточен из малахита и оправлен в золото с эмалью. Граф Суррей прислал шахматы. Доска была изготовлена из яшмы и халцедона и отделана серебром и жемчугом, а фигуры изображали королей, королев, епископов, всадников и лучников и были искусно выточены из слоновой кости и черного дерева. Лорд Стенли восхитил ее. Его подарок представлял собой множество штук ткани. Все они: и шуршащая тонкая тафта, и тяжелый драп, и нежнейшее сукно, и переливчатая парча – были самых тонких оттенков зеленого цвета. Имел место подарок от сестры герцога Ричарда – вдовствующей герцогини Бургундской – изысканные четки из черного янтаря, какие умели изготавливать только в Брюгге, во Фландрии, а также миниатюрный молитвенник от давнишнего врага Анны, Джона Мортона, епископа Илийского. Были и иные подношения от лиц, имена которых Анна едва могла вспомнить, а некоторых не знала вовсе. Но самый дорогой подарок принадлежал Генри Стаффорду, герцогу Бэкингему. В плоском футляре из шагреневой кожи с золотым тиснением, воспроизводящим его монограмму, покоилось сказочной красоты изумрудное ожерелье. Каплевидные светло-зеленые камни идеальной огранки и чистейшей воды покоились тремя рядами на матовом бархате футляра, скрепленные плоскими золотыми цепочками, словно таинственное сокровище феи лесов. Анне еще не доводилось видеть подобного великолепия. Она едва решилась прикоснуться к ожерелью. Изумруды… Цвет ее глаз.

Знал ли Бэкингем, что преподносит ожерелье той самой Анне Майсгрейв, которую он поцеловал в замке Нейуорт? На внутренней стороне крышки футляра был отчеканен золотом девиз Генри Стаффорда: «Вспоминай меня часто». В этом был скрытый намек. Анна улыбнулась. Она была благодарна Бэкингему за нежное романтическое волнение, что он вызвал своим подарком, за то, что его любовь подарила минутную радость.

Это настроение не покидало ее целый день, придавая глазам мечтательный блеск, заставляя вспыхивать румянцем щеки. Вечером же, когда в главном зале собрались придворные, она надела подарок герцога и восседала в высоком кресле столь ослепительная, что не было мужчины, который не заглядывался бы на нее. На Анне было схваченное под грудью платье из черного велюра, без вышивок и драпировок, но с длинными навесными рукавами в форме дубового листа, подбитыми серым атласом. Волосы были спрятаны под округлый на итальянский манер тюрбан черного же цвета, перевитый широкой полосой дымчатого атласа. Охватывая молочно-белую шею, на открытые плечи ложились рядами мерцающие каплевидные изумруды, сверкающие столь же ярко, как и ее глаза. В зале представляли пантомиму, но многие предпочитали смотреть на прекрасную супругу властителя Севера Англии.

Анна была в прекрасном расположении духа, обсуждала пантомиму, перебрасывалась шутками с острой на язык Джеральдиной Нил, порой замечая, что даже вечно сторонящийся ее Уильям Херберт сидит неподалеку и, не обращая внимания на улыбки юных фрейлин, задумчиво и с интересом глядит на нее.

Замечательное и полузабытое ощущение – чувствовать себя в центре внимания. И вечером, вернувшись в свои покои, Анна долго разглядывала себя в большом зеркале, заключенном в темную раму. Лягушонок… Кто бы мог подумать.

Но неожиданно словно лопнувшая струна заныла в ее сердце. Зачем все это очарование, если единственный, ради кого это существует, уже никогда ее не увидит? Зачем эта красота, эти наряды и драгоценности, если она навеки связана с горбатым и странным герцогом, который вовсе не любит ее… Она прикусила губу, сдерживая подступившие слезы. В зеркале позади себя она увидела Матильду Харрингтон и еще двух придворных дам, явившихся, чтобы приготовить ее ко сну.

– Не угодно ли будет вашей светлости…

– Нет. Я ничего не хочу. Оставьте меня. Могу ли я хоть изредка быть предоставленной самой себе?

Она отворила тяжелый резной ставень, рисунок которого перекликался с резьбою потолочных балок. Спальню заполнили потоки серебристо-жемчужного света. Было полнолуние, и из сада веяло душистой прохладой, слышался плеск фонтана. Из монастыря долетали звуки органа. Готические кровли обители фосфоресцировали в сиянии луны, и ветер едва слышно вздыхал в вершинах деревьев. Открыв балконную дверь, Анна вышла на галерею, а затем по белеющей в сиянии луны лестнице спустилась в парк.

Луна всегда была ее другом. Гипнотические ночи в Бордо, когда они с Филипом любили друг друга под хоры цикад, отливающая старым серебром ночь в Лондоне, когда они вновь встретились после долгой разлуки, полнолуние в долине Ридсдейла, когда из дымного зала она поднималась на стены Нейуорта, вглядываясь в темные силуэты гор на фоне усыпанного звездами неба… Там ее находил Филип, и они бродили в сумраке вдоль стен или заключали друг друга в объятия в тени сторожевых башен, пока деликатное покашливание приблизившегося часового не заставляло их опомниться. Теперь под сияющей луной она была совершенно одна. Серебрились стволы деревьев, нежная, еще по-весеннему негустая листва пропускала легкие потоки призрачного света.

Анна вдохнула сырой вечерний воздух и зябко поежилась. Слабо доносился гомон затихающего города, порой подавала голос ночная птица. Неожиданно в стороне она услышала приглушенный девичий смешок и увидела движение у пруда. Там собрались те, кто помоложе. Один из ее пажей что-то рассказывал фрейлинам, и те смеялись. Анна улыбнулась. О, она их понимала. В такую ночь не хотелось спать. Весна кружила голову, ночь была слишком прекрасна, чтобы после молитвы тотчас задернуть занавеси полога. Но Анна не стала приближаться к ним.

Серебрящаяся длинная аллея доходила до стены монастыря. Здесь, в самом отдаленном углу парка, стояла увитая плющом беседка. Неожиданно слуха Анны достиг перезвон струн. Она хотела было повернуть назад, но из тени беседки к ней с лаем устремился Пендрагон. Она сразу поняла, кому еще не спится в эту лунную ночь. Дог в последнее время крепко привязался к Уильяму Херберту и предпочитал его общество обществу бывшей хозяйки. Анна остановилась. Она не знала, в одиночестве ли там Уильям? Наконец юноша вышел ей навстречу, в его руках была лютня. Анне ничего не оставалось, как приблизиться.

– Что вы играли, Уил?

– Вам это не понравится, госпожа. Эту песню сложил легкомысленный человек, правитель Флоренции, а ваш супруг не одобряет беспечных песен.

– И все же спойте ее мне.

Она присела на каменную скамью, что полукругом тянулась вдоль беседки.

– Обещаю, что, даже если она не вполне пристойна, я не стану осуждать вас.

Какое-то время юноша молчал. Сыну казненного Херберта казалось невозможным петь для дочери Уорвика. Анна понимала это и не удивилась бы, если бы он отказался. Но Уильям запел. Прелестная мелодия, приятный молодой голос и певец, отлично владеющий итальянским. Анна улыбалась, слушая его.

Пендрагон восседал рядом с Анной, глядя на поющего Уильяма. А когда тот закончил куплет, раскатисто залаял. Юноша перестал играть и, словно мальчишка, расхохотался.

– Он всегда лает в этом месте, словно соглашается. Славный пес.

– Но глуповат, – сказала Анна и потрепала пса по ушам.

Во мраке беседки он казался совершенно черным.

– Моя дочь очень любила его.

Она осеклась, вспомнив, что ей не следует упоминать о Кэтрин.

– Ваша дочь?

Анна помолчала мгновение. Она не хотела давать новый повод Уильяму Херберту презирать ее.

– Давайте-ка я тоже спою, Уил. Видит Бог, мой голос не столь хорош, как ваш, но песня развеет мою печаль.

Когда она заиграла, Уильям даже приподнялся. Это была не меланхолическая музыка придворных покоев, а дразнящий и пряный напев простонародья:

– Святые угодники! Откуда вы взяли эту песню? Хотя… – он хмыкнул. – Я и позабыл, что дочь Уорвика выросла в обозе его армии.

Анна не обиделась. Старая мелодия каким-то чудом развеяла ее тоску, и она продолжала негромко напевать нехитрый мотивчик своим низким хрипловатым голосом: