– Будьте милосердны, леди Анна! Вы же знаете, как девочка привязалась ко мне. А я бы и к собственной дочери не относился с большей нежностью.

Выглянув из-за плеча герцога, Кэтрин состроила матери рожицу и сейчас же, словно забыв о ее существовании, принялась расспрашивать Ричарда, когда же он возьмет ее с собой в Понтефракт.

– Думаю, теперь это произойдет очень скоро, дитя мое. С сегодняшнего дня многое изменится в вашей жизни, ибо ваша матушка отныне вновь утверждена в своих правах и теперь у вас будет множество замков, где вас примут с распростертыми объятиями.

– Как чудесно! Милорд Ричард, ваша светлость, многое изменится, сказали вы, разве не так? Неужели моя мама станет вашей женой?

Простодушная догадка дочери на мгновение заставила Анну окаменеть. Она была не в силах вымолвить ни слова. Ричард же расхохотался и, подхватив Кэтрин, подбросил ее так высоко, что девочка завизжала.

– Так я угадала? Угадала?!

Первой пришла в себя Анна и твердо велела Кэтрин возвращаться в монастырь. Голос ее звучал так строго, что девочка сникла и вынуждена была повиноваться. Ричард утешил ее:

– Беги к матушке Эвлалии, Кэт. Пусть она покажет подарки, которые я привез тебе. Там есть и платье из дамаска[30], и плащ с золотой бахромой, и остроносые бархатные башмачки. И это не считая коробки с игрушками, открыть которую ты можешь прямо сейчас.

Когда счастливая Кэтрин убежала, Анна принесла герцогу извинения за дочь.

– Мое дитя совсем одичало в этой глуши. В мечтах видит себя принцессой, но возится с детьми поселян…

– Кэтрин мечтает стать принцессой?.. Впрочем, вам, леди Анна, не стоит беспокоиться. Я люблю детей. При моем дворе в Йорке воспитывается немало отпрысков самых знатных семейств, и я только приветствую это. Их веселые голоса под старыми сводами гонят прочь уныние и напоминают о юности.

Анна улыбнулась.

– Лорд Стэнли поведал мне, что при вашем дворе гораздо больше молодежи, чем у самого короля.

– Лорд Стэнли? Вот как?

В монастыре ударил колокол. Анна сотворила крестное знамение и направилась было к обители, но Ричард ее удержал.

– Могу ли я попросить вас пропустить службу? Видите ли, я хотел, чтобы мы отправились в селение. Там у меня для вас припасен подарок.

– Подарок? О милорд, ваше великодушие не знает границ. Вы и без того щедры ко мне сверх всякой меры. – Анна с улыбкой показала на шкатулку, где лежала грамота.

Ричард повел своим перекошенным плечом.

– Это не подарок, леди Анна, а всего лишь сделка, которая принесла выгоду и вам, и мне. Теперь же я действительно хочу сделать вам подарок.

Они шли по течению ручья. От воды веяло прохладой, однако было душно, и небо, ясное с утра, словно выцвело. Парило, как летом перед грозой. С трудом верилось, что еще стоит февраль. Издали доносились звуки пастушьей свирели, шумела вода на лопастях мельничного колеса, а из селения, где остановились копейщики эскорта Ричарда, долетали громкие голоса и ржание лошадей.

Когда Ричард с Анной по мосткам перешли ручей и свернули за двухэтажное, сложенное из неотесанного камня здание мельницы, Анна невольно замедлила шаг. На лужайке толпились ратники и крестьяне, образовав широкий круг, внутри которого на длинном корде, удерживаемом одним из людей герцога, рысил снежно-белый конь.

Глаза Анны расширились. Она и не заметила, как машинально передала Ричарду шкатулку.

– Силы небесные! Не может быть…

Она стояла в толпе, не отрывая глаз от сказочно красивого, легкого, как сновидение, и белого как горный снег скакуна. Благородная осанка, горящие глаза, белоснежная грива, гибкая шея, напоминающая лебединую, пышный, немного на отлете хвост – все выдавало в нем редкостную арабскую породу. Анна, узнав коня, по-прежнему не веря глазам, спросила едва слышно:

– Это… это мой Мираж?

Ричард рассмеялся.

– Клянусь гербом предков, вы, миледи, дали своему коню поразительно удачную кличку!

Анна взглянула на Ричарда с признательностью.

– Дик Глостер, как мне вас благодарить? Где вы нашли его?

– В одной из конюшен Мидлхема. После вашего исчезновения леди Изабелла Невиль – да покоится ее душа с миром – взяла его себе. Но, увы, она была не Бог весть какой наездницей, и ваш иноходец большую часть времени простоял в конюшне. А жаль. Какой красавец! Если не ошибаюсь, его подарил вам Рене Анжуйский?[31]

Анна с восторгом следила, как легко, словно паря, Мираж переходил с рыси на шаг.

– Когда-то я едва не загнала его на пути из Венсенна в Клермон…

Она не договорила, глубоко вздохнув.

Ричард велел подвести коня. Анна протянула руку, желая его приласкать, но разгоряченный иноходец прянул ушами, сердито фыркнул и вскинул голову.

– Забыл… А ведь когда-то он призывно ржал, едва заслышав мой голос.

Ричард успокаивающе похлопал коня по холке.

– Ему уже десять лет, но он по-прежнему легок и быстр. Не хотите ли проехаться на нем, Анна? Полагаю, лучшая наездница Англии вполне справится со старым знакомцем.

Предложение было более чем заманчивым. Анна почувствовала знакомое волнение перед скачкой: напряжение в ладонях, предвкушающих тепло поводьев, ощущение власти над послушным и мощным животным. Глаза ее сверкнули, щеки порозовели.

– Я еду! – решительно заявила она.

– Превосходно! Я знал, что Мираж обрадует вас. Однако я вовсе не желаю, чтобы вы гарцевали на нем в наряде послушницы. И если принцесса не побрезгует подождать несколько минут в доме мельника, ей доставят туда все необходимое.

По тому, как Анна торопливо взбежала по наружной лестнице на второй этаж, было видно, как ей не терпится сесть на коня. Здесь ее ожидал еще один сюрприз. Слуги герцога внесли небольшой сундучок, и когда Анна его открыла, то обнаружила вделанное с внутренней стороны крышки зеркало из посеребренного листа меди. Ее тронуло внимание герцога, позаботившегося даже о такой мелочи.

Но через минуту она уже не думала о Глостере, не в силах оторвать глаз от своего отражения в зеркале.

Как же должна была заледенеть ее душа, чтобы так долго пренебрегать собственной внешностью! Анна словно заново узнавала себя. В монастыре не было зеркал, и если порой она ловила свое искаженное отражение в серебряной чаше монстранца[32] или в тихой воде речной заводи, то вовсе не испытывала желания любоваться им. Но сейчас ей хотелось именно этого. Ясное зеркало отражало ее такой, какой она стала за долгие месяцы тоски и одиночества.

– Это не я… – беззвучно прошептала она. – Эта женщина слишком хороша, чтобы быть Анной Невиль.

Овал ее лица, прежде сохранявшего почти детскую округлость, стал более удлиненным, резче обозначились скулы, а вокруг глаз лежали нежные голубоватые тени, что придавало ее прозрачным зеленым очам драматическое выражение. Длинные шелковистые ресницы затеняли уголки век, и от этого разрез глаз казался еще более необычным. Кожа, вследствие уединенной жизни, приобрела перламутровую гладкость, и поэтому чувственный, несколько крупноватый рот Анны казался вызывающе ярким. Она закусила губу, и лицо сразу стало строгим. Но внезапно всплыло воспоминание, как когда-то в детстве она строила перед зеркалом рожицы, и Анна улыбнулась, с удивлением отметив, что ни черное покрывало, ни траурная, обрамляющая щеки повязка не могут скрыть ее сияющей молодости. Ей было двадцать четыре года – вполне зрелый возраст, и после всего пережитого Анна казалась себе состарившейся и умудренной опытом. Однако та юная женщина, которая смотрела на нее из глубины полированной пластины, своей цветущей юностью и красотой словно бросала вызов горю и бедствиям.

– Ты лжешь, – сказала Анна зеркалу. – Невозможно цвести, когда сердце мертво. Невозможно радоваться жизни, когда только воспоминания приносят мгновения призрачного счастья. Совершенно незачем быть такой красивой.

И тем не менее ее женское тщеславие было удовлетворено. Отбросив черное покрывало, Анна распустила свои густые и мягкие, как шелк, волосы, цветом напоминающие красное дерево, но более глубокого и благородного оттенка. Когда-то в знак траура она обрезала их едва ли не под корень. Теперь они вновь отросли и стали еще пышнее, так что приходилось стягивать их в тугой узел на затылке.

Откинув крышку сундучка, Анна стала вынимать и раскладывать на широкой скамье привезенный ей наряд. Порой она даже замирала, не в силах побороть невольное восхищение.

Она одевалась медленно, с каким-то потаенным наслаждением. После грубой шерстяной нижней рубахи батистовое белье и чулки тончайшего полотняного плетения казались невесомыми. Поначалу они холодили тело, затем согрелись и словно срослись с кожей. Пальцы ее перебирали мягкую фланель нижних юбок с шелковой оборкой, не решаясь коснуться самого платья. Оно было великолепным – из прекрасного генуэзского бархата, на первый взгляд казавшегося черным, на самом же деле необыкновенно глубокого зеленого тона, настолько глубокого, что лишь в складках переливались блики цвета мха. Когда Анна надела платье, оно показалось ей и простым, и в то же время слишком роскошным для обычной прогулки верхом. Нетрудно было догадаться, что Ричард Глостер намеренно устроил для нее весь этот праздник, давая понять, что ждет ее теперь, но она была благодарна ему за это и едва не приплясывала от нетерпения, застегивая длинные ряды мелких, обтянутых тем же бархатом пуговиц от запястья до локтя и от груди до маленького стоячего воротника. Под грудью платье было перехвачено широким поясом, а ниже собрано во множество трубчатых складок, разлетавшихся веером при каждом движении и переходивших сзади в длинный шлейф. Покончив с платьем, Анна примерила овальную стеганую шапочку с высоким бархатным валиком. Валик был обвит тонкой золотой цепочкой, которая удерживала складки свисающей сзади черной креповой вуали.

Когда Анна, изящно подхватив шлейф, спустилась по лестнице, на нее устремилось столько взглядов, что она почувствовала себя стесненно. Солдаты в касках и вытертых куртках, крестьяне в дерюге и овчинных безрукавках, немытые и взъерошенные детишки в лохмотьях, сквозь которые просвечивало голое тело, – все замерли, не в силах отвести глаз от ослепительной госпожи, Бог весть каким чародейством занесенной в этот дикий край. Они привыкли видеть Анну в монастырской церкви или одиноко прогуливающейся вдоль ручья, теперь же их руки сами потянулись к войлочным колпакам.