Диана Машкова - Ты, я и Гийом

– Ну, вот и узнай там, что к чему, – голос Матвея донесся до меня словно издалека. – Сообщишь.

Матвей расплатился, оставив тысяч пять рублей – не меньше. Я, почти не соображая, что происходит вокруг, автоматически отметила про себя, что мама в университете за месяц столько получает. Мы вышли на улицу, и Матвей отправился к припаркованным у обочины автомобилям.

– Подвезти? – услужливо предложил он. – Я на машине.

– Нет-нет. – Я торопливо отошла от серой «Тойоты». – Мы лучше погуляем.

– Ладно, – согласился Матвей и полез за руль.

– Артем, – я, позабыв на время о только что пережитом потрясении, страшно испугалась за жизнь Матвея и начала яростно шипеть, – сделай что-нибудь! Он или разобьется, или его посадят в тюрьму.

– Не-а. – Артем спокойно развернулся и пошел в другую сторону. – Он всегда так ездит. У него номера «свои» и какие-то волшебные корочки есть. Отпускают.

До дома Сережи мы добирались молча – язык у меня во рту совсем не ворочался, а Артем не горел желанием поговорить. Только приехав, я сразу попросила его позвонить Матвею – проверить, добрался ли он. Артем послушно набрал его номер, спросил: «Ты как?» – и, сморщившись, выслушал в ответ гневную тираду. Оказывается, этот герой уже давно добрался и завалился спать. А мы его, понимаешь ли, разбудили. Разумеется, мне досталось по цепочке за не к месту проявленную заботу о ближнем. Но как-то вяло, без энтузиазма, – все-таки Артем почувствовал свою вину за то, каким образом – хотя бы за это (!) – я узнала о его намерении уехать.

Мы сидели на кухне и пили сладкий чай. Хозяева ушли то ли в театр, то ли в кино, так что квартира часов до одиннадцати вечера оказалась в полном нашем распоряжении.

– Почему ты не сказал мне, что уезжаешь через месяц? – Я задала наконец этот вопрос.

– А что, для тебя в этом большая неожиданность? – Артем не смотрел мне в глаза. – Ты же давно знаешь, что большую часть времени я теперь живу в Кембридже. Если не поеду – потеряю позицию. Выбора нет.

– И дальше? – Еще чуть-чуть, и я готова была разреветься. Ну не может быть, чтобы я так страшно в нем ошиблась. Он же признавался мне в любви, он же не разыгрывал страсть – она была неподдельной, настоящей. Нельзя так притворяться, так играть! Да и чего ради?

– Ты спрашиваешь о том, как ты будешь здесь жить? – Артем тяжело вздохнул. – Ну, месяц у нас с тобой еще есть – организуем. Снимем тебе комнату или квартиру, найдем постоянную работу.

– У меня на квартиру нет денег! – Почему я говорю об этом? Почему не в состоянии рассказать ему, что у меня на душе, как она болит? – Зачем только я приехала в эту Москву?!

– Чтобы найти хорошую работу. – Артем уставился в пол. Кажется, он боялся теперь на меня смотреть.

– Нашла! – мое оцепенение неожиданно сменила ярость. – Клоуном для иностранцев за пятьсот долларов или вот еще – любовницей разорившегося дельца за те же деньги?!

Господи, почему я опять говорю не то? Неужели боюсь, что если начну уговаривать его, умолять, просить, то придется всю чашу обид и унижений выпить до дна? Боюсь, что он снова скажет свое неизменное «нет» и приведет тысячи причин в его защиту?

– Но не бывает же все и сразу, – возразил Артем, по-прежнему пряча глаза, – потерпи. Будет иначе. Всего пару месяцев назад ты получала всего пятьсот рублей.

Я вскочила с табурета, роняя его на пол, и, хлопнув ни в чем не повинной дверью, ушла на свой диван. Не могла я больше говорить! Ну что тут скажешь, если он все равно отказывается понимать. Если он не в состоянии оценить тех жертв, которые я принесла во славу его. Принесла в надежде сделать нас счастливыми.

Я лежала вниз лицом, поливая слезами подушку, и думала о том, какая же я дурная. Какой глупостью все в результате обернулось, каким унизительным и бессмысленным оказался мой побег. Артем гонит от себя эти мысли, не хочет знать, что именно ради него я бросила все и приехала в Москву. Он как страус прячет голову в песок, не желает видеть вещи такими, какие они есть. Почему он чувствует глубокую ответственность перед мамой и не чувствует ее – до конца не чувствует – передо мной? Ему бы пристроить меня на работу, в квартиру заселить. Как будто эти действия без возможности быть с ним рядом имеют смысл!

Дверь в комнату тихо скрипнула. Я не обернулась. Артем подошел к дивану, сел со мной рядом. Потом начал медленно, как-то задумчиво и грустно, ласкать. Я хотела заорать на него, чтобы убрал немедленно руки, что испортит мой единственный костюм. Но уже не смогла. Тело под его прикосновениями обмякло и стало податливым как воск. Я дрожала и хотела только одного – чтобы он не останавливался, чтобы продолжал. И он не остановился. Перевернул меня на спину, задрал до пояса юбку и вошел в меня, неотрывно глядя мне в глаза. По щекам моим все еще стекали слезы, а он растирал их большим пальцем и тихо, едва слышно, постанывал от возбуждения, касаясь мокрых ресниц.

– Ты плачешь. – Он шептал мне в самое ухо. – Это я заставил тебя плакать?

– Да. – Я ответила прерывисто, задыхаясь от вожделения.

– Пойми меня, я должен заставлять тебя страдать, чтобы ты познала радость. – Он продолжал шептать. – Ведь так?

– Да! – слово вырвалось одновременно со вздохом. Я готова была сойти с ума, узнавая в его словах Аполлинера.

– И я могу делать с тобой все, что захочу. Верно?

– Да!

– Потому что ты принадлежишь только мне. Потому что ты моя собственность.

– Да…

Мы лежали на скрученных в жгут простынях и даже не делали попыток пошевелиться. Я крепко, изо всех сил, прижималась к Артему и боялась того момента, когда он захочет покинуть мое тело. Слезы продолжали непроизвольно катиться из глаз. Но все, что существовало за пределами постели, было теперь далеким, неважным и смутным.

Стоило, несмотря ни на что, ехать в Москву. Стоило рисковать, стоило терпеть унижения, стоило возложить себя на плаху этой любви. Безумной, чувственной, страстной. Не знаю, что будет завтра, не представляю, как буду жить, но если помнить, если знать, что у меня есть – или даже была – такая любовь, значит, я живу не напрасно. Я еще крепче обхватила Артема руками и через мгновение, уткнувшись носом в его шею, уснула.

Я не поехала провожать Артема в аэропорт – не смогла. Не потому что работала – нет, он улетал в субботу. Просто, как ни старалась, не в состоянии была пересилить мерзкое ощущение того, что он меня бросает. Сознательно и обдуманно. Понимает же, черт возьми, что не в состоянии я на этот раз самостоятельно последовать за ним. Собраться, получить визу, окончательно бросить Катерину – из Москвы я хотя бы ездила к ней через выходные – и снова помчаться вдогонку за ним. Да и зачем? Чтобы опять жить чуть поодаль в ожидании редких, но сладких и болезненных ласк?

Все это слишком напоминало историю сбежавшей от Аполлинера Анни Плейден, все обернулось именно тем, чего я панически боялась. «Раздирающая тоска овладевает им, как только он остается один, грызет его, издевается, насмехается над его бессилием». Я могла бы собственной кровью подписаться под каждым словом Хартвиг, описавшей так состояние покинутого Аполлинера. А для того чтобы окончательно заставить себя спуститься с небес на землю, нужно было продолжить: «На сей раз нечего хитрить с собой – его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы вот сейчас она сказала ему: останься, будем вместе – несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание». Мне нечего было к этому прибавить. Разве что до рези в висках, до самоуничтожения повторять про себя строки из «Песни несчастного в любви» Гийома Аполлинера:

С Артемом мы попрощались за два дня до его отъезда. Сидели в полупустом кафе, и меня не отпускало ужасное предчувствие того, что я уже больше его не увижу. В тот вечер я подарила ему две книги – давно собиралась, только поначалу надеялась с их помощью что-то в нем изменить. А теперь было слишком поздно. Мне хотелось одного – чтобы «Убиенный поэт» Аполлинера и «Триумфальная арка» Ремарка уехали вместе с ним. Словно это был способ отправить в Англию частичку себя. Аполлинеру я отводила в своей жизни роль пророка чувственности и страсти, а Ремарку – почетную должность мессии всех отринутых и бежавших. Только он мог научить оптимизму и любви к жизни, когда, казалось бы, все потеряно и ничего больше нет.

Все выходные после отъезда Артема я проревела, не вставая со скрипучей раскладушки в снятой нами комнате. Помимо раскладушки, здесь были еще древний платяной шкаф, пропахший нафталином, в который я под страхом смертной казни не решилась бы повесить костюм, и старый письменный стол. Вся эта «мебель» давно уже просилась на свалку, но бережливая старушка – хозяйка квартиры – не спешила расстаться со своим захудалым добром. Послужит еще всяким да разным лимитчикам большого города – ее квартирантам. Все равно ж у них выбора нет. А за сто долларов в месяц и так сойдет. Артем нашел это жилище через знакомых, заплатил за два месяца вперед, помог мне переехать, но сам так и не задержался здесь дольше, чем на две минуты. То ли потому, что комната была слишком уж убогой и у него в ней снова началась «болезнь плохих помещений», то ли потому, что не хотел оскорблять неприличным своим присутствием милую нашу старушку. Не знаю. Но я осталась одна. То есть с бабушкой. Отдельную квартиру мы арендовать не смогли – слишком дорого. Да и я уже, по правде сказать, не видела смысла выбрасывать на ветер такие деньги. Не было у меня уверенности в том, что без Артема в Москве я надолго задержусь.

После переезда в эту дыру из светлой и уютной Сережиной квартиры я чувствовала себя так, словно за дурное поведение меня посадили в карцер. Только вот при всем желании не могла понять, что же я сделала не так. Но факт оставался фактом – приятная, а в последнее время и дружеская атмосфера в чистом доме Сергея и Нади сменилась для меня «раздирающей тоской» и одиночеством в этих заляпанных невесть какой давности грязью стенах. В первое же утро на новом месте я проснулась оттого, что почувствовала, как кто-то легонько щекочет мне пальцы. Я открыла глаза и увидела прямо перед собой на подушке огромного рыжего таракана. Не знаю, как я умудрилась не заорать. Зато вскочила как полоумная и начала отряхивать ночную рубашку: мне упорно казалось, что тараканы расползлись по моему телу везде, забились в каждую тканевую складку. В тот же день я накупила такое количество различных средств для распыления, раскладывания и размазывания по плинтусам, что в итоге чуть сама не отравилась в маниакальной решимости извести этих тварей. Самое смешное, что бабушку мою ни тараканы, ни манипуляции с баллончиками и тюбиками не волновали. Она только приветливо улыбалась мне практически беззубым ртом и все норовила усесться поближе, чтобы рассказать что-нибудь из своей жизни. В такие минуты мне вспоминался исключительно Раскольников. Какая тут французская литература, если вокруг омерзительно-русская жизнь?!