Она еще раз осмотрела его с ног до головы. Мужчина был совершенно спокоен, только длинные пальцы едва заметно теребили краешек платка, выглядывавший из кармана штанов – точь-в-точь как она сама, когда пела романс. «Кажется, волнуется», – улыбнулась про себя Марина, но вслух не сказала.

– Какие у вас пальцы длинные, – кивнула она. – Вы музыкант?

– Матушке всегда говорили, что вырасту я пианистом. Ан нет, – развел он руками, – профессия куда более прозаическая. Хирург.

– Прозаическая? Да вы что? Возвышенная! – живо распахнулись Маринины глаза. – Музыкант – в этом есть что-то буржуазное. Ну если не самодеятельность, ясное дело… А вы, вы жизни спасаете. Что может быть дороже жизни?

Она стала так забавна в своей невинной убежденности, что мужчина не смог сдержаться и расхохотался. Но в смехе его не было ничего обидного. Закончив хохотать, он протянул ей узкую ладонь.

– Я Николай. Можно просто Коля.

– Очень приятно, – и Марина протянула руку в ответ.

Рукопожатие Николая оказалось крепким и приятным. У Марины вообще-то насчет рукопожатий была своя теория. Люди слабые, безвольные и мягкие жали руку так же мягко и слабо. Несколько лет назад Марина отдыхала в пионерлагере в Крыму и в море видела медуз. Так вот, если пожать такую руку, кажется, что раздавил ладонью медузу. Брр! Поэтому Марина всегда старалась пожимать руку энергично, крепко, чтобы новый знакомый сразу понял, что перед ним не какая-нибудь нежная барышня. Сейчас ей отчего-то непременно хотелось, чтобы Николай это понял.

Но в следующее мгновение Николай сделал неожиданный жест. Он наклонился и поцеловал прохладные Маринины пальчики, быстро, мимолетно. Марина отдернула руку.

– Ну зачем это-то?

– А вы принадлежите к самым эмансипированным гражданкам нашей Родины? Оттого и руки целовать нельзя? – испытующе прищурился Николай.

Марина вспыхнула и робко покачала головой.

– Теперь все говорят, что галантность должна уступить место партийной сознательности, – пожал плечами Николай. – А я вот думаю, нельзя ли совмещать?

И они вдвоем рассмеялись. Стало вдруг так легко-легко на сердце, и Марине показалось, это оттого, что его жаркие, василькового цвета глаза так ласково смотрят на нее.

– Признайтесь, вы же это придумали, про мороженое и связки, – подколола девушка.

– А может быть, и нет?

– А может быть, и да?

– Этого мы никогда не узнаем.

– Ой.

Ну конечно же. Пока она увлеченно любезничала с новым знакомым, мороженое безнадежно растаяло на майской жаре, пролилось в руку и упало на газон бесформенной белой кляксой. И не успела Марина еще и сообразить, что к чему, Николай уже вытирал ее ладошку своим чистым платком. Марина на секунду почувствовала себя маленькой девочкой. Чтобы скрыть свой конфуз, с шутливым пафосом продекламировала:

– «Давайте бороться за чистоту тела, за чистое носильное и постельное белье, за чистый носовой платок, за чистую салфетку, за общий культурный внешний вид!»

Николай подмигнул:

– Ну или: «Белый воротничок и чистая кофточка – это необходимый рабочий инструмент, который влияет на выполнение плана, на качество продукции». Между прочим, так в «Правде» писали.

Марина поцокала языком:

– Судя по вашей «чистой кофточке» и вообще виду, вы ну так просто стахановец…

– Мариш, вот ты где. Я тебя обыскалась… Ой, пардон!

Света появилась не очень вовремя. Ее быстрый взгляд скользнул по Николаю, его платку и Марининым запачканным рукам. Брови шевельнулись в скрытом удивлении.

– Знакомься, пожалуйста. Это Николай. А это Света.

Они пожали друг другу руки.

– Вы замечательно управляетесь, – указал Николай на гитару, висевшую у Светы на плече. – Я в восторге.

– Спасибо, – кивнула Света и замялась. – У меня, правда, пальцы со струн соскальзывали. Так руки вспотели со страху…

Николай понимающе покивал. Марина спрятала улыбку.

Подруга быстро отвела девушку в сторону и горячо зашептала в самое ухо:

– Я тут познакомилась кое с кем. Тот, у забора, помнишь? Никита. Мы пойдем с ним погуляем. Встретимся с тобой через два часа у фонтана, хорошо?

– Свет…

– Ну Мариш, не начинай, – заныла Света.

– Да послушай ты! Может, давай лучше сразу дома и встретимся? Чего зря время тратить…

Света недоверчиво замолчала, а потом радостно закивала головой:

– Ты чудо, чудо чудное! Спасибо, Мариночка!

И умчалась. Марина проследила ее путь, который окончился у соседней аллеи – там ее ждал бравый физкультурник в белом, широкоплечий, с грудью колесом и ростом под два метра. «Как раз в Светкином вкусе», – усмехнулась про себя Марина.

– А ваша подруга, кажется, считает вас главной. Отчитывается…

– Это чтобы я не волновалась. Не отчитывается, а сообщает.

– И все равно я удивлен. А я редко удивляюсь. Вы такая хрупкая. Я бы вас не оставил посреди парка с незнакомым элементом.

– А вы уже знакомый элемент, – засмеялась Марина.

Они, не сговариваясь, двинулись по тенистой тропинке. Марина была ниже своего нового знакомца на целую голову, и ему приходилось умерить шаг, чтобы она не бежала вприпрыжку.

– Так значит, удивились? А еще чему вы удивляетесь?

– Когда вы так говорите, у вас лицо любопытной мышки. Только вот глаза огромные.

– Ну да, а так я вылитая мышка-норушка, – фыркнула девушка.

– Совершенно с вами согласен, Марина. И кстати, удивлять вы меня не перестаете. Сперва я был поражен вашим голосом – такой редко встретишь у молодых девушек. Сильный, явно поставленный…

– Вы же вроде не музыкант, а врач. Откуда познания?

– Ну, моя любопытная норушка, одно другому не мешает… А чему в этой жизни удивляетесь вы, кстати?

Вопрос Марину обескуражил. Да как же ей не удивляться в этой чудесной, прекрасной жизни? Каждый день приносит с собой ворох открытий. И то, что она живет в такое замечательное время, в такой замечательной стране… Но вырвалось у нее совсем другое:

– Сегодня я удивилась, что в метро теперь не четыре вагона, а шесть.

Николай шутливо развел руками:

– Значит, чудесам нашей Родины вы удивляетесь через вагоны метро?

– Вы все передергиваете, – вздохнула Марина. Но, глядя на него, она поняла, что ничего он не передергивает, а просто шутит. И вообще, видимо, склонен шутить всегда и везде, раз у него столько лучиков вокруг глаз. Ведь вроде не старый еще.


…Они катались на лодке по пруду, когда Марина решилась спросить:

– Николай, а сколько вам лет?

– Меньше, чем вам кажется. Двадцать девять исполнилось. А вам?

– И кто-то еще говорит о галантности, – поддела она его и добавила гордо – Я на два года старше Великой Октябрьской революции!

– Целый двадцать один, – поддел он ее в ответ. – Жизнь только начинается.

– Вы говорите как старик.

– Я говорю как врач.

Марина хотела сказать еще что-то, но передумала. В воздухе пахло прудовой тиной, чем-то цветочным – кажется, черемухой. Да, точно – Николай как раз правил к безлюдному берегу, где наклонилась к воде, вся в пахучем своем снегу, черемуха. Когда они подплыли поближе, на Марину и Николая хлынул терпкий запах, такой изнуряющий, сильный, сладкий. По водной глади плыли белые лепестки, мешаясь с разводами желтой пыльцы, веточками, травинками и зелеными сердечками кувшинок.

Марина из-под ресниц украдкой смотрела на Николая. Он погружал в воду весла, казалось, не прилагая к этому никаких усилий, тихо скрипели уключины, под лодкой слышались шелест и слабый всплеск.

– У вас глаза напоминают каштаны, которые осенью тут сыплются. Красивые, в темных кружевных прожилках, – вдруг нарушил он молчание. В его голосе сквозило что-то затаенное, сильное, а что именно – Марина не поняла.

Он смотрел на нее. Пожирал глазами? Нет, сказать так было бы неправильно. Не пожирал, а ласкал, гладил, нежил. Она готова была бы всю свою жизнь плыть на этой лодке, по этому пруду, только если бы на веслах сидел он и так на нее смотрел. В этом было что-то очень правильное, главное, самое важное. Ей хотелось быть рядом с ним, любоваться его строгим профилем, его четко очерченными губами. Перебирать его пальцы, разгадывать узор лазоревых вен на запястьях. Знать о нем все, знать его походку, движения, наклон головы, изгиб улыбки. И знать, о чем он думает сейчас, вот именно сейчас, в эту минуту.

Николай видел, что Марина его изучает, что ее лоб туманится какими-то мыслями. Он никогда не встречал подобную ей. Никакую мышку Марина, конечно же, не напоминала. У нее были пленительные глаза, темные глаза пугливого олененка, большие, выразительные, мгновенно выдававшие любое испытываемое ею чувство. Когда она только вышла на сцену, там, на другом конце парка – и на другом конце его жизни, – он сразу же увидел эти глаза, испуганные, трепетные. А потом она запела. И Николай поразился силе и звучанию ее голоса. Даже его мать Варвара Ильинична, так любившая по вечерам в родной Самаре, нынешнем Куйбышеве, петь народные песни и даже славившаяся своим исполнением среди соседей и фабричных, не могла сравниться в пении с этой девчушкой с растрепанными волосами. Голос был удивительно хорош. Но еще сильнее поражала та невысказанная горечь, которая сквозила в каждом слове, певучая тоска каждого ее вздоха. Словно слова и музыка были написаны не просто для нее, а ею. И Николай решил, что он непременно напишет песни, которые исполнит Марина – для него, и для самой себя, и для их детей.

Может быть, со стороны это могло бы показаться поспешной мечтой, но с самого первого взгляда Николай тут же понял, что это именно – она. Мимо которой ни за что на свете не пройдешь…

Варвара Ильинична, женщина хоть и крестьянская, необразованная, но сметливая, не зря приложила усилия, чтобы сын учился музыке. Она была старшей горничной в господском доме и имела определенное влияние, так что Коля занимался на рояле, когда тот был не нужен младшей барышне. Уже в пять лет он свободно играл Бетховена, Моцарта, но больше всего любил Шопена. А после революции хозяева усадьбы исчезли, не оставив следов, и замечательный стейнвеевский рояль перекочевал в старый деревенский дом на окраине, где смотрелся немного странно.