Анна Смолякова - Ты — мое дыхание

«Господи, грязно-то как, пыльно! Тетю Дашу бы сюда с ее талантом качественно и стремительно наводить порядок. Сколько времени она тратит на Борькин кабинет? Минут тридцать — не больше… Хотя здесь, наверное, и ей пришлось бы повозиться: вон в углу, над обоями, какой слой паутины! Да и сами обои! Розочки, виньеточки, птичечки… Кажется, лет десять назад они были супермодными? Наверное, тогда их тут и наклеили… Интересно, а во сколько тетя Даша у нас сегодня появится? Перед Бориным днем рождения неплохо бы и генеральную сделать. Говорила я ей об этом или нет? Вроде бы сказала, а может… Вот идиотка! Ты о чем думаешь? Тебе сейчас время об обоях и уборке думать? Ты зачем сюда пришла? Ты слушать сюда пришла!»

Поля перевела взгляд со стены на Веру, заставила себя настроиться на ее волну и печально констатировала, что за те несколько минут, когда ее мысли где-то блуждали, здесь ровным счетом ничего не изменилось. Даже сидела Сосновцева все в той же театральной и, как ей самой казалось, чрезвычайно эффектной позе: кисть безвольно и манерно свисает с подлокотника, плечи полуразвернуты, голова томно откинута. Голос ее, звучный, профессионально поставленный, все так же взмывал вверх, к чешской люстре, мерцающей давно немытыми сосульками. И говорила она все о том же, будто в десятый раз с крошечными вкраплениями импровизаций читала давно и прочно зазубренный монолог…

— Я бы могла, конечно, сказать, что он еще пожалеет, но зачем? Хотя я знаю это абсолютно точно. Я чувствую это! Вы, девушка, в силу своей юности и неопытности еще не можете понимать всех нюансов…

Поля устало и обреченно кивнула. Она знала, какой текст последует дальше. Вера Сосновцева, некогда довольно популярная актриса, вот уже час рассказывала ей о бывшем любовнике Вадиме, который вроде бы и не бывший, потому что, когда ему плохо, приходит все к ней же, к Вере. А вроде бы и бывший, потому что, когда ему хорошо, он с этой молодой стервой, как вот теперь. Говорила о том, что «молодую наглую стерву еще жареный петух в зад не клевал, а клюнет обязательно и очень ощутимо». Если она и вспоминала о чем-нибудь, кроме Вадима, то только о театре… Поля уже однажды попыталась повернуть разговор в другое русло, поинтересовавшись последней ролью Веры в нашумевшем фильме. Но попытка оказалась безуспешной. Сосновцева лишь все с тем же горьким пафосом проронила:

— Я — театральная актриса. Только театр — это жизнь, а кино — так, тщета, суета, сиюминутность…

И это было банально, так же, как ее ироничный прищур, как ее модная манера пить, опрокидывая в себя коньяк залпом, точно водку, как мутный стеклянный столик с золотой окантовкой, на котором равнодушно соседствовали полупустая бутылка и Полина рюмка на низкой ножке. Свою рюмку Вера из рук не выпускала. Вот уже скоро час как Сосновцева продолжала методично и со вкусом напиваться. Красные пятна на ее скулах становились все ярче, горькие складочки в уголках губ все резче. А вот глаза не менялись. Пустыми и безнадежными они были с самого начала. Поля обратила на это внимание сразу, когда еще совершенно трезвая Вера открыла ей дверь и, приветливо улыбнувшись, сказала:

— Проходите.

Вообще, конечно, надо было принести не коньяк, а конфеты или что-нибудь к чаю. Это все Галка Лесина подсиропила: «Устрою, устрою я тебе встречу с Сосновцевой! Только ты учти, пожалуйста, что разговаривает она «под настроение». Так что бутылочку хорошего коньячка с собой захвати!» Говорила Галка размеренно, длинно растягивая окончания слов. И, наверное, поэтому в речи ее постоянно присутствовал некоторый убаюкивающий эффект. Впрочем, как и в мягких, нежных движениях пальцев. Поля тогда еще спросила:

— Ты думаешь, это будет удобно?

Честно говоря, спросила просто так, потому что положено задавать такой вопрос. Спросила и осторожно перенесла кисть из ванночки с теплым смягчающим составом на специальную подушечку.

— А почему неудобно? — Лесина пожала плечами и взялась за маникюрные щипчики. — Отношения у нас вполне приятельские. Я про Веру Васильевну знаю не по сплетням, не понаслышке… Кстати, она наверняка попросит, чтобы ты называла ее просто Верой — все молодится!.. Так вот, если я что-то говорю, значит, это точно. Ты только слушай и на ус мотай! Вера мне много чего рассказывала! Она ведь маникюр до сих пор регулярно, раз в неделю, делает, и только у меня… Да-а, уж за ногтями она следит, у нее просто бзик на этой почве какой-то. В общем, бери бутылку и смело выставляй ее на стол. Сосновцева сначала поотказывается для вида, а потом такая добрая, такая общительная станет. Все, что тебе надо для твоей книжки, в лучшем виде изложит. Сколько лет она в кино снималась? Явно всю эту кухню знает!..

Поля решила послушаться, купила персики в шоколаде и французский коньяк. Но уже от порога, от этого «проходите», от первого Вериного взгляда, неуверенно и жалко скользнувшего по плотному пластиковому пакету в ее руках, почувствовала, что делает что-то неправильное, нехорошее… А Сосновцева действительно попросила называть ее просто Верой, и ногти у нее на самом деле оказались идеальные — гладко отполированные, длинные, миндалевидные, матово поблескивающие розовой эмалью…

Бутылка, теперь уже полупустая, по-прежнему светилась красным огнем, словно пробивающимся сквозь темную кору старого дерева. Поля едва слышно вздохнула и откинулась на спинку обитого пестрым гобеленом кресла. На душе у нее было прескверно. И даже не оттого, что встреча явно не удалась и пользы принесла ноль. В конце концов, это не грозило вселенской катастрофой: и времени на завершение книги у нее было еще — хоть до конца жизни, и возможностей найти других консультантов по вопросам киношной кухни — предостаточно. Дело было в другом. В том, что она пришла сюда с этой несчастной бутылкой, в том, что кинула ее Вере, как жалкой, голодной собаке кость, было что-то нестерпимо унизительное. И даже более унизительное для нее самой, чем для Сосновцевой. Самым правильным и единственно возможным было сейчас вежливо свернуть разговор, попрощаться и уйти. Поля и собиралась это сделать, потому что смотреть на Веру с ее раскрасневшимися щеками, с ее лихорадочно поблескивающими глазами становилось уже слишком мучительно и неловко. И все же, непонятно зачем, решила попытаться в последний раз.

— Вера, — она поднесла к губам рюмку, сделала символический глоток и осторожно поставила коньяк на край столика, — извините ради Бога, что перебиваю, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами именно о кинематографе. О вашей работе в кино. Понимаете, то, что я пишу…

— Кстати, а что вы пишете? — поинтересовалась Сосновцева, неожиданно оживившись. Даже левая кисть ее, до этого царственно лежавшая на кресле, взметнулась вверх, словно испуганная птица. Взметнулась, на секунду зависла в воздухе и вдруг как-то величественно и требовательно потянулась к белому кожаному блокноту, лежащему на Полиных коленях. — Вот вы, милая девушка, пришли меня о чем-то спрашивать, а я ведь даже не видела, что именно вы собираетесь оставить, так сказать, на память потомкам. Наверняка ведь у вас уже есть какие-то планы, наброски? Ну-ка дайте взглянуть!

А пальцы на ее жилистой руке со вздувшимися венами предательски и жалко подрагивали, калеча царственность жеста.

— Дайте же, дайте взглянуть, — повторила Вера. И Поля, не успев подумать ни о чем, кроме этой пьяной дрожи рук, как-то машинально протянула ей блокнот. Хотя, впрочем, что там было прятать? Так же, как пока еще, по большому счету, — и читать. Так, страниц десять-пятнадцать, исписанных мелким летящим почерком, с перечеркнутыми крест-накрест абзацами и извилистыми чернильными стрелками вдоль полей. Однако Сосновцева, прищурившись и оттянув средним пальцем угол глаза к виску, как это обычно делают очень близорукие люди, начала внимательно вчитываться в текст. По мере того, как ее глаза перебегали со строчки на строчку, выражение лица Веры менялось. Неудержимо таяла неровная пьяная полуулыбка, как будто ее и не было вовсе, румянец на скулах казался теперь, скорее, румянцем азартного игрока. Когда она с великолепным презрением и подчеркнутой аккуратностью положила блокнот на краешек стола, это была совсем не та женщина, что несколько минут назад. Это была Актриса, играющая уже совсем иную роль.

Поля догадалась о том, что ей предстоит услышать, еще до того, как Сосновцева разлепила искривленные призрачной усмешкой губы. Все-таки Вера вполне профессионально владела набором добротных актерских штампов и умела показать одним взглядом, одним поворотом головы и ненависть, и любовь, и брезгливость. Наверное, коньяк притупил ее чувство меры. Потому что и сарказма, и нарочитого недоумения, и злого интереса, с которым она вдруг взглянула на гостью, — всего этого оказалось слишком. Сосновцева еще раз окинула Полю медленным скептическим взглядом: всю, с головы до ног. Или, вернее, с ног до головы, потому что начала она от легких босоножек с тоненькими серебристыми ремешками и прозрачными каблуками. Прошлась по жемчужно-серому платью с едва прорисованными летящими цветами, слишком простому и изящному, чтобы быть доступнодешевым. Нарочито задержалась на серебряных с чернью браслетах и только потом подняла глаза к ее лицу. Поля почувствовала, что краснеет, и все-таки вытерпела этот долгий насмешливый взгляд.

— Так, значит, ты пишешь от первого лица? Этакую исповедь киноактрисы? — наконец вымолвила Вера, решительно и бесцеремонно переходя на «ты». — Ну-ну… А я еще никак не могла вспомнить, о чем же это мне хочется тебе рассказать. Теперь вот вспомнила. У меня знакомый есть один — такой же «новорусский», как твой муж. Так вот, у него жена от избытка времени взяла и написала дамский роман. Отвезла в издательство. А там прочитали и вежливо так говорят: «Очень, очень удачно выписан эпизод с поездкой любовников на Канары! Чрезвычайно достоверно: и названия отелей, и меню ресторанов, и что сколько стоит… Но сейчас мы, к сожалению, не можем выпустить вашу книгу потому-то, потому-то и потому-то». В общем, «новорусский» муж чуть ли не типографию купил, а женушкин «бестселлер» за свой счет издал… Так вот, я к чему все это веду: почему бы тебе не взять и не написать что-нибудь в этом же духе? Начать можно так: «На столе, инкрустированном карельской березой, закипал «ровентовский» чайник, в пластиковые окна вливался манящий солнечный свет. Я прошла… нет, прошествовала!.. по мраморным с золотыми жилками плитам моей двадцатиметровой кухни и опустилась на, скажем, кожаный диван…» Или какие сейчас в моде?.. А то как-то нескромно получается. Как там у тебя: «Я бросила взгляд на угрюмо замолчавший будильник и поняла, что безнадежно опоздала на съемку»?