«Все это пустяки, флирт с девушкой не нашего круга для мужчины ничего не значит, они ведь не любят их по-настоящему; просто эти девушки — милые и служат для них только развлечением, вот и все», — убеждала она себя.

Но все же, сжимая руку Хайса и кружась с ним в быстром темпе танца, она старалась вызвать в памяти лицо Селии… Конечно, хорошенькая; но в ней нет ничего особенного, ничего такого, что могло бы свести с ума… Может быть, Дикки не солгал тогда насчет ее имени и в действительности поверил тому, что ему сказали… Но дверь была открыта, и они вместе пили чай и… От Бара ничего нельзя было добиться, а Робин так внезапно уехал из Англии. Может быть, эта девушка, Лоринг, Лорри — или как там ее зовут, — может быть, она, действительно, была другом Роберта — кто знает? Его внезапный отъезд из Англии, по-видимому, связан с ней. Это вполне возможно, и Дикки теперь заботится о ней ради Робина. Он ведь обожает брата и готов на все ради него.

Музыка смолкла. Хайс проводил Пенси к столику, за которым сидели Бар и Анна. Глаза Бара были печальными, но он все же поздравил их, осушив залпом стакан шампанского.

Анна была искренне рада за них, и ее глаза сияли счастьем, когда она поглядывала на Пенси или на Хайса.

Однако имя Селии упомянула именно она, держа в своих тонких, белых пальцах длинный ониксовый мундштук и играя им, она наклонилась к Хайсу:

— Кстати, скажите, Дикки, эта девушка, которая находится у вас в доме, родственница того ужасного человека, который недавно застрелился? Говорят, в его притоне разорился сын бедной Онор Мередит и, вообще, Бог знает, сколько ему подобных.

Этот вопрос был вызван простым любопытством. Анна не имела ни малейшего понятия, что затронула щекотливую тему, и когда Хайс сердито ответил:

— Я не много знаю о мисс Лоринг, — смеясь, прибавила:

— Дикки, милый, у вас определенно виноватый вид! Расскажите-ка мне, в чем дело. Вы тоже играли у Лоринга? И там встретились с ней в первый раз?

— Анна, дорогая, — сказал Хайс, улыбаясь одними губами, со злым блеском в глазах, — я бы с удовольствием удовлетворил ваше любопытство, но, к сожалению, в вопросе о родственниках этого человека и его смерти я так же мало осведомлен, как и вы. Пойдем еще танцевать, Пенси, или вы устали?

Когда они удалились, Анна слегка присвистнула и, удивленно приподняв брови, взглянула на Бара. Бар тотчас же отвел глаза в сторону.

— Бар, вы-то мне скажете, в чем дело? Ради Бога скажите, что я такое преступное сказала или сделала? Я ведь ничего не знаю об этой девушке, и спросила о ней просто из любопытства. Мне почему-то вспомнилось ее имя, и я сказала то, что подумала. Разве здесь есть какая-то тайна?

— Я не знаю никакой тайны, — неуверенно пробормотал Бар, — а почему бы ей быть?

— Какая же я дура! — воскликнула Анна, — ведь даже если и есть что-нибудь, один мужчина никогда не выдаст другого.

К Пенси вернулись все прежние сомнения. Почему Дикки так вспылил? Мужчины не загораются так, если они равнодушны. Спросить его об этой девушке или не стоит?

Хайс был возмущен до глубины души. Вопросы Анны, последовавшие непосредственно за приходом Пенси в комнату Селии, вызвали в нем целую бурю негодования. Его невероятно раздражало вся и все… Он чувствовал, что создалось ложное положение, которое все больше и больше запутывалось.

«Будь все проклято! — подумал он. — Почему женщины не могут оставить нас хоть немного в покое? Если женщина любит нас, значит, мы должны распроститься со свободой и отдавать отчет даже в самых ничтожных поступках!»

Он был в бешенстве, и, подавляя это чувство, в нем росло и ширилось ощущение обиды; как будто самое сокровенное в его душе, вера в светлое, чудесное была грубо смята, растоптана…

Продолжая танцевать с Пенси и анализируя свои чувства, он вынужден был сознаться, что ненавидит в данный момент Анну за этот ненужный допрос, а Пенси за то, что она так внезапно вверглась в комнату и нарушила очарование, созданное близостью Селии.

Хайс с нежностью и как-то совершенно по-новому подумал о том, какую огромную радость ему доставляют те минуты, которые он проводит с ней.

Он проводил Пенси домой. В автомобиле она всю дорогу лежала в его объятиях, прижавшись щекой к его щеке. Ее губы искали его губ. Она была молода и хороша собой, и, вообще, обладала всем, чего можно только было пожелать, но Хайса тяготило ее присутствие, и ему была почти неприятна ее близость.

Поцеловав ее на прощанье, он направился домой. Анна подъехала к дому Пенси вместе с Баром и скоро присоединилась к ней.

Бар и Хайс постояли минуту в вестибюле, одновременно произнесли: «Спокойной ночи» и разошлись в разные стороны.

«Бедняга Бар без ума от Пенси», — устало подумал Хайс.

«Дикки ее не любит по-настоящему, — думал Бар, — какая это сложная штука — жизнь! Я готов ради нее на все, душу готов заложить дьяволу! Только бы она любила меня…»

Он любил Пенси еще тогда, когда она была совсем девочкой со спущенной косой и в детском переднике. Когда она училась во Франции, он ездил в Париж специально для того, чтобы повидать ее и погулять с ней хотя бы полчаса в сопровождении надзирательницы. Пенси была единственной девушкой, на которой он хотел бы жениться, и которая, насколько он понимал, выходит замуж за человека, совершенно не любящего ее.

«Ведь он ее ни во что не ставит», — думал Бар.

Он поднялся к себе; слуги не было дома. Подумав о виски с содовой, лег спать, но сон не шел. Попробовал читать, но не мог сосредоточиться; ворочаясь с боку на бок, он пролежал всю ночь, не сомкнув глаз. На рассвете встал, пошел в общественную конюшню, вывел свою лошадь и два часа скакал. Он вернулся домой смертельно усталый и пыльный, но такой же несчастный, как раньше.


«Я старался сегодня быть честным, — думал Хайс, — я честно старался, но потом, по пути домой, вмешалась эта проклятая случайность; Пенси совсем потеряла голову, а я перестал управлять своими поступками. Почему бы мне не написать ей и чистосердечно не сознаться во всем? Неужели я такой уж трус? Мне кажется, это так. Но я не могу так поступить. Я не знаю, может быть, это и есть слабость, трусость… Ну, а если я порву с Пенси, что тогда? Я не понимаю, что со мной творится! Я как будто разучился выпутываться из различных ситуаций. Я никак не могу себе уяснить, что со мной произошло! Я ведь ни разу не подумал об этой девушке до того дня, как она принесла мне жемчужину, а с тех пор мысль о ней не покидает меня. Никто не может обмануть самого себя — и все-таки… неужели я люблю ее? Я не знаю. О, если бы я знал это! Может быть, если бы я ее поцеловал сегодня вечером, когда мы были одни, я бы понял многое, и тогда все могло бы быть совсем по-другому. Но пришла Пенси… и теперь вся эта история только раздражает меня, вызывает возмущение против такого глупого стечения обстоятельств, против моей слабости, против зависимости Селии… Все стало преувеличенным до крайности и потеряло истинное значение. В конце концов, появление Пенси — простая случайность; она, по-видимому, вовсе не намерена спрашивать о настоящем имени Селии и вообще о чем бы то ни было… О, если бы я мог освободиться от этого ужасного чувства, что я выбит из колеи, что меня обманули, обидели!.. К черту все! Я начинаю слишком углубляться в себя. Надо уехать хотя бы на несколько дней. Утром позвоню Пенси, скажу ей, что меня вызвали в «Браншес» и попрошу ее приехать туда в субботу. Там я, может быть, сумею забыть всю эту путаницу. Мы с Пенси отлично поладим, это вполне равный брак, и я постараюсь сделать ее счастливой. Мне кажется, у всякого в жизни бывает нечто вроде неосуществимой мечты о подлинной любви… И лучше, чтобы это осталось мечтой…»

Он встал, отбросил сигару, потушил огонь и поднялся наверх.

На площадке лестницы, завернувшись в пуховую шаль, наброшенную поверх пижамы, стояла Селия. В доме царила мертвая тишина. Хайс слышал собственное дыхание и уловил легкий прерывистый вздох Селии, когда остановился перед ней.

Шепотом, очень нежно и мягко он спросил:

— Что случилось? — и протянул ей, как маленькому ребенку, руку. Селия, схватившись за нее, прошептала в ответ, вся дрожа:

— Я не знаю… Я только что проснулась и услышала какой-то шум… Я очень испугалась и вышла сюда, чтобы позвать сиделку.

— Вы должны сейчас же лечь, — сказал Хайс, — я сам позову сиделку.

Он почти донес ее до кровати. И снова, прижав ее к груди, он не мог удержаться от искушения и поцеловал ее.

Этот первый поцелуй оказал на них волшебное действие; его сладкая власть покорила их обоих. Глубоко вздохнув, Селия притянула к себе голову Хайса.

Под влиянием этого первого поцелуя они забыли обо всем — о времени, о болезни, нерешительности и отчаянии. Хайс опустил Селию на подушки и, скользнув на колени, спрятал лицо у нее на груди.

Он чувствовал биение ее сердца, которое трепетало под его поцелуями; он сам был взволнован до глубины души. Нежно и очень робко Селия провела рукой по его волосам и стала перебирать их пальцами.

Хайс поднял голову и посмотрел на нее.

— Селия, — нетвердым голосом сказал он, — я негодяй, я… — но продолжать не мог; он вдруг понял, что ни о чем, кроме любви, не может говорить с ней.

Он сделал неопределенный жест, словно отмахнулся от чего-то неприятного, и очень тихо сказал:

— Я люблю тебя.

— О, скажи это еще раз, — прошептала Селия, и Хайс так же уверенно и твердо повторил:

— Я люблю тебя!

Он поднялся с колен и, присев на край кровати, взял ее на руки с бесконечной нежностью, боясь причинить боль.

Он целиком поддался влиянию момента. Своеволие, безрассудность, необузданная сила страсти — все, что руководило им в прежние дни, уступило место неизведанной до сих пор нежности. Волна этого нового чувства, слегка грустного и томительного, захлестнула его. Впервые в жизни он испытал радость от сознания своей покорности и робкого обожания. Его смирила ее необычайная чистота и невинность, и это было его первое смирение за всю жизнь.