Специальная сирена оповестила берлинцев о конце воздушной тревоги. Макс помог Ксении подняться и зажег несколько ламп.

Теперь она могла хорошенько рассмотреть его. Он похудел, лицо огрубело, со щек исчезли последние юношеские черты. Но больше всего ее поразила пустота его взгляда.

— Не спрашиваешь, почему я в Берлине? — спросила она, волнуясь.

— Я суеверный. Ты мне что-то сказала, перед тем как начался весь этот шум, и я теперь спрашиваю себя, не приснилось ли мне все это.

Только теперь Ксения испугалась, потому что наступил момент сказать ему правду. Она не знала, какой будет его реакция. В Париже прекрасным летним вечером Сара Линднер посоветовала ей проявить смелость, сказала, что однажды Максу понадобится ее помощь. Теперь она поняла почему. Если он и дальше будет относиться к себе в том же духе, то не доживет до конца войны.

— Я люблю тебя и пришла просить у тебя прощения.

— За то, что любишь, или за то, что ждала столько лет, чтобы сообщить мне это?

— За то, что скрыла свою беременность от тебя.

Макс побледнел. Отблеск гнева, почти ненависти промелькнул в его взгляде. Он отступил, потом сел на канапе, осторожно, словно раненый. Молча посмотрел ей в глаза. Видно было, что он не сделает ничего, чтобы помочь ей выговориться. Она была одна. Как всегда. Нервно она пригладила платье, которое когда-то создала Сара, словно могла черпать из него силу.

— Я струсила. Мне было страшно. Тогда я не знала, как тебе все это сказать. Боялась, что ты будешь требовать от меня того, что я не смогу тебе дать. Безусловную любовь, которую ты мне предлагал сам. Я не могла взять на себя такой риск, собиралась родить ребенка и воспитать его одна, но и для этого у меня не хватило смелости. Габриель Водвуайе предложил крышу для меня и всей моей семьи. Он пообещал мне дружбу и безопасность. Тогда он был мне нужен.

Рассвирепев, Макс сжал кулаки.

— Значит, ты стерпела, что он дал свою фамилию моему ребенку! Ты ничего не сказала мне даже тогда, когда мы снова стали любовниками несколько лет спустя.

— Я виновата, прости меня.

— В Париже ты говорила мне про дочь. Сколько ей лет? — спросил он дрожащим голосом.

— Скоро будет тринадцать.

— Уже тринадцать. Целая вечность.

Он поднялся, подошел к хрустальным графинам, стоявшим на сервировочном столике на колесиках, наполнил стакан и залпом выпил. Ксения следила за каждым его жестом, словно видела его в последний раз. В ее сердце будто вонзился кинжал. Она не могла подумать, что вид страданий Макса так на нее подействует. Наверное, это и значит любить. Страдать за другого, а не за себя.

— И она думает, конечно, что Водвуайе ее отец? — спросил он.

— Да.

— А он про нас знает?

— Нет, но думаю, он догадывается, что отец моего ребенка живет в Берлине.

— Боже, как ты все запутала, — сказал он, проводя дрожащей рукой по волосам. — Почему ты мне говоришь это теперь, вот так? Теперь, когда все до такой степени сложно?

— Я должна была сообщить тебе две главные вещи, которые не существуют друг без друга. Я знаю, что рискую тебя потерять, но эти две фразы я никогда тебе раньше не говорила. Абсурдно, верно? Можно подумать, что у меня совсем нет опыта, — прошептала она с грустной улыбкой. — Есть время для всего, Макс. Момент, может, не самый удачный, но я должна тебе сказать это, глядя в глаза. Я пришла сюда не только за твоим прощением. Я тебя люблю, вот и все.

Ксения молча сидела в большом салоне Макса, в то время как по берлинским улицам проезжали пожарные команды, а жители возвращались в свои пустые дома. Она дрожала, потому что ей было холодно и страшно. Открывать свое сердце всегда рискованно, но она ни о чем не жалела. Потом, к удивлению, нервное напряжение исчезло. Почувствовав неожиданное облегчение, она закрыла глаза.

Максу понадобилось несколько секунд, чтобы ее понять. Она его любила и нашла в себе силы и храбрость признаться в этом сначала себе, потом ему. Она вернула ему оружие, которое ему понадобится в будущем, не думая о том, простит он ее или оттолкнет, в первый раз в жизни почувствовав себя по-настоящему свободной и независимой.

Дрожащие руки Макса обняли ее. Значит, он все-таки давал ей второй шанс. Значит, в его сердце отыскалась сила, чтобы вернуться к ней несмотря на все, что она сделала. Ксения оценила великодушие этого исключительного человека, его широту души. Когда он обнял ее, она прижалась к нему, откинула голову назад и растворилась в его глазах, которые унаследовала и их дочь, глазах, полных гнева, страдания, любопытства и желания.

Париж, май 1942

Габриель Водвуайе с любопытством оглядывал заполненный гостями Оранжерейный зал дворца Тюильри. Это был апофеоз. Никто не отказался от приглашения на ретроспективу, посвященную скульптору Арно Брекеру, протеже фюрера, неутомимому апологету франко-германского сотрудничества. Там были политики, художники Ван Донжен и Дюнуайе де Сегонзак, писатели Дрю ля Рошель и Жан Кокто. Немецкая военная форма перемешивалась с темными костюмами штатских лиц. Зал поражали экстравагантные, украшенные вуалями и перьями прически модниц. Женщины старались забыть слишком простые платья, которые вынуждены были носить в последнее время.

Среди произведений искусства беседа лилась особенно непринужденно. Весь Париж, который сотрудничал с новой администрацией, явился отдать честь этому самому знаменитому таланту, пусть даже с национал-социалистическим привкусом, в чем все гости прекрасно отдавали себе отчет. Но разве не все равны перед настоящим талантом? Сам Брекер начал свою приветственную речь напоминанием, что он «старый парижанин» и что нужно сохранить эту выставку, чтобы она напоминала о «мирном времени».

«Абсурд, — думал Габриель с насмешливой миной. — Разве можно вот так отгородиться от вражеской оккупации? Как забыть продуктовые пайки, экономический грабеж, невозможность нормально питаться и обогреться зимой, выходить свободно из дому? Разве можно забыть эти дикие аресты, расстрелы заложников, тысячи пленных?» И тем не менее, было что-то лестное для Габриеля в германской форме правления.

Дерзость фюрера, приказавшего напасть на Советский Союз 22 июня 1941 года, около года назад, сбила Габриеля с толку. Первые ошеломляющие успехи вермахта, казалось, подтверждали почти сверхъестественное превосходство Адольфа Гитлера. Во время приема в здании германского посольства Габриель не преминул поздравить Отто Абеца[49]. Но Россия была огромной. До головокружения огромной. И нацистская машина забуксовала. Перед Москвой. Перед Ленинградом.

Габриель вспомнил, как оцепенело лицо Ксении, когда она узнала из газет о блокаде ее родного города. Боясь русских снайперов, мин, рукопашных боев на улицах Ленинграда — так теперь назывался Петроград, — что неминуемо привело бы к огромным потерям, Гитлер приказал окружить со всех сторон второй по значению город СССР. «Они устоят, я знаю это, — заявила Ксения, сжав кулаки. — Они будут стоять до тех пор, пока в городе не останутся только их трупы». В ее словах была такая уверенность, что страх пробежал по спине Габриеля. Когда он глядел на воодушевленное лицо супруги, его охватило странное предчувствие. Несмотря на сотни тысяч советских военнопленных, на продвижение в глубь их страны немецких танков и пехоты, вермахт споткнулся в России, в этой бескрайней земле, где жизнь и смерть принимали почти нечеловеческие размеры. После разоблачения немцами первой группы парижского Сопротивления Габриель с удивлением узнал, что все его лидеры были русскими по происхождению.

Уроженец Петрограда, сбежавший от большевистской революции и принявший французское подданство, Борис Вильде работал лингвистом в Музее человека[50]. Он и его коллега Анатолий Ливитский сначала печатали листовки, а потом выпустили подпольную газету «Сопротивление», которая, собственно, и дала название всем другим антигерманским группам, организованным поднявшимися французами. Именно благодаря посланнику от Вильде Ксения узнала, что Кирилл добрался живой и здоровый до Лондона, чтобы присоединиться к генералу де Голлю.

Подпольщики организовали нелегальный переход через демаркационную линию для сбежавших французских и британских военнопленных. В этот период к ним в организацию и внедрился шпион. По окончании судебного процесса, который получил название «дело Музея человека», Ливитский и Вильде были приговорены к смертной казни и расстреляны на холме Валерьен. В тот день Ксения ходила молиться в церковь. Вернувшись, она расплакалась в объятиях Габриеля. Он прижимал ее к себе, взволнованный запахом ее духов и мыслями о том, что, если бы не ее горе, она никогда бы так не поступила.


Внезапно Габриель спросил себя, где ходит его супруга. Со временем она перестала выражать по отношению к нему какие-либо эмоции. Теперь, когда Наташа продолжала оставаться с тетей Машей в свободной зоне и они жили одни в квартире, Габриель получил возможность уделять больше внимания супруге, которая по-прежнему сводила его с ума. В начале их совместной жизни сдержанность Ксении воспринималась как само собой разумеющееся, а скромность Габриеля не позволяла ему высказываться на эту тему. Но потом он начал страдать от такого «невнимания». Если расстояние вызывает желание, то для Габриеля оно больше напоминало сердечную рану. Он подумал, что его, мастера меры, которому все всегда удавалось отмерять в жизни, приручила Ксения Осолина.

Вынув платок, Габриель вытер лоб. Откуда возникло это чувство неустроенности?

Он протиснулся между гостями, отошел в сторону, ища глазами жену. Ксения была одета в жакет табачного цвета с вышитыми золотой ниткой воротником и манжетами, на голове — украшенный брошью тюрбан. Увидев, как завороженно она смотрит на какого-то незнакомца, Габриель все понял. «Так, значит, это он», — подумал он с болью в сердце.