Сара заходила по комнате, позвякивая браслетом на руке.

— Я знаю, — сказал Макс расстроенно. — Стыд и срам. «Ульштайн» продан в прошлом году. Они заставили учредителей уступить свои акции за ничтожную сумму, уволили всех сотрудников еврейской национальности независимо от занимаемых должностей.

Сара так разгневалась, что не находила слов, и только пожала плечами. Макс в первый раз видел ее такой грозной. С брезгливым видом она пододвинула мизинцем папку, которую принес Дитерхаузен, подняла ее и швырнула в урну.

— Не хочешь узнать, что там? — обеспокоенно спросил Макс.

Она мрачно посмотрела на него.

— Я даю работу четыремстам пятидесяти пяти евреям из тысячи двухсот служащих. Самому старшему шестьдесят пять лет. Он работал еще у моего деда. Самому молодому восемнадцать, но он уже содержит семью, так как его отец и братья потеряли работу. Дом Линднеров нужен им, чтобы выжить. И ты думаешь, я поддамся на шантаж этой падали?

Макс ограничился лишь кивком головы. «Падали из расы победителей», — подумал он, но, узнав о намерении Сары не сдаваться, вздохнул с облегчением.


После дождливого дня наконец вступило в свои права радостное августовское солнце. Ветер качал повисший над олимпийским стадионом дирижабль. Запах теплой влаги и травы поднимался над площадками для соревнований, голоса болельщиков напоминали гудение пчелиного роя. Успех Жесса Оуэна, чернокожего американского атлета, установившего четыре олимпийских рекорда, вдохновлял зрителей, даже невзирая на то, что фюрер обиженно отворачивался от пьедестала для награждений всякий раз, когда его не устраивала раса или национальность победителя.

Уставший Макс проскользнул в одну из трех ниш на площадке, выкопанных специально для кинооператоров. Он достал из сумки бутылку с водой и принялся пить прямо из горлышка, а утолив жажду, поискал взглядом Лени Рифеншталь. Он хотел любой ценой избежать ее внимания, а заодно и упреков. В своей работе Лени вела себя как генерал на войне. Режиссер не терпела никакого расслабления и руководила группой из сорока операторов только методом кнута.

Благодаря специальным эффектам она хотела совершить революцию в документальном кино, так же как во время ее первой постановки прославляющего нацистскую партию «Триумфа воли» — документального фильма, кадры которого сопровождала игра оркестра. Это именно она придумала подвешивать камеры на высоте сорока метров, чтобы запечатлеть все узоры беговых дорожек и добиться плавности движений спортсменов. Так же как и Макс, который проводил много времени в фотолаборатории, Лени сама занималась монтажом своих фильмов. Фотограф не мог не восхищаться таким трудолюбием.

Рифеншталь любила подчеркнуть и свою значимость. Реклама ее собственных успехов была посильнее пропаганды нацистской партии. Лени поручила Максу фотографировать все моменты работы ее съемочной группы. Макс очень уставал, так как ему одному было трудно успевать за всеми. Увидев вдалеке Лени в серых фланелевых брюках и белой блузе, с повязкой на голове, из-под которой выбивались темные локоны, он тут же втянул голову в плечи и спрятался за большой камерой. Ему нужно было хотя бы несколько минут отдохнуть. По счастью, шел день закрытия игр. Усталость усиливало еще и то, что берлинские ночи были слишком короткими.

Олимпийские игры 1936 года оказались поводом для любителей сборищ устраивать обеды и пышные празднования. Концерты, фейерверки, показы мод, тысячи иностранных гостей. Берлин походил на наряженного в воскресный костюм ребенка, которого родители специально решили показать гостям. Несколькими днями ранее Макс получил от «Die Dame» заказ сделать фоторепортаж, который иллюстрировал бы газетную статью с советами, как необходимо одеваться, с целью показать всему миру элегантность немецкой одежды. Прочитав статью, Сара рассмеялась, так как нигде не упоминалось об униформе, которую провозглашал правящий режим. Теперь речь шла о приталенных костюмах, вечерних и нарядных платьях. В статье журналист уточнил, какой должна быть идеальная длина юбок, цвета и подходящие аксессуары. С циничной манерой нацисты позаботились о том, чтобы на время проведения Олимпийских игр скрыть признаки травли евреев. Куда-то подевались выкрашенные в желтый цвет скамейки в Тиргартене, предназначенные для них, на две недели исчезли из продажи тиражи антисемитского журнала «Der Stormer»[45].

На стадионах нельзя было появляться в нацистской униформе. Ничто не должно было омрачить картину блистающей Германии, которая поднимала голову и верила в будущее.

В эти дни Макс был на приеме у Иоахима фон Риббентропа по случаю его назначения послом в Лондоне, где рекой текло померанское шампанское; на обеде у Курта и Мариетты, во время которого гостей развлекали акробаты; на приеме у Герингов, где гвоздем вечера стал воздушный парад. Теперь ему осталось только побывать на балу, организованном четой Геббельс в тот же вечер на Пфауенинсель[46] возле Потсдама. «Надо брать отпуск», — думал Макс, вытирая платком лоб. Его белая рубашка была мокрой от пота и неприятно прилипала к спине. Когда он услышал начальственный голос Лени, то решил покинуть укрытие, прежде чем она начнет отчитывать его за бездействие.


Ксения приехала в Берлин со смешанным чувством любопытства и понимания. Габриель хотел побывать на Олимпийских играх, а также увидеть собственными глазами ту Германию, которая ввела войска в демилитаризованную Рейнскую область в ущерб Франции и другим странам, подписавшим пакт в Локарно[47]. К тому же некоторые из его важных клиентов сотрудничали с немецкими предприятиями.

Удивленный отсутствием энтузиазма у своей супруги, Габриель списал ее колебания на нежелание в первый раз в жизни расставаться с дочерью. Отчасти это было правдой. В ночь перед отъездом Ксения не сомкнула глаз, вспоминая о показах мод месье Ривьера, о нетерпеливой Тане, ее соседке по комнате, о ее порывах и неистовстве, родившихся от чувства несправедливости и бессилия, к которому она привыкла. Когда-то все эти смешанные эмоции проявили себя эхом в гудящей немецкой столице. Там она почувствовала вкус к свободе, к дерзости. Там она стала женщиной. Для Ксении Осолиной Берлин навсегда останется городом отваги, желания и всего, что с этим связано.

Оказавшись снова в отеле «Адлон», Ксения подумала, что вернулась домой. Габриель взял ее посмотреть несколько соревнований по атлетике и конному спорту, где они наблюдали триумф немецких наездников. Они гуляли по городу, были на нескольких приемах. Но с каждым разом Ксения становилась все более рассеянной. Ей никак не удавалось разделить энтузиазм супруга, который был совершенно покорен любезностью берлинцев и овациями восторженных толп, которые собирались на цветочных террасах и безупречно чистых улицах. Габриель общался с деловыми людьми, не скрывая своего восхищения уверенностью промышленников и чиновников. Будучи человеком осмотрительным, он не мог не восхищаться их чувством силы. С горящими глазами Габриель предсказывал большие перспективы для своих клиентов. Но все это проходило мимо Ксении.

Тополя самой красивой улицы города уступили место ряду белых колонн, верхушки которых были украшены орлами с распростертыми крыльями и свастикой — древним восточным знаком, символизирующим солнце, который Гитлер избрал своей эмблемой в знак чистоты арийской расы. Фасады домов были красными от развешанных широких нацистских знамен. На фронтонах недавно построенных домов Ксения замечала свастики, выложенные камнем, мозаикой и фризами, которые были дороги руководителям страны, так же как коричневая и черная униформа, которую можно было увидеть на Вильгельмштрассе. Ксения больше не ощущала беззаботного возбуждения прошлых лет, скорее, все вызывало тоску. На каждом углу был отпечаток тоталитаризма, и временами Ксении казалось, что она задыхается.

— Прогнило что-то в стране Адольфа Гитлера, — прошептала она, пародируя Шекспира.

— Совершенно верно, — поддержала ее Софья фон Ашенгер. — В них всех словно дьявол вселился. Они демонстрируют иностранцам свои улыбающиеся физиономии, а в это время невиновные гниют в тюрьмах. Они нарушают все международные соглашения, но никто на это не реагирует.

Две женщины держались в стороне от толпы гостей в садах на Пфауенинсель. В былые времена в них устраивали приемы для европейской аристократии, но в тот вечер там веселились гости министра пропаганды Геббельса.

Тысячи развешанных на деревьях фонарей освещали сумерки. По зеленым газонам прохаживались павлины. Несколько оркестров играли для тысячи приглашенных. Одетые с иголочки официанты с хлопаньем открывали бутылки шампанского.

— Достаточно будет всего лишь одного выстрела, чтобы его остановить, — заметила Ксения.

— Замолчи! — воскликнула Софья, посмотрев вокруг. — С ума сошла? Тебя могут услышать. О боже, какая же я глупая! Мы ведь разговариваем по-русски. Не думаю, что кто-то нас поймет.

— В любом случае мы на воздухе и рядом никого нет. Или ты думаешь, что в кустах вокруг нас прячутся шпионы?

— Увы, теперь возможно все, — грустно произнесла Софья. — Вот уже три с половиной года мы живем в режиме тотального доносительства. Надо быть очень осторожной в общении. Даже со сторожем, который охраняет твой дом, или с трамвайным кондуктором. С парикмахером и лифтером в отеле. Гестапо любит собирать доносы, написанные аккуратным почерком. И неаккуратным, кстати, тоже. За малейший признак непослушания режиму можно загреметь в концентрационный лагерь. Люди перепуганы.

— Но его же все время окружают военные. Почему бы кому-нибудь из них не спустить курок?

— Все не так просто. После смерти Гинденбурга Гитлер окружил себя людьми, готовыми служить ему с верностью псов. Армия больше не принадлежит народу или государству, как раньше. Для многих военных, таких как Мило, клятва на верность фюреру — большая тягость.

— Никакая клятва не имеет значения, когда речь идет о таком тиране! — воскликнула Ксения. — Вспомни о Сталине, который насилует наш народ, отправляет в ссылку и убивает миллионы людей — кулаков, как он их называет, — мужчин и женщин, только потому, что, к их несчастью, они работали на земле. Эти монстры заслуживают только пулю в голову!