После нескольких жарких споров и гнева молодой женщины однажды вечером, когда он был слишком настойчив, им удалось заключить перемирие. Иногда он даже стал приглашать ее в кино.

— Привет, избранница моего сердца, — шутливо бросил он.

— Поможешь мне ускользнуть от Грандэн?

— Ваше желание для меня закон, — сказал он, наклонив голову. — Но как мне это сделать, моя дорогая графиня? Посадить вас в карман пиджака?

— Я не очень большая, Василий. Спрячусь за вами. Вот, возьмите. Это поможет мне скрыться, — сказала она, вручая ему широкий пакет из коричневой бумаги.

— Что это?

— Сами-то что думаете? Очередная порция блузок для вышивки, чтобы портить мне глаза всю ночь. Ну что, поспешим, а то холодно.

Они вошли в здание. Василий пыхтел, старательно выпячивая живот и держа перед собой пакет. Ксения, вжав голову в плечи, ступала бесшумно, как кошка. Она уже достигла лестницы и встала на ступени, когда услышала суровый голос:

— Мадемуазель Осолина!

Девушка вздрогнула, словно между лопаток щелкнула пуля.

— Первое число нового квартала, мадемуазель. Или я должна напоминать, что сегодня день платежей? И еще за вами долг за предыдущий квартал. Ваш хозяин начинает терять терпение.

Шагая, как приговоренная к смерти, Ксения подошла к ней.

— Дело в том, мадам Грандэн, что я хотела попросить…

— Извольте заплатить, мадемуазель, — безапелляционно потребовала консьержка. — На этот раз я не позволю вам просто так уйти.

Раздосадованная тем, что Василий, который продолжал стоять, опершись на лестничные перила, невольно оказался свидетелем происходящего, Ксения порылась в сумке и достала конверт. Утром, предвидя подобный разговор, она предприняла кое-какие меры.

— Вот, мадам. Я уже объяснила, что оплачу все долги в следующем месяце.

Мадам Грандэн сунула конверт в карман, даже не потрудившись его раскрыть, чтобы проверить, сколько там находится.

— Вы каждый месяц рассказываете мне подобные сказки, мадемуазель. Начиная с сегодняшнего дня у вас только четыре недели, чтобы урегулировать платежи. Вот уже год, как вы живете здесь, и хотя бы раз рассчитались вовремя. Пора и честь знать.

— Хорошо, мадам, я заплачу.

Консьержка захлопнула перед ее носом дверь своей каморки. С пылающими щеками Ксения сжала кулаки. Кем она себя вообразила, эта мерзкая мегера? По какому праву она относится к ней как к отбросам общества? Ксения Федоровна верила в силу проклятий. Если бы только эта проклятая Грандэн могла умереть на месте, немедленно, от сердечного приступа и основательно помучившись! Девушка почувствовала прилив радости, когда представила свою жертву корчившейся в предсмертных конвульсиях, перед тем как распрощаться со светом.

— Я хотел бы вам помочь, — пробормотал Василий. — Сегодня я получил жалованье и могу вам одолжить…

— Умоляю вас, — устало сказала она, беря назад пакет. — Это так унизительно. Мы все здесь в одинаковых условиях. К тому же я не должна жаловаться. Пока у нас еще есть крыша над головой.

Лестница была узкой, с деревянными ступеньками разной ширины. Мерзкие стены источали запах жира и нищеты. Ксения до тошноты ненавидела это место.

— Спасибо, все равно, — добавила она с горькой улыбкой, когда они остановились на четвертом этаже. — Приятного вечера вам и вашим близким.

Поднимаясь по лестнице, Ксения продолжала чувствовать его пристальный взгляд, который словно давил на плечи. Его желания были так очевидны, что становились смешными. Молодой человек иногда походил на побитую собаку, которая надеялась на очередную порцию ласки. Как Ксения с такой шершавой кожей и заостренными чертами лица, в ужасной, как у пугала, одежде могла быть еще желанной для мужчины?

Добравшись до последнего этажа, она прошла в коридор и толкнула дверь. Из-за неплатежей им отключили электричество, поэтому деревянный стол, кровати без матрацев, чемоданы, сложенные кучей в углу, освещали свечи. Веревки на потолке служили для сушки белья и для того, чтобы повесить занавеску — разделить комнаты на две половины на ночь, придать обстановке немного интимности, которая была так же необходима, как любая другая вещь, будь то сковородка, утюг или пара одеял. На чистом столике возвышалась аккуратная стопка вечерних матерчатых сумок, которые няня украшала вышивкой в светлое время суток. Совсем нелепо смотрелось в их бедной мансарде висевшее на вешалке шелковое муслиновое платье прямого покроя, обшитое металлическими блестками. Столкнувшись после войны с недостатком хороших тканей, парижские кутюрье поняли, что, украсив ткани вышивкой, можно придать своим изделиям дополнительную ценность. Вышивание было единственным видом физической работы, которому обучались с детства русские дворянки. Поэтому наплыв русских эмигранток, которые умели ловко обращаться с иголкой, оказался для мэтров высокой моды сущим подарком судьбы. Французская любовница двоюродного брата русского царя, великого князя Дмитрия Павловича, Габриель Шанель создавала свои первые коллекции а ля мужик, черпая вдохновение в подпоясанных гимнастерках русских пехотинцев.

Маша устроилась на большой кровати, которую делила вместе с няней. Скрестив по-турецки ноги, с головой окунувшись в книгу, девушка даже не шелохнулась, когда в комнату вошла сестра. Сидевшая перед отопительной батареей с шалью на плечах нянюшка отложила в сторону кружевную вышивку Улыбка осветила ее лицо.

— Заходи, ласточка. Замерзла, наверное, — сказала она, помогая Ксении снять манто и фетровую шляпку. — У тебя круги под глазами, — добавила она не без упрека, вставая на цыпочки, чтобы поглядеть ей в лицо. — Небось так и не обедала. А для работы нужны силы.

Ее внимание заставило Ксению улыбнуться. Мысль о том, что дома ожидает внимательная и ласковая старушка, всегда наполняла ее сердце особой нежностью и теплотой.

Поставив на плиту кастрюлю, нянюшка принялась разогревать обед. В комнате запахло капустой и луком.

— Где Кирилл? — спросила Ксения.

— Сегодня четверг, забыла? В школе, конечно же.

Семилетний Кирилл учился во французской школе, но по четвергам посещал уроки при русской православной епархии. Добровольцы-учителя занимались с русскими детьми историей, географией и богословием, чтобы за время изгнания дети не забыли дух родины и по возвращении не чувствовали себя чужими. В том, что они вернутся в Россию, а пребывание в Париже — просто болезненный, но преходящий, приближающийся к завершению этап, никто не сомневался. Никто, за исключением, пожалуй, Ксении Осолиной. В какой-то момент, когда она узнала о смерти Ленина в январе 1924 года, у нее появилась надежда на скорую гибель Советского Союза, которая, правда, быстро исчезла.

Ксения замерзла. Зима и отчаянная ситуация охлаждали кровь в ее венах. Кто бы знал, как она соскучилась по горячей ванне! Ксения часто вспоминала огромную, обложенную плиткой ванную комнату в их доме с большой ванной, стоящей на раздвоенных ножках, поднимающийся до потолка пар, толстые полотенца, которые приносили служанки, предварительно согрев на кухне утюгом. Рассерженная, она отвернулась и сняла с этажерки столовые приборы. Она ненавидела воспоминания о прошлом, которые лишь опустошали ее душу, зная, что, стоит только позволить прошлому захватить себя целиком, пиши пропало.

Машинально она принялась накрывать на стол. В мансарде каждая вещь лежала на своем месте. Ксения органически не выносила беспорядка, тем более что свободное от вещей пространство не позволяло сделать и трех шагов, чтобы не наткнуться на что-нибудь.

Разложив тарелки и ложки, Ксения посмотрела на Машу, которая продолжала сидеть в той же позе. Одной рукой младшая сестра держала над книгой свечу, другой, не поднимая глаз, переворачивала страницы. Она была явно не в духе. Не будь Ксения такой уставшей, она обязательно велела бы сестре помочь с тарелками. И не потому, что не могла справиться сама. Дело было в принципе. Она, как могла, воспитывала Машу, которая сердилась на сестру, считая, что та хочет занять место их матери. В первые годы после катастрофы она еще подчинялась авторитету сестры просто потому, что не могла иначе, так как была слишком мала и запугана, чтобы протестовать. Но теперь, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она все чаще поступала как заблагорассудится.

Дверь резко раскрылась, заставив Ксению подпрыгнуть от неожиданности. С красным шарфом на шее, в кепке на затылке, открывающей прямой лоб, с сияющими глазами и румяными щеками в комнату ввалился Кирилл. Подбежав к Ксении, он крепко обнял ее за поясницу. Сестра улыбнулась. Брат был настоящим подарком свыше, Божьей милостью, ребенком света.

С того самого дня, когда, обхватив ручонками ее шею, маленький мальчик смотрел, как тело их матери исчезает в мутных водах Босфора, никто никогда не слышал от него ни единой жалобы. Он без слез выносил холод, голод, прочие лишения. За время скитаний, видя гнев сестры, слыша плач Маши и догадываясь о тоске нянюшки, он делал все, чтобы хоть как-то их утешить. В минуты редкого веселья Кирилл первым заливался смехом. Несмотря на любовь к рисованию и стихам, он отнюдь не был хлюпиком и регулярно дрался в школе на переменах, стоило кому-нибудь обозвать его грязным русским или проклятым иностранцем.

Ребенок поднял голову и посмотрел на сестру тревожными глазами.

— Ксения, что такое апатрид[22]? — спросил он приглушенным голосом. — Это правда, что мы такие же бродяги, как цыгане?

— Что ты такое говоришь? Кто рассказал тебе о таких глупостях?

— Мальчишки в школе. Я не знал, что им ответить.

Он не любил показывать слабость старшей сестре, поэтому, пытаясь совладать с эмоциями, отвернулся и принялся снимать пальто. Схватив его за руки, Ксения заметила, что костяшки на его пальцах сбиты. Она вздохнула, предвидя, что скоро ее вызовут в школу и директриса в очередной раз назовет Кирилла несносным ребенком. Знаком велев брату сесть за стол, она достала из ящика картонную коробку, где лежали их документы, и бережно вынула из нее паспорта, каждый из восемнадцати оранжевых страничек, складывающихся гармошкой. Такие паспорта называли нансеновскими.