— Но в халатике ты действительно становишься такой, какой я тебя впервые увидел. Такой, какая ты есть на самом деле.

— Какой же? — улыбалась Кира его романтическому настрою. Сейчас он ответит ей: «Милой», «Домашней», «Уютной» или что-нибудь в этом роде.

— Заморышем, — спокойно ответил Олег.

Оскорбление было таким сильным, что она даже не сразу поняла его:

— Что?!

— Заморышем. Гадким утенком, — пояснил он, ласково ущипнув Киру за грудь.

— Повтори, что… что ты сейчас сказал?

— Я сказал, дорогая моя, что ты — единственная из женщин, не отдающая отчета в том, в чем кроется сильная сторона твоего очарования.

— И в чем же? В чем моя сильная сторона?

— В некрасивости, — ответил он так интимно, как будто делал ей сейчас редкостный, завораживающий комплимент.

Кира привстала на кровати. Подтянула на себя простыню — впервые за все время ей захотелось прикрыть наготу, спрятаться от него, бежать:

— Ты хочешь сказать, что я кажусь тебе… некрасивой?

Ты не кажешься, ты такая и есть. Милая, давай не будем играть в эти детские игры… не требуй от меня, чтобы я говорил тебе неправду. Да, Мэрилин Монро тебя не назовешь, но для знатоков… Ведь ты знаешь, я знаток, — заметил он не без гордости, — для знатоков в тебе есть особенная прелесть. Красивым девушкам не надо подавать себя, они знают, что они красивы. А ты пытаешься предстать передо мной своими лучшими сторонами, и порой это у тебя выходит очень удачно. И очень комично. Жаль, что ты не видишь своего лица, когда мы занимаемся любовью: оно такое забавное!

— Забавное?

— Ты находишь, что я неудачно выразился?

Кира вся горела, ее била крупная дрожь. Не отпуская рук, которые прижимали к груди обернутую вокруг тела простыню, она встала с кровати.

— Надеюсь, я не обидел тебя, малыш? Мы взрослые люди!

Она молча одевалась.

— Уходишь? Но ведь еще рано! Что с тобой, зайчонок?

— Не смей называть меня зайчонком, — крикнула она. Руки дрожали, ноги не могли попасть в колготки — и, оттого что она оказалась сейчас перед ним в этом ужасном, вдвойне унизительном положении, девушка готова была провалиться сквозь землю.

— Не называть зайчонком? А как же мне тебя тогда называть, котенок?

— Заморышем. Гадким утенком. Лягушонком. Жабенком! — Слезы текли по лицу, не переставая, но он так ничего и не замечал.

— Погоди-погоди… ты все же обиделась, моя хорошая?

Ответом ему был громкий стук захлопнувшейся двери.


Она думала, что он найдет ее, извинится — ведь для этого даже не надо будет далеко ходить! — как-то объяснит все произошедшее неудачной шуткой, засмеется, посмотрит в глаза, обнимет — и все вернется на свои места. Но ничего этого не случилось. Дни скатывались в пропасть тоскливых вечеров, а телефон молчал, и дверной звонок не тревожил их с мамой уединения.

— Ты больше не ходишь заниматься, — один раз заметила мама.

— Я устала.

Больше ей вопросов не задавали.

Один раз, сгорая со стыда, она сама набрала номер квартиры на верхнем этаже. Трубку сняли сразу. Играла музыка, его любимый джаз, он кричал: «Алло! Алло! Девочки-красавицы, если это вы, то перезвоните! А лучше приезжайте, можете и мальчиков с собой захватить!» — а Кира слушала не его веселый, немножко пьяный голос, а женский смех и визги, что доносились из мембраны.

На следующий день она сделал то, чего не могла простить себе и до сегодняшнего дня. Она избавилась от ребенка — единственного существа, с которым сегодня ей могло быть хорошо.

…И сейчас, сидя в гостиничном номере отеля «Мажестик», Кира вспоминала этот свой давний период. И не только шелест душа за стеной, в котором плескался мужчина, был причиной этих воспоминаний. Она не могла забыть того сильного и властного жеста, с которым Андрей взял ее за руку и повел прочь с пляжа. Он сделал это так, как будто имел на нее право — возможно, совершенно бессознательно, потому что потом, уже в номере, никак не обозначил своего желания воспользоваться этим правом. Но вот это уверенное прикосновения к своей руке, а потом — ко лбу, когда от отводил с него намокший завиток, не забывалось. Более того, Кира почувствовала, как между ней и загадочным Андреем протянулась невидимая электрическая цепь, и замкнулась она где-то в районе сердца…


Она не сразу слезла с подоконника, и он немного растерялся, стоя посреди номера в одном полотенце и чувствуя, как его разглядывают — минуту, две, три… Он не видел себя со стороны и не мог знать, что бусинки влаги, задержавшиеся в его темных, слегка вьющихся волосах на голове и груди вызвали в Кире странное желание — вскочить, обнять, провести рукой, вобрать губами каждую каплю без остатка, ощутить на своей спине прикосновение широких ладоней, — желание было таким пронзительным, что она вцепилась в край подоконника и закусила губу, заглушая стон…

«В ней есть что-то настоящее, — пронеслось у него в голове. — Что-то очень природное, искреннее, смелое… почти дикое. Пожалуй, это единственная из известных мне женщин, которая не пытается при первом же знакомстве произвести в голове калькуляцию: что можно извлечь из нашего знакомства. И эта искренность подкупает, черт возьми, она даже интригует! Совершенно уникальный экземпляр!»

— Я понимаю, что вы начинаете уставать от моего присутствия, Кира, но потерпите еще немного. Позвольте мне переодеться в вашем номере?! Мои вещи уже принесли?

— Принесли. — Кира указала на стоящий в центре комнаты чемодан. — И вы мне нисколько не надоели.

— Рад это слышать…

Он помедлил еще немного, в надежде, что девушка выйдет из номера или на худой конец отвернется, но она и не думала менять позу, только обняла руками колени, упершись в них подбородком. Андрей никогда не был сторонником излишне пуританских взглядов, но все-таки он предпочел бы, чтобы женщина не наблюдала за тем, как он натягивает на еще мокрое тело рубашку, брюки, носки — все это лежало в чемодане, и отнюдь не отличалось идеальной отутюженностью.

— Вы смотрите на меня так, как будто я готовлюсь показать вам что-то очень интересное. Например, вынуть из кармана бриллиант в сто карат или встать на голову и выйти из вашего номера на руках, — попробовал он отшутиться.

— Простите, — очнулась Кира. И не смогла удержаться, чтобы не сказать в свое оправдание: — От вас трудно оторвать взгляд. Вы совершенно необыкновенный… — и прикусила губу, чувствуя, что сморозила феноменальную глупость. Он растерялся:

— Вы хотите сказать, что я красивый мужчина? Как жгучий испанский мачо или тот, от которого млеют юные посетительницы кинотеатров… Как его? Антонио Бандерас! Вы мне льстите, Кира, и я готов залиться краской смущения, отойти в угол и ковырять пальцем известку, как мальчишка!

— Нет, — быстро сказала она, не успев подумать, что лучше было бы промолчать. — Нет. Вы далеко не красавец. Скорее, наоборот.

— Это замечательно, честное слово! — засмеялся Андрей. — Вы и в самом деле исключительная девушка, Кира!

«Нет, он и в самом деле далеко не красавец, скорее, наоборот, — писала вечером Кира в толстой коричневой тетради. — Если смотреть на него беспристрастно и вот так, против света, как делала я, то профиль его кажется даже грубым, как будто его вытесывали из камня… Выступающие скулы и тяжелый подбородок делают это лицо похожим на слепок с маски кого-то древнего… Гунна или скифа… Но глаза, которым по счастливому совпадению достался изумрудный цвет с золотыми искорками, смотрят мягко. Они ласкают. Мне кажется, он и сам не знает, какой властью над женщиной может обладать этот взгляд. А впрочем, если бы он знал это, то все было бы по-другому… Наверное, я никогда его больше не увижу».


Спал он плохо. Был л и тому виной утренний разговор с матерью, оставивший отвратительный осадок — весь остаток дня Андрей ощущал жжение в желудке, — или не слишком удобная кровать, осталось неизвестным.

Но, проснувшись наутро с сильной головной болью, он решил: уедет. Сразу после завтрака. В сущности, мать права: ему вообще не надо было приезжать.

Он так рвался к ней, так надеялся, что они сумеют помириться! И не мог понять, как же так получилась, что за какие-то пять-шесть лет она превратилась в поживу для молодых стервятников, которыми кишат курортные города побережья…

Андрей помнил мать совсем другой: седовласой стройной женщиной, от которой так вкусно пахло ванилью, корицей и еще чем-то очень домашним — настоящей хозяйкой их большой квартиры на Кропоткинской, женой именитого профессора, матерью единственного сына.

Когда Андрей закончил университет, ему, первому выпускнику экономического факультета, предложили на выбор несколько перспективных мест в престижных компаниях. Он предпочел строить собственный бизнес, связанный с информационными технологиями — и очень быстро достиг успеха. И прекрасно помнил, с какой гордостью смотрела на него мать, а потом переводила сияющий взгляд на отца, обнимавшего ее за плечи, и снова вскидывала глаза на сына… Когда он заработал свой первый миллион и купил родителям домик в Печатниках — давнюю мечту, казавшуюся им неисполнимой, — мать расцвела, днями пропадала в магазинах, торгующими садовым инвентарем, с утра до вечера щелкала секатором в зарослях малинника, ругала отца за то, что он, желая сократить путь до дома, нечаянно прошелся по грядкам с первыми всходами чего-то экзотического, особо нежного!

Когда же это началось? С чего она так изменилась?

Наверное, точкой отсчета послужила смерть отца. Прожив с ним сорок спокойных лет, превратившись в его половинку, мать была так потрясена этим уходом, что ее пришлось положить в неврологический санаторий. Андрей навещал ее каждый день — и каждый день пугался тому равнодушному выражению, с которым она встречала его попытки разговорить ее, рассмешить, вернуть к дорогим для обоих воспоминаниям. Материнское лицо утратило бесстрастность лишь через два с половиной месяца, когда врачи наконец разрешили ей встать.