— Немного, но мне станет легче, как только я избавлюсь от этого вороха одежды. Куда ты отослал Лилу?

— Я? Никуда. Она сама ушла, как только увидела, что я намерен тут обосноваться.

— В самом деле? — с недоверчивой насмешкой спросила Мара.

Он взял ее за плечи и притянул к себе, коснулся губами ее шеи на затылке и проложил дорожку поцелуев по спине, пока расшнуровывал платье, одновременно продолжая говорить:

— Я иногда… бываю самонадеян… Кажется… я дал ей понять… что сегодня… тебе не понадобится… горничная.


Лука вернулся на следующий вечер. Родерик принял его в гостиной в присутствии всех. Полный собственного достоинства, широко расставив ноги и сцепив руки за спиной, он стоял у камина, пока цыган шел к нему через всю комнату. Лука отсалютовал, и Родерик кивнул в ответ, но в его приветствии не было тепла.

Впрочем, не было и осуждения.

— Зачем ты пришел? — спросил Родерик, чуть приподняв бровь.

— Я член гвардии, — ответил Лука, высоко держа голову и гордо расправив плечи. Он был в белоснежном мундире.

— Однажды ты нас уже покинул. Что же заставило тебя вернуться?

— Тебе известно, что происходит в городе: марши, баррикады из булыжника. До нас в таборе дошел слух о том, что для подавления бунтов была вызвана национальная гвардия, но гвардейцы побросали оружие и перешли на сторону реформистов. И еще мы узнали, что человек, которому ты не доверяешь, сколачивает шайку. Он собирает всякий сброд, головорезов, на все готовых за свою цену, и говорит, что ему нужна армия, чтобы взять штурмом некий дворец. Ты мой принц. Я могу сослужить тебе службу. Я здесь.

Насмешливая улыбка тронула губы Родерика.

— Говорят, принцы неблагодарны, и это чистая правда. Я не могу обещать тебе руку моей сестры в обмен на твою верность долгу.

— Я этого и не жду. — Цыган бросил быстрый взгляд на Джулиану и тут же отвернулся. Его лицо было бесстрастным: без надежды, но и без покорности.

— Если я доверю тебе прикрывать мою спину, откуда мне знать, что в самый ответственный момент ты не бросишь свой пост ради цыганских кибиток?

— Следуя за тобой, я привык к твоей бурной жизни, мои мысли летят быстрее, каждый день имеет свою цель. Я привык к такой жизни, как курильщик опиума привыкает к маковому дурману. Ради этой жизни и ради тебя я готов перестать быть цыганом.

Родерик пристально глядел на него, взвешивая его слова. В глазах принца горел какой-то загадочный огонек. Наконец он сказал:

— Ты навсегда останешься цыганом. Так и должно быть. Добро пожаловать, Лука.

Он протянул руку, и цыган пожал ее. Гвардия сомкнулась вокруг них с приветственными криками, дружески хлопая их по спинам и толкая в плечи. Джулиана что-то с досадой пробормотала себе под нос. Ее голубые глаза вспыхнули презрением. Она вскочила на ноги и покинула комнату. Лука проводил принцессу похоронным взглядом, но не сделал попытки последовать за ней.

На следующий день, 23 февраля 1848 года, король Луи Филипп, уступив не столько воле народа, сколько желанию толпы, заполонившей улицы Парижа, уволил Франсуа Гизо, министра иностранных дел и самого близкого из своих советников. На его место король назначил человека, придерживающегося реформистских взглядов, графа Моле.

Новость не сразу достигла ушей беснующейся толпы. В тот же вечер толпа собралась у дома Гизо на бульваре Капуцинов, выкрикивая лозунги и размахивая факелами. Для защиты бывшего министра и его собственности были вызваны солдаты. Они стояли, беспокойно ощупывая свои ружья, а толпа росла на глазах и становилась все шумнее. Люди выкрикивали оскорбления, швыряли гнилыми овощами и тухлыми яйцами, просвистело несколько камней. Один из бунтовщиков начал размахивать над головой пистолетом. Неизвестно, случайно или преднамеренно, но пистолет выстрелил. Солдаты выпалили залпом прямо по толпе. Люди стали с криками разбегаться, унося раненых. На земле среди оброненных факелов остались тела двадцати мужчин и женщин.

Реформисты назвали их мучениками, бонапартисты — дураками, легитимисты заявили, что речь идет о пешках в чужой игре, сторонники Орлеанской династии плакали от бессильного гнева, когда тела подняли и понесли по улицам, верно угадав в них символ начала конца.

Не прошло и двадцати четырех часов, как Луи Филипп, король французов, напуганный бунтующими толпами на улицах, под давлением своих собственных сыновей отрекся от престола. Своим преемником он назначил внука, графа Парижского, от имени которого должна была править регентша — невестка короля, герцогиня Орлеанская. Хорошо усвоив уроки судьбы, постигшей Людовика XVI и Марию-Антуанетту, король-буржуа даже не пытался изображать из себя героя. Вместе с королевой он бежал из Парижа в наемной карете, взяв с собой практически только то, что можно было унести в руках. Изгнанники пересекли Ла-Манш и поселились в Англии.

Реформисты пребывали в растерянности: достигнутый успех намного превзошел их ожидания. Они рассчитывали силой навязать королю перемены, а вместо этого свергли правительство. Многие из них, например, Виктор Гюго, с надеждой обратили взоры на герцогиню Елену Шверин-Мекленбургскую, регентшу при юном короле, считавшуюся весьма либеральной и просвещенной молодой дамой. Но среди реформистов было немало и тех, кто вдруг решил покончить с монархией и установить народное правительство, действующее на основе конституции — наподобие американской. Встреча реформистов в Доме Рутении первоначально задумывалась как политическое собрание для обсуждения дальнейших шагов по осуществлению реформ. На деле она стала форумом для устранения и примирения политических противоречий.

Они собрались в большой галерее, куда из других частей дома доставили разнокалиберные стулья. По стенам были расставлены рядами бронзовые канделябры. По помещению гуляли сквозняки, поэтому пламя свечей то и дело ярко вспыхивало, колебалось, ложилось и чадило струйками дыма, которые устремлялись к сводчатому, расписанному фресками потолку. Огоньки многократно отражались в высоких арочных окнах, расположенных друг против друга по всей длине галереи. Гости — всего их было человек пятнадцать — постепенно потянулись поближе к камину, где уже собралась гвардия, так как вечер выдался необычайно холодный.

Собравшиеся спорили и пока еще сохраняли трезвость. Казалось, они чувствуют свою ответственность за перемены, внесенные ими в ход истории. Месяцами они требовали реформ, призывали к народному восстанию, и до определенных пор собственные действия не выглядели в их глазах государственной изменой. Пока не наступил решающий момент.

Возможно, именно чувство ответственности за свои действия, ощущение того, что они вышли на более широкую общественную арену, заставило их примириться с присутствием публики, собравшейся на них посмотреть. Бабушка Элен, зачарованная возможностью наблюдать политический процесс в непосредственной близости, потребовала, чтобы ее допустили в собрание. Ее поддержала не менее заинтересованная происходящим королева Анжелина. Свои голоса присоединили Джулиана и Мара. Джулианой двигало любопытство, Мара ощущала настоятельную потребность узнать, что можно ждать от де Ланде.

Осмелится ли француз здесь появиться? Собирается ли он воспользоваться ее советом, или появление Родерика в мансарде заставило его отказаться от своих планов? Судя по слухам, принесенным Лукой, де Ланде был полон решимости, как никогда. Ведь это его имел в виду цыган, когда говорил о человеке, собирающем вокруг себя целую армию всякого сброда. Мара была в ужасе. Казалось, именно она подала де Ланде мысль об атаке на Дом Рутении.

Готов ли Родерик к нападению? Мара попыталась это выяснить, но выбрала не самое удачное время и место: он лишь кивнул в ответ на ее вопрос, но ничего не сказал. Ему было интереснее заниматься с ней любовью. Сознает ли он всю серьезность ситуации? Принял ли он меры, чтобы противостоять козням де Ланде? Она не видела никаких признаков этого, а он не говорил. Он всегда был скрытным как в мыслях, так и в поступках, но ей было бы легче, если бы она заметила какие-нибудь явные приготовления к отражению атаки или хотя бы убедилась, что гвардейцы начеку. У самого Родерика, как и у сидевшего рядом с ним Рольфа, похоже, не было при себе даже перочинного ножика. Они мирно беседовали, развалясь в креслах у большого мраморного камина, словно у них не было никаких забот.

Телохранители Родерика расположились по краям собрания: Михал, Труди и Этторе с одного бока, Жак и Жорж с другого. Мара поискала глазами Луку, но его нигде не было. Однако она видела его раньше в коридоре. Может быть, он стоит на страже за дверями? Приятно было думать, что хоть кто-то остался на часах.

Ламартин, ставший лидером реформистов, обратился к присутствующим с речью. Его узкое лицо было одушевлено верой в дело, ради которого он трудился так долго и с такой страстью.

— Друзья мои! Настал наш час. Король пал, пала Орлеанская династия. Они пали без кровопролития, попавшись в свою собственную ловушку. В прошлом у нас была великая освободительная революция. Сейчас мы переживаем революцию гражданской ответственности и гражданского презрения!

Его заявление было встречено одобрительными воплями. Когда они стихли, Ламартин продолжил свою речь:

— Мы должны воспользоваться моментом, ибо такой уникальной возможности больше никогда не будет. Мы можем поддержать герцогиню Орлеанскую и графа Парижского в надежде использовать наше влияние, чтобы добиться поставленной цели. Но есть и другой путь. Мы можем сформировать временное правительство, Вторую республику. Выбор за нами. Но решать надо как можно скорее. Последователи легитимистов и графа Шамборского уже собираются, подобно стервятникам. Радикалы и социалисты уже назначили встречу в «Отель-де-Виле», чтобы сформировать свое правительство. Мы не выдержим еще одной кровавой бани, еще одной цепочки братоубийственных войн между аристократией и Ассамблеей или между Ассамблеей и коммунами. Наша задача — уберечь Париж и саму Францию от нового хаоса. Мы должны употребить наше влияние и силу во благо, мы должны бросить наш вес на чашу стабильности. Только мы можем это сделать!