Михал обернулся и кивнул.

— Сегодня она выглядит старомодно, — заметил он. — Иногда она оживляет эти сборища, переодеваясь в мужские штаны.

— Вас двоих такое зрелище вряд ли может взволновать, — улыбнулась Мара. — В конце концов, вы видите Труди в мужских штанах каждый день.

— Труди… ну, Труди есть Труди, — пожал плечами Михал.

Возможно, Родерик был прав. Пожалуй, пора было напомнить Труди, что она женщина, подумала Мара, но тут заговорил Этторе и отвлек ее внимание.

— Мадам Дюдеван все еще в трауре после разрыва с композитором Шопеном, насколько мне известно. У них была большая ссора — что-то имеющее отношение к замужеству ее дочери, — и он от нее ушел. Похоже, они расстались навсегда.

— Я слыхал, что Шопен очень болен, — добавил Михал.

— Чахотка, — подтвердил Этторе. — Он обвиняет в этом мадам Дюдеван. Это она увезла его на Майорку несколько лет назад, и он там заболел.

— Ну, это несправедливо, — возразила Мара. — Не насильно же она его увезла!

— Она сильнее его как личность. К тому же она старше его лет на шесть или семь.

— Какое это имеет отношение к делу?

— Немалое. Вы сами в этом убедитесь, когда познакомитесь с ней. Сюда! — Граф Чиано подхватил ее под руку и начал пробираться сквозь толпу.

— Нет, погодите! — воскликнула Мара, но он не слушал. Через минуту ее уже представляли Авроре Дюдеван.

— Как поживаете, моя дорогая? — спросила писательница и с любезной улыбкой повернулась к своему спутнику: — Могу я представить вам моего друга Бальзака?

Рядом с ней стоял мужчина средних лет. Коренастый, плотный, с большой головой на короткой бычьей шее, он был не особенно высок ростом, но производил впечатление великана. У него было красное лицо с крупным, квадратным носом. Он улыбнулся, обнажив под редкими, растрепанными усиками пожелтевшие от табака зубы.

— Я очень рада, мсье. Я читала ваши книги.

— Правда? Какие? — жадно и нетерпеливо спросил он.

— «Отец Горио», конечно, и еще некоторые тома «Человеческой комедии», хотя не все. Это замечательные книги, а грандиозность замысла просто поражает!

— Он на работу набрасывается с такой же жадностью, как и на еду, — пояснила мадам Дюдеван.

— Надо же платить кредиторам, — пожал плечами Оноре де Бальзак. — Поставщики обзавелись весьма досадной привычкой требовать денег за свои услуги. Это невозможно.

— Вы и Дюма, — со вздохом покачала головой Аврора Дюдеван. — Деньги текут к вам, как чернила с кончиков ваших перьев, но вас обоих ждет одна судьба: скорее всего, вас похоронят в общей могиле для нищих.

— И Гюго рядом с нами.

— Виктору больше повезло с женщинами. Они не только переписывают его рукописи и письма, трудятся бесплатными секретарями, они еще и распоряжаются его деньгами.

— Его жена, говорят, держит его на поводке. И уж она-то точно не любит раскрывать кошелек.

— Мадам Адель — сильная личность.

— Хорошо, что ей хватает ума не слишком сильно натягивать поводок.

— Да, насколько мне известно, она больше не жалуется, что он не уделяет ей внимания. Очевидно, дело Пралена ее кое-чему научило. Оно стало уроком для многих.

Увидев, как окружающие обмениваются многозначительными взглядами, Мара с любопытством спросила:

— Дело Пралена?

Объяснения взяла на себя Жорж Санд, мадам Дюдеван. Несколько месяцев назад, в конце августа, герцог Прален убил свою жену: пырнул ее ножом и размозжил голову подсвечником, пока она спала в их доме на улице Фобур Сент-Оноре. О причинах, толкнувших его на это зверское преступление, ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что герцог был безумно влюблен в гувернантку своих детей, мадемуазель Делюзи; другие утверждали, что герцогиня развращала своих детей, так как сама в детстве стала жертвой своей гувернантки, которая, по бытовавшему тогда выражению, «отплывала не на остров Цитера, а на остров Лесбос». Судя по некоторым утверждениям, герцог был холодным и замкнутым человеком, внезапно потерявшим рассудок, но поговаривали, что он был человеком тихим, а до безумия его довела властная и необузданная в своих постельных аппетитах герцогиня, державшая верх в семье. Более или менее точно было известно одно: это был брак по любви, за тринадцать лет от него родилось девять детей, но в конце концов он выродился в бурные ссоры и отдельные спальни… до той жаркой августовской ночи.

Это был не первый случай насилия и безумия среди представителей высшего света. Незадолго до этого граф Мортье пытался убить своих детей, принц д'Экмюль в приступе бешенства зарезал свою любовницу, французский посол в Неаполе перерезал себе горло бритвой, наконец, Мартен дю Нор, хранитель печати, замешанный в альковном скандале, не выдержал и покончил с собой. У народа создавалось впечатление, что за респектабельным фасадом царствования Луи Филиппа скрывается гнилостное разложение, поэтому режим следует сокрушить, начав с самого короля.

— Никогда не забуду толпу, собравшуюся у дома герцога Пралена, когда было совершено преступление. Казалось, этим людям ничуть не жаль лежавшую в доме убитую герцогиню, да и на герцога они не гневались — к тому времени он проглотил яд и его увезла полиция. Вся их ярость была направлена против правительства. Они кричали: «Долой Луи Филиппа!» и «Смерть королю!», как будто вернулись годы террора, — сказала мадам Аврора.

— Они могут вернуться, — заметил Этторе.

— Возможно, нам следует молиться, чтобы бог послал нам новый скандал такого рода. Может быть, это наконец убедит короля в необходимости реформ? — задумчиво спросил Бальзак.

— А что, если такой скандал подстроить? — предложила Аврора Дюдеван.

Мара внимательно слушала собеседников, хотя после первых же слов вспомнила, что о деле Пралена ей рассказывала бабушка Элен. Но теперь ей захотелось вернуться к началу разговора, и она спросила:

— Какое отношение все это имеет к господину Гюго?

— Его до такой степени заворожили детали дела, — любезно объяснил Бальзак, — что почтеннейшая мадам Гюго встревожилась. Боюсь, что именно этого он и добивался, хотя, конечно, не могу утверждать наверняка. Трудно сказать, какая часть эгоизма Гюго свойственна ему от природы и какая является всего лишь маской.

— «Эго Гюго», — с улыбкой вспомнила Мара девиз писателя, бросив взгляд на Виктора Гюго, который, взмахивая руками в особо драматических местах, продолжал безостановочно вещать что-то собравшимся у его ног слушателям.

— Совершенно верно. В младенчестве он был большеголовым уродом, а теперь, когда вырос и стал вполне презентабельным мужчиной, продолжает вести себя как большое дитя в пеленках.

— Но он великий человек, великий писатель, — возразил Этторе.

— Об этом никто не спорит, — пожала плечами мадам Дюдеван. — Кто еще мог бы так написать простую историю о горбуне и соборе, чтобы в одиночку изменить направление в архитектуре на целое столетие, не говоря уж о том, чтобы спасти Нотр-Дам от полного разрушения?

— Мне кажется, здесь нет мадам Джульетты, а я столько слыхал о ее красоте. Насколько мне известно, они с мадам Гюго находятся в дружеских отношениях, — и Этторе с надеждой огляделся вокруг.

— Вы ошибаетесь. Это другая любовница, мадам Леони, навещает мадам Гюго. Это с Леони ее муж застал Гюго в весьма пикантной ситуации. Это из-за нее он был арестован по обвинению в адюльтере.

— Ах да! Этот случай наделал много шуму.

— Кто о нем не слыхал? Но, как заметил в то время Ламартин, «Франция проявляет гибкость: подняться можно даже с дивана».

— Французы все еще покупают его книги, — сказала Мара.

— И даже охотнее, чем раньше. Куда больше, чем заслуживает человек, прославившийся своими супружескими изменами.

— Да будет вам, Аврора! — примирительно воскликнул Бальзак.

Этторе насмешливо поднял бровь:

— Вот уж не ожидал услышать такое от вас, драгоценная мадам Жорж Санд.

— Вы намекаете, что меня можно упрекнуть в супружеской измене?

На лбу у итальянца россыпью выступил пот.

— У меня этого и в мыслях не было! Но ходят слухи…

— Мужчины такие сплетники! Я всегда поклонялась верности! Я ее проповедовала, я сама ее придерживалась и требовала ее от других. Когда другие изменяли, изменяла и я. Но я никогда не ощущала угрызений совести, потому что при каждой измене меня охватывало чувство обреченности, я действовала из инстинктивного стремления к идеалу, заставлявшего меня оставить то, что несовершенно, в поисках того, что, как мне казалось, было ближе к совершенству.

— Вы не считаете супружескую клятву священной? — спросила Мара, воспользовавшись откровенностью писательницы.

— С какой стати? Я освободилась от мужа, который видел во мне едва ли нечто большее, чем крепостную рабыню. Нет, тут речь не идет о верности. Простая гуманность и здравый смысл подсказывают, что нельзя принуждать женщину оставаться с мужчиной, которого она презирает. Женщинам, как и мужчинам, следует дать право любить свободно, идти туда, куда влечет их сердце. А здесь речь идет не о любви, здесь обыкновенная похоть — беспечно порхать из дома в дом, как это делает Виктор, заниматься любовью с тремя женщинами в один и тот же день да еще и содержать нескольких актрис в придачу.

— В его оправдание, — вставил Бальзак, — хочу напомнить вам о скандальной связи его жены с Сен-Бевом. Мне кажется, он разочаровался в любви с того самого дня, как узнал о ее измене.

— Это не оправдание.

— Ну не скажите! Наставить рога мужу с самым злобным из его литературных критиков! Мужчина на многое может закрыть глаза, но подобное предательство ни простить, ни забыть нельзя.

Предательство. Маре стало не по себе от такого поворота разговора. Ей даже подумать было страшно о том, что сделает Родерик, когда узнает, что она его использовала. Было время, когда она думала, что это не имеет значения, но давно уже поняла, что ошиблась.