– Убирайся!

В ту же минуту Нина почувствовала, что её решительно тянут с эстрады. Ноги плохо слушались, подол платья мешал, к тому же она запуталась в лежавшей на полу шали и, споткнувшись, чуть не упала.

– Да шевелись ты, курва! – выругался Штопор, дёргая её так, что платье, и без того надорванное, затрещало по швам. – Живо утекать надо!

– Не тяните так, я упаду! – огрызнулась Нина. – Вы же видите – шаль… Сию секунду! Да дайте же я нагнусь, или упадём оба!

Штопор наконец понял, что она говорит правду, и, грязно выругавшись сквозь зубы, остановился. Нина наклонилась, стараясь выпутаться из шали… и сразу же её оглушил грохот ударившего выстрела. Не услышав собственного крика, Нина упала на колени. Рядом тяжело грохнулся Штопор. Тёмная кровь хлестнула на шаль Нины, блёклые глаза вора с ненавистью взглянули на неё – и застыли.

Над залом взлетел пронзительный визг: это Лялька, вскочившая с ногами на стул, заходилась истошным сопрано, и Нина невольно позавидовала такой великолепной кантилене. И тут же как прорвало: все начали вскакивать, всхлипывать, ахать и причитать, ломать руки и рваться к дверям. Однако чекисты вежливо, но твёрдо удерживали перепуганную толпу в зале.

– Нина, вы можете встать? – послышался рядом знакомый голос. Сильные, горячие руки сжали её плечи, подняли Нину, как ребёнка, и она увидела жёсткое лицо со шрамом и светлые, серые глаза Максима Наганова. И как в миг их первой встречи, на неё накатила волна липкой слабости пополам с дурнотой, подкосились ноги, и Нина куклой обвисла в держащих её руках.

– Нина, я сейчас отвезу вас домой, – словно сквозь сон слышалось ей. – Приходько! Фёдор, продолжайте здесь без меня, я через полчаса буду.

На Солянке было темным-темно. Мокро шуршали, качаясь, клёны во дворе-колодце, в «петуховском» домике не горело ни одного окна.

– Подождите, я хочу курить, – попросила Нина, доставая чудом уцелевшие в кармане плаща папиросы и надеясь, что Наганов уедет. Но он молча дал ей огня и стоял рядом всё время, пока Нина курила, загораживая от дождя крохотный красный огонёк. В конце концов Нина вздохнула и отправила недокуренную папиросу в лужу.

– Что ж… Идёмте ко мне.

Она старалась идти как можно тише, зная каждую скрипучую половицу и каждую рассохшуюся ступеньку на лестнице, но Наганов местной географии, очевидно, не помнил и топал сапогами так, что вскоре весь «петуховский» дом наполнился истошным скрипом старого дерева. В результате, стоило Нине войти на огромную, пустую и гулкую кухню, под крайней дверью пробилась дрожащая полоска света. Дверь, пронзительно завизжав, открылась, и в щель просунулась физиономия старухи Бабаниной, страдающей бессонницей. Характер у бабки был склочный, и хотя Нины она побаивалась, упустить случая не желала.

– Гляньте, вовсе наша артистка стыд потеряла! – радостно возвестила Бабанина, взмахнув огарком, отчего по углам разлетелись мохнатые тени. – Середь ночи мужика привела, а у самой дочки растуть! Вот оне – артисты-то! Срамотня, жить в одном дому с этакими совестно! И как это только жилтовариство… – Тут бабка смолкла на полуслове, потому что в свет огарка попала фуражка Наганова.

– Мы вам помешали, гражданка? – вежливо спросил он.

– Ой… Прощенья просим, ваше благо… товарищ комиссар… Обозналась, старая глушня, ох! – Бабка с удивительной скоростью юркнула обратно, захлопнула за собой дверь, и огонёк свечи погас. Нина без улыбки посмотрела на Наганова, пожала плечами. Вздохнув, спросила:

– Хотите чаю?

В тёмной комнате Нина зажгла керосиновую лампу, не переодеваясь, опустилась на корточки возле печи в изразцах. Печь была прежних хозяев, старая, добротная, дрова в ней схватывались мгновенно. Через минуту мягкий свет уже вздрагивал на стене со старинным, покрытым паутиной трещин портретом молодой бабки Насти, на которую из соседней рамы влюблённо смотрел Карл Маркс. Наганов не мешал Нине возиться с растопкой, но, не оборачиваясь, она чувствовала на себе его взгляд.

– Как вы себя чувствуете? – вполголоса спросил он.

– Чудно, – машинально ответила Нина, криво улыбнулась, осознав всю нелепость этого ответа. Подивилась тому, как исчез бесследно мучивший её весь вечер жар… И только сейчас вспомнила, что у неё разрезано на спине платье.

– Извините, Максим Егорович, мне нужно переодеться. Садитесь… – Поспешно запахнувшись шалью, Нина ушла за печь, к кровати.

Там было темным-темно. Шуршание дождя по крыше смешивалось с ровным дыханием спящих дочерей. Нина нашла на спинке кровати старую юбку с блузкой. Сняла платье, мимоходом отметив, что теперь его всё равно только выбросить, переоделась и, взяв с подоконника щётку, торопливо принялась расчёсывать мокрые от дождя волосы. На спине горела царапина – след от ножа Штопора, но Нина даже не стала отмывать кровь. Стук рукомойника разбудил бы девочек.

Наганов ждал её, сидя у стола. Керосиновая лампа освещала сбоку его лицо, делая ещё резче некрасивые черты и отчётливо выделяя старый, ещё времён германской войны, сабельный рубец на лбу. Только сейчас Нина увидела ещё один шрам – на виске, короткий, словно смазанный. Полгода назад его не было. Нина задумалась, глядя на этот шрам, и спохватилась, лишь заметив, как пристально, в упор смотрит на неё Наганов. Вздрогнув, она поспешно отвернулась, отошла к чайнику, очень кстати начавшему пыхтеть и булькать на печной плите.

– Сейчас я приготовлю чай. Или, может быть, хотите вина? У меня есть немного…

– Спасибо, я на службе, – отказался Наганов. – Нина, может быть, вам будет лучше оставить вашу работу?

– Оставить? На время? – не поняла Нина. – Но зачем, если вы всё равно… – Она осеклась, вспомнив серое лицо Штопора с остановившимися, полными ненависти глазами. По спине снова пробежали мурашки, чайник заплясал в похолодевших пальцах, и Нина неловко опустилась на стул.

– Вам нехорошо? Может, лучше прилечь? – с беспокойством вскочил Наганов.

– Нет… Ничего. Простите. – Нина попыталась улыбнуться. – Знаете, я за последние годы столько покойников видела, что, казалось бы, уж и пугаться нечему, но нынче что-то… Извините меня.

– К покойникам люди вообще плохо привыкают, – серьёзно заметил Наганов, беря у неё из рук чайник и отходя с ним к плите. – А уж вам-то, я думаю… Нина, вам нужно уходить из этого места. Совсем.

– Как?! – растерялась Нина. – Максим Егорович, господь с вами, куда же я пойду? Это же самое приличное место в Москве! Лучше в «Стрельне» разве что, но там сейчас Поляковы, и мне… – Она запнулась, но через мгновение горячо заговорила снова: – Вы поймите, в Москве сейчас очень трудно заработать… Я имею в виду, нам, артистам… Я почти полгода работала по пивным, там ещё хуже, поверьте! Вы, вероятно, не знаете…

– Я всё очень хорошо знаю и понимаю, Нина, – негромко перебил её Наганов. – Я знаю, где вам приходилось выступать. Я это видел.

– Видели? Но… как?

– Как все, – не сразу ответил он, отворачиваясь к залитому дождём окну. – Просто приходил посмотреть.

– Но… Я вас ни разу там не встречала…

– Само собой. Я об этом позаботился.

Нина вдруг зажмурилась, почувствовав неожиданную, испугавшую её саму боль от того, что этому человеку приходилось прятаться за чужими спинами, в вонючей полутьме пивных, чтобы посмотреть на неё. От подступившей к горлу горечи трудно было дышать, и несколько минут в комнате висела гнетущая тишина.

– Но чем же, на какие деньги мне тогда прикажете кормить моих девочек? – наконец шёпотом, не оборачиваясь к своему собеседнику, спросила Нина. – Я артистка, я всю жизнь пела для людей… Я не виновата, что теперь никому не нужны мои песни. Никому, кроме… – Она снова умолкла на полуслове, но Наганов понял.

– Кроме воров, бандитов и пьяных нэпманов, вы хотели сказать?

– А хотя бы и так!!! – взорвалась вдруг Нина. – Пусть так! Уж поверьте, не я и не цыгане виноваты в этом! Цыган в Москве всегда любили, наши певицы огромные деньги зарабатывали, моя бабка, моя мать… Бог ты мой, когда я в «Вилле Родэ» пела, никому и в голову не приходило жевать начать! Весь зал молчал, ни одна вилка не звенела! Потому что Нина Молдаванская пела! Сам великий князь Константин ждал, пока я «Осколки» допою, чтоб за моё здоровье стоя выпить! А теперь что? Теперь ваш рабочий класс, чтоб он сдох, стаканами гранёными в пивных стучит! «Кирпичики» просит! А вокруг рыбой тухлой воняет! А нэпманы эти ваши?! Рассядется, как барин, песню за песней заказывает, а потом, сволочь такая, певицу лапать начинает! Чтоб хор повернулся да ушёл – и платить не надо было! Знаем, сто раз видели! Устроили вы нам жизнь, нечего сказать, спасибо до земли!!!

– Нина, вы сейчас разбудите весь дом, – негромко произнёс Наганов. Он казался совершенно невозмутимым, но в свете лампы было видно, как углубился пересечённый резкой, гневной морщиной шрам на лбу, и Нина опомнилась.

– Извините, Максим Егорович. Я… – Она совсем смешалась, неловко провела рукой по бахроме шали на коленях, в отчаянии подумала: надо срочно закурить… – Я так испугалась сегодня, что сама не понимаю, что несу. Пожалуйста, дайте папиросу…

– Прежде вы, кажется, столько не курили, – заметил Наганов. – Мои очень крепкие.

Нина пожала плечами, едва удержав резкий ответ. Взяв папиросу, прикурила от протянутой Нагановым спички, осторожно затянулась, вдохнув горьковатый, действительно очень крепкий дым. В комнате снова стало тихо. Кукушка из сиплых ходиков возвестила три часа, хлопнула дверцей, как рассерженная соседка, и скрылась.

– Я, должно быть, пойду, – осторожно сказал Наганов. – Скоро утро, вам нужно отдохнуть…

– Бросьте, – отмахнулась Нина. – Я теперь долго буду отдыхать… «Савой» вы же закроете?

– Вероятно, да. На какое-то время.

– Ну вот, а нам опять будет некуда податься… Будь он неладен, этот Штопор! Прежде таких и к подъезду ресторанному не допускали, а теперь!.. О-о-о, чтоб им всем пусто было, что же мне теперь делать… И незачем так на меня смотреть, Максим Егорович! У меня дочери, мне нужно их кормить!