– Васька, да живее! Сопли-то подбери!

Пацан шмыгнул носом, широко ухмыльнулся и прибавил шагу. Они успели торопливо пересечь площадь с сиротой-постаментом без памятника, свернуть в пустую улочку с краснеющими над заборами кистями рябины… и навстречу им из переулка вывалила хохочущая стайка цыганок. Впереди была та самая, горбоносая.

– Ну что, Ксенька? Говорила я тебе – не бойся?! А ты – умница, как заплакала-то хорошо! Я вот так не смогу! А вы, чяялэ?

– Нипочём! – со смехом подтвердили остальные цыганки. Одна из них, опасливо оглянувшись, заметила:

– Меришка, только теперь уж нельзя будет сюда прийти! Нас-то не узнают, все мы, как мухи, для них одинакие, а вот Ксеньку признают враз!

– Ну и что, мы всё равно скоро уезжаем, – пожала плечами Мери. И тут же лицо её осветила широкая, счастливая улыбка. – Зато как сыты нынче будем! Как детей накормим! Ксенька, где ты там? Идём! Да часы вот свои держи! – Мери вытащила из-за пазухи кулончик на цепочке, ярко блеснувший камнями на солнце. Ксенька улыбнулась, спрятала часы.

Месяц назад цыгане подъехали к хутору Заночному. Там они должны были сдать детей Стеховых на руки родственникам, но с ужасом увидели на месте хутора обугленные развалины. Ни одного человека рядом не было. Цыгане доехали до ближайшей станицы и узнали, что хутор был спалён вчистую во время схватки регулярных войск и остатков банды Стехова. Уцелевшие жители куда-то сгинули, и найти их теперь не было никакой возможности.

– Куда ж казачат-то девать? – задумчиво ерошил бороду дед Илья. – Надо бы их тогда до города, что ли… Там уж после пусть сами пристраиваются. А нам уже пора назад заворачивать, и так задержались сильно. Уже по высокому снегу в Смоленске будем. Там и свадьбу вашу сыграем, Сенька, слышишь? Чтоб всё как положено! Деньги, слава богу, есть какие-то – так надо, чтоб родня наша приехала, и из Москвы тоже, и из Тулы, и с Калуги…

Семён взглянул на деда без особого восторга, но, заметив с интересом слушающих эту речь цыган, промолчал. Однако, когда вечером всей семьёй сидели у костра и доедали суп, он вдруг негромко, глядя в подёргивающиеся пеплом угли, сказал:

– Вот что, дед… Или мы на этой неделе прямо здесь свадьбу играем, или я Меришку ночью в охапку беру и еду с ней до Воронежа. Там сейчас какие-то влахи[76] табором стоят, мы у них и женимся.

– Что?! – задохнулся дед, хватаясь за кнут. – Да где ж это ты так разговаривать выучился?!

Он выдернул кнут из-за пояса, бабка Настя ахнула. Испуганно закричала, вскакивая, Мери, но Семён даже не отшатнулся. Не меняясь в лице и не отводя взгляда от огня, он спокойно повторил:

– Пора свадьбу играть, дед. Я четыре года Меришки жду. А родню через год на крестинах вусмерть напоим, не беспокойся.

Дед Илья поднялся на ноги. Резким движением вогнал кнут обратно за пояс, повернулся и молча ушёл в темноту. За ним кинулась жена. Мери и Семён остались одни.

– Сенька, Сенька, ты с ума сошёл… – пробормотала Мери, зажимая ладонью отчаянно колотящееся сердце. – Да разве можно так, боже мой… Я думала, дед тебя сейчас прямо кнутом и…

– Ну и что? – усмехнулся Семён, сапогом подгребая к костру откатившуюся головешку. – Велики убытки, тоже ещё… А мне что, до зимы завязаться и терпеть? А не дай бог у тебя ещё какая подружка-дура в састэра попадёт – так ты снова с ней заодно мучиться сядешь? И из меня душу мотать? Ну уж хватит, чаёри. Этак я до седой бороды досижусь без жены.

– Вот подожди, разбойник, – сердито сказала Мери. – Сейчас дед Илья вернётся и меня в кандалы засунет, чтоб я с тобой в Воронеж ночью не убежала, – что тогда?!

– Не будет этого, – отозвался Семён. Голос его был обычным, ровным, спокойным. Мери только вздохнула.

– Потерпел бы, право, до зимы… Дед и так из-за Симки злой до сих пор, а ещё и ты тут…

– А что ты меня отговариваешь?! – вдруг вскипел Семён. – Передумала замуж идти – так и говори! На вожжах не потяну небось!

– Тьфу, болван! – вышла из себя и Мери. – Сколько раз тебе одно и то же повторять?!

– А ты не повторяй! Молчи и делай, что я говорю! Ежели дед сейчас упрётся – ночью мы с тобой прямо…

– Вот попробуй только, собачий сын! – мрачно раздалось из темноты, и дед Илья, угрожающе глядя из-под насупленных бровей, шагнул в круг света. Из-за его плеча выглядывала бабка Настя, делая внуку отчаянные знаки. Мери шмыгнула в шатёр. Семён молча, пристально смотрел на деда.

– Делай, ирод, что хочешь, коль невмочь! – свирепо объявил старый цыган. – Хочется перед людьми позориться со свадьбой грошовой – на здоровье! Пусть тебе потом всю жизнь родня в глаза говорит, что свадьбу зажилил и пожадился цыган по-хорошему напоить!

– Да напоим мы их по-хорошему, дед… – проворчал Семён, искоса поглядывая в темноту шатра, откуда слышались невнятные звуки: не то плач, не то хихиканье. – Все довольны будут. Времена-то сейчас такие, что со свадьбой тянуть незачем.

– Времена ему не те… Кобель! Только и выучился, как деду перечить! Ты у меня за это получишь ещё! Настя, да хватит там руками махать, по хребту сквозняк уж! Ставьте самовар лучше! Жениться ему приспичило, остолопу… Тьфу!!!

Уже глубокой ночью, когда весь табор спал и только Семён по-прежнему сидел возле углей, изредка вороша их палкой, к нему подсела бабка.

– Ты что не ложишься? – удивился он. – Луна садится!

– А сам? – усмехнулась старуха. Помолчав немного, тронула внука за плечо. – Ты с ней венчаться станешь?

Семён пожал плечами:

– Зачем?

Бабка не ответила, и он, повернувшись к ней, спросил ещё раз, уже слегка испуганно:

– Зачем, мами?

– Ты забыл, кто она есть?

Теперь уже не ответил Семён, молча, в упор глядя на бабку. Та не спеша поправила платок на голове. Негромко сказала:

– Я ничего сказать не хочу, спаси бог. Меришка наша – золотая! Но в цыганках-то она всего второй год бегает. А в раклюшках – всю жизнь. Это для нас в поле свадьбу сыграли – и навечно! А для них главное – к Богу пойти, к попу… И чтоб она тебе там перед Богом слово дала. И чтоб батюшка ей кольцо надел и молитву сказал. Для раклюшек это во сто раз важней, чем все наши «розы» невестины! Понимаешь?! Чуешь, что говорю, чяворо? Ежели Меришка тебе в церкви слово даст, то опосля сто раз подумает, прежде чем из табора в город убежать. А ты же с ней до старости хочешь жить?

Некоторое время Семён молчал. Затем медленно, глядя на гаснущие угли, сказал:

– Так что ж… Обвенчаемся.

Так и вышло, что неделю спустя к церкви станицы Астарской в полдень под серыми тучами подкатил цыганский свадебный поезд. Звенели гитары, играла гармонь, по степи разносилась весёлая, многоголосая песня. Рядом с телегами бежали оборванные дети, плясали девушки. Низкое октябрьское солнце, выглядывая в разрывы облаков, играло бликами на нарядной конской сбруе, на колокольчиках, звенящих на разные голоса, зайчиками прыгало по разноцветным лентам, вплетённым в гривы лошадей. Всё население станицы, от старых до малых, высыпало к дороге полюбоваться на цыганскую свадьбу.

– Вон! Невесту привезли! В телеге с вороным! – пронеслось по толпе станичников, когда свадебный поезд с шумом и песнями остановился у церкви. – Вон та, в красной юбке! И с рябиной в волосах! Видать, уж цветов-то не нашли!

– А с ней жених! Да вон, глазастый, с кнутом!

– Тю, смотрите, как у них чудно: жених в сапогах, а невеста – как есть босая! Ни чириков, ничего! Пятки грязные!

– Зато сверху донизу в золоте! Гляньте, вся сверкает, как иконостасик!

– Да они вон все такие! Бабы-то ихние! Не едина невеста! Ой, уже в церковь пошли…

– Гляньте, гляньте, она так босая и идёт! Ну всё у этих копчёных не как у людей!

– Тю! Не как у людей, а как у цыганей! Положено им так от бога! Коли батюшка допущает, стало быть, сурьёзный обычай!

В церкви было тепло, ясно от множества свечей, а когда вслед за молодыми туда набился весь табор и половина станицы, стало совсем душно. «Как это невесты стоят всю службу в венчальных платьях?.. – пронеслось в мыслях Мери, у которой уже шла кругом голова. – Если бы был корсет, я давно бы в обмороке валялась…» С самого утра её не покидало странное ощущение, что она смотрит на саму себя со стороны. «Это я?.. Вот это – я?! Княжна Мери Дадешкелиани?! Ах, если бы мама и папа видели, как я счастлива, как у меня всё хорошо! Если бы они знали, что по-цыгански – это в сто раз лучше, чем в белом платье и с фатой… Но они же видят меня сейчас… И радуются, потому что… потому что я радуюсь. О-о, кто бы мог подумать, что я пойду под венец в красной юбке, без фаты и босиком! И с рябиной в голове!»

Мери невольно хихикнула, скосила глаза в сторону – и вздрогнула, наткнувшись на пристальный, упорный взгляд жениха.

– Что ты? – испугалась она.

– Чему смеёшься?

– Просто так… Хорошо же…

Напряжённое лицо Семёна разом просветлело, и Мери, слегка сжав его руку, шепнула:

– Ну чего ты всё боишься? Это же теперь навсегда…

Он, не ответив, нахмурился. И, когда Мери отвернулась к священнику, чуть слышно пообещал своему брату Ваське, который, сосредоточенно сопя, держал над ним венец:

– Ну, мой дорогой, ежели уронишь на меня штуку эту – костей родня год не соберёт!

– Ничего… – пропыхтел Васька. – Не знаешь, морэ, держать-то долго? Руки менять можно?

– Не знаю! Сколько надо, столько и держи! Хочешь – другой рукой!

– А поп разрешит?

– Я разрешу!!! Заткнись!

– Меришка, Меришка, ты что делаешь, несчастная, зачем?! – одновременно с ним заголосила паническим шёпотом Копчёнка, которая держала венец над невестой. – Куда ты кольца сымаешь? Что тебе не нравится, дура?!

Мери, в самом деле, поспешно стягивала тяжёлое кольцо с крупным гранатом. Перстень был ей велик, соскользнул легко, и невеста ловко сунула его в ладонь своей шаферши.

– Припрячь, это тёти Настино… Ты подумай, у меня же на каждом пальце по кольцу! И даже по два! Куда же батюшка венчальное-то наденет?!