– Дожились, скоро и рестораны откроются! – не могла успокоиться Сула. – Зря столько лет промучились, а всё опять станет как было! Вот увидите, первым делом жидов из столицы попрут! Ой, и кто ж мне тогда техникум закончить даст? Ой, вот надо было тётю Фаю слушать, когда она меня замуж за счетовода уговаривала!

Молодые люди были правы: НЭП, объявленный Советской властью в марте 1921 года, понемногу набирал силу. Озадаченная Нина на другой день по дороге со службы заглянула всё-таки посмотреть на возрождённое питейное заведение, блистающее новой вывеской на углу Спасоглинищевского. На Солянку она вернулась в глубокой задумчивости и не сразу услышала, что ей кричит со двора Светка.

– Мама, мама, к тебе дядя Миша с Живодёрки пришёл! Там с ним Машка возится, самовар приволокла! Скажи ей, чтоб сюда пришла!

– А ты почему здесь, обалдуйка?! А ну, домой пошла, бессовестная! – рассердилась Нина, но Светка наспех одёрнула подол юбчонки и ускакала как коза. Взволнованная Нина заторопилась домой, на ходу гадая, что могло случиться у живодёрских, если Скворечико в первый раз за полгода заявился к ней.

– Что такое, Мишка, беда у наших?! – с порога, не здороваясь, выпалила она. Скворечико, сидящий у стола со стаканом дымящегося чая, повернулся к ней. Маша, протирающая полотенцем бок старого самовара, испуганно подняла глаза на мать.

– Доброго вечера, сестрёнка, – улыбнувшись, сказал Мишка, и Нина, сразу же поняв, что никакой беды не стряслось, облегчённо выдохнула.

– Хорошая у тебя девочка, настоящей хозяйкой будет, – кивнул он на разулыбавшуюся Машеньку. – Не сосватали ещё?

– Сдурел? – фыркнула Нина, снимая жакет и машинально взбивая пальцами волосы. – Девочка, спасибо тебе, умница моя, я дальше уж сама, иди играй. Тебя там Светка звала… Мишка, чай – вода, ужинать по-настоящему надо! Подожди, я сейчас…

– Не нужно, не хочу, – отказался он. – Ты сядь, я ненадолго, по делу.

– По делу?.. – совсем растерялась Нина, неловко опускаясь на табуретку напротив. В комнате было сумеречно, и в этой полумгле худое лицо Скворечико, которого она так давно не видела, показалось ей ещё более заострившимся и неуловимо постаревшим. В больших тёмных, без блеска глазах сквозила усталость и какая-то непонятная тоска, напугавшая Нину гораздо больше, чем морщины на Мишкином лбу. Она поспешила зажечь лампу, и тени бросились по углам комнаты. Мишка не спеша огляделся.

– Так ты одна живёшь? – спросил он, глядя через плечо Нины в открытое окно, за которым звенели детские голоса. – На службе-то всё слава богу? Девки здоровы?

Нина пожала плечами.

– Не жалуюсь. Вы все там как, на Живодёрке? Я слышала, у тебя сын родился.

– Родился. Могла бы и прийти на крестины-то.

– Незваной в гости не хожу, не приучена, – против воли Нины в её голосе прозвучала жёсткая нотка. Мишка коротко взглянул на неё, снова отвернулся.

– Обижаешься всё?

– Много чести будет. Как Танька твоя?

– Что ей сделается… Здорова, слава богу.

В комнате повисла неловкая тишина. Нина упорно смотрела в медный бок самовара, не пыталась возобновить нелепый разговор. Краем глаза видела, как Мишка достаёт папиросы. Над столом поплыл крепкий запах махорки.

– Ты слыхала, что порядки меняются? – всё-таки первым не выдержал Мишка. – Со дня на день рестораны разрешат!

– Слышала. Надумал снова хор сбивать?

– Знамо дело, людям кормиться надо. Не все же вроде тебя гимназию кончали.

– Или вроде тебя реальное, – без улыбки кивнула Нина. – Ты-то чего решил снова за гитару браться? Я слышала, что на фабрике техником работаешь.

– Работаю, и что с того? Жить-то нужно. Ты меня послушай лучше! – Мишка повернулся к ней, впервые за вечер посмотрел в упор тёмными, большими глазами. – Завтра мы всем домом в Леонтьевский переулок идём, там комиссия…

– Чего?..

– Ну, комиссия от Пролеткульта, проверяет, годимся в артисты или нет. Споём-спляшем, аттестат ихний получим – и в Петровский парк. Там Кленовский наш открывает что-то… Ты с нами пойдёшь?

Нина озадаченно молчала. Затем пожала плечами.

– Да к чему, Мишка? Я со службы уходить не собираюсь. Там и сухой паёк дают, и жалованье уже за июнь выплатили… А у Кленовского невесть что ещё и получится.

– Да нет, там дело верное! – невесело улыбнулся Мишка, и Нину снова словно по сердцу резануло этой улыбкой. – Я же сначала сам с Вадимом Андреичем переговорил! Уж всё решено, ресторан открывается, и помещение прежнее, эльдорадовское, ему дают – за нами только дело! Так Кленовский говорит, что без тебя чтоб и не появлялись! Что он программу только с Ниной Молдаванской начнёт! Если я тебя не уговорю, он сам приедет и на колени встанет, так и сказал. Мы подумали – чего уважаемому человеку в годах позориться?

«Так вот в чём дело», – подумала Нина.

– Нинка, ну что ты, переломишься? – уже серьёзно спросил Мишка. – Поди завтра с нами, спой этим пролеткультовцам что-нибудь, бумажку получи. И сама потом с Кленовским объяснись, коли не хочешь больше в кабак идти. А по-моему, так хватит тебе на машинке стучать. Ты же певица всё-таки, возвращайся. Ежели, конечно, тебя твой чекист отпустит.

Нина пристально посмотрела на него. «Успокойся, – приказала себе. – Только поскандалить не хватало».

– Я, Миша, сама себе хозяйка, – сдержанно сказала она.

– Да ну? – криво усмехнулся он. – Перед кем ломаешься-то, Нинка? Со мной уж и не притворяться могла бы.

– Что?! – Нина растерялась так, что с минуту не могла выговорить ни слова и молча смотрела в насмешливое, ставшее чужим, незнакомым Мишкино лицо. – Скворечико, да ты с ума сошёл? Совсем с головой плохо?! Или пьяный?! Что ты мне такое говоришь? Сам в гости пришёл, да ещё и…

– Не беспокойся, уйду сейчас, – сквозь зубы пообещал Мишка. – Верно, волнуешься, что твой чекист меня здесь застанет? И подумает что-нибудь?

– Мишка!..

– Он тебе, должно быть, не велел с цыганской роднёй якшаться? То-то ты и в гости за полгода не зашла ни разу!

– Мишка!!! – громко, испуганно ахнула Нина, вскакивая из-за стола, и стакан с чаем, упав на пол, разлетелся на хрустальные осколки. Гремя, покатился к стене серебряный подстаканник.

Скворечико умолк на полуслове. «Всё… – Кто-то спокойно и холодно сказал у него в голове. – Всё». Отчётливо чувствуя, что хватил через край, что давно пора заткнуться, Мишка уже сам не понял, как у него вырвалось:

– Он с тобой хоть расписался, Наганов этот?! Или просто в гости наезжает?! У всех соседей на глазах?

Нина задохнулась, словно от страшной, внезапной боли, закрыла глаза. А когда снова открыла их, у Скворечико пробежал по спине мороз.

– Яхонтовый мой… А ты не припомнишь случаем, от кого тебя твоя мать родила? – очень тихо, спокойно спросила она. – От графа Оденского. А сестёр твоих – от купца Стряхина. А брата младшего – от генерала… Доходная цыганка была Прасковья Дмитриевна! Папаши-то ваши с ней венчались или так пользовались?

– Что ты, шалава, мать мою цепляешь?! – выругался Мишка, вскакивая. – Сама не хоровая, не понимаешь?! Оденский за неё в хор тридцать тысяч отдал! Всё, что у него было, продал! Стряхин – двадцать пять платил! Все цыгане тогда обзавидовались! Да мать их и любила, и первого мужа, и второго! И третьего! А ты, холера, даром за своим чекистом пошла! Как шваль уличная!

– Шваль уличная, золотой, даром никуда не пойдёт, – издевательски сообщила Нина. – Так ты, бедненький, потому бесишься, что тебе денег недодали?! Что чекист за меня ни копейки в хор не отдал и даром, сволочь такая, пользуется?! А я тебе, голубь мой, вот что скажу! Дед мой таборный, Илья Смоляко, коли бы узнал, что его дочку какой-нибудь генерал за деньги взять хочет, на эти деньги и смотреть бы не стал! Хоть гору ему из золота насыпь – не взглянул бы! Связал бы дочку, как колбасу, в телегу бы кинул – и ходу! Чтоб перед роднёй не срамиться! Отродясь в таборах так не было, чтобы за деньги с гаджом путаться можно, а без денег – ходи мимо, не суйся к честной девочке! А вы бутербродниками были, бутербродниками и сдохнете! И мать твоя своего первого-второго-третьего потому любила, что они брильянтами перед ней трясли! Что-то в нищего цыгана её за всю жизнь влюбиться не угораздило! Экая удача-то!

– Так ты теперь, пхэнори, вся из себя таборная стала?! – заорал Мишка так, что забился огонёк в лампе. – Ты сама всю жизнь в Новой деревне романсы господам не пела?! Ну, так скажи, скажи своей таборной родне, что по рукам пошла! Сильно твой дед Илья обрадуется?!

– И где ты, морэ, совесть схоронил? – устало спросила Нина, отворачиваясь от Мишки и садясь на край табуретки. – Не был ведь таким… Танька, что ли, довела совсем? По рукам я сроду не ходила. Наганов ко мне пальцем не притронулся.

– Забожись! – хрипло, недоверчиво сказал Мишка, не сводя с неё глаз.

– Да кто ты такой, чтоб я тебе божилась? – тихо, с нескрываемым презрением сказала Нина, вытирая полотенцем пролитый чай на столе. – Мать с отцом на небе это знают, я тем и спокойна. Когда умру и к ним приду, они меня ничем попрекнуть не смогут. Я своего рода не позорила. А уж тем, что за деньги под гаджэн ложилась, – тем более.

– Так твой Наганов тебе за так эту комнату дал?!

– Вообрази – за так, по доброму знакомству, – холодно улыбнулась Нина. – И за полгода один раз сюда зашёл – чаю попить да узнать, как мы устроились. Мне ты, конечно, не поверишь, так поди соседей спроси. Дурак ты, Скворечико… Да он со мной что угодно сотворить мог, когда я под следствием была! И ты про это знаешь, и я, и все цыгане!

– Мы бы тебя спрятали!

– Да? – совсем уж ледяным голосом переспросила она. – А когда за мной среди ночи конвой приехал, что-то ты меня грудью от них не закрывал! Преспокойненько так стоял и смотрел, как меня солдаты уводят… Да не сверкай ты глазами, дурак… Думаешь, я тебя судить за это буду? Полный дом детей был, стариков… Вы и сделать ничего не смогли бы. Но только Наганов меня ни тогда не тронул, ни сейчас. Видит бог, мне в голову не приходило, что такие мужики ещё на свете есть.