– Думаю, вы знаете, почему я вас искала.

– Я мыслей, товарищ Коржанская, читать не умею. Будет лучше, если вы объясните.

– Сегодня, кажется, уже двадцать шестой, не так ли? – пристально глядя в спину краскому холодноватыми зелёными глазами, спросила товарищ Ванда. Рябченко не ответил, не обернулся к ней.

– Двадцать шестой дезертир из вашего полка за неполный месяц! – отчеканила Коржанская. – Бойцы Красной армии тикают, как тараканы из-за печи, – и от кого?! От белых атаманов! От этого бандита Стехова! Бойцы хвалёного полка Григория Рябченко, который мне сам Будённый рекомендовал как лучший на Дону!

– Так и есть, – не оборачиваясь, подтвердил Рябченко.

– Товарищ комполка!!! – Тяжёлая рукоятка «нагана» грохнула о стол с такой силой, что несколько щепок отлетели к порогу. – Потрудитесь не стоять спиной, когда с вами разговаривают!

– Потрудитесь и вы не долбить в стол «наганом». Ему это не на пользу. – Рябченко медленно повернулся, смерив Коржанскую спокойным и холодным взглядом. – Я, знаете ли, седьмой год на войне. И между прочим, на фронтах, а не в кабинетах. И не в подвалах.

– Не смейте оскорблять меня, товарищ комполка!

– Держите себя в руках, товарищ комиссар!

Несколько мгновений Рябченко и Коржанская смотрели друг на друга. Затем товарищ Ванда, вполголоса выругавшись по-польски, сказала:

– Не стоит нам, думаю, разводить дискуссию о том, кто и где больше воевал. Хочу лишь напомнить вам, что, пока мои люди преследовали по степи Стехова, ваши успешно дезертировали. Это факт.

– Это НЕ факт! – сердито возразил Рябченко. – Во-первых, двадцать шесть человек – ещё не весь полк. Во-вторых, дезертиров на войне, к несчастью, всегда хватало. Если их поймают, с ними поступят по всей строгости революционного закона. А в-третьих… – Он умолк, отвернулся от Коржанской, слушающей его с саркастической улыбкой. Несколько раз медленно прошёлся вдоль стены.

– Ну же, продолжайте, товарищ Рябченко! – с усмешкой подбодрила комиссар. – В-третьих, будет то, что ваши бойцы категорически отказываются расстреливать контру! И не один раз, а систематически! Мотивируя это, видите ли, тем, что «по безоружным не стреляют»! Что это за кодекс чести короля Артура в вашем полку, Григорий Николаевич? Что за белоперчаточные замашки?!

– Мои бойцы привыкли рубиться в боях, – сквозь зубы сказал Рябченко. – И трусов у меня в полку не было никогда. Кстати, и дезертиров тоже. За всю войну человек пять от силы набралось бы.

– Не морочьте мне голову, товарищ комполка! – снова вспылила Коржанская. – Пять человек за всю войну – и двадцать шесть за минувший месяц?!

– Именно так. Думаю, вы догадываетесь, в чём дело.

Коржанская снова иронически приподняла тонкие брови. Когда молчание уже начало затягиваться, она отвернулась к окну. Холодно сказала:

– Вы чистоплюй и анархист, товарищ Рябченко. А я не такая дура, как вам, видимо, кажется. Когда я ехала к вам на место убитого Лагутина, меня предупредили, что с вами могут быть проблемы. Это даже странно: абсолютно пролетарское ваше происхождение – и замашки выпускника кадетского корпуса. Что вы развели в полку?! Почему ваши бойцы смотрят на меня как на сатану и цедят сквозь зубы, что расстреливать пленных и заложников недостойно?! И ссылаются при этом на комполка! Не много ли вы взяли на себя, товарищ Рябченко? Свои сомнительные убеждения вы ставите выше линии партии, выше указаний ВЦИК и товарища Ленина?!

– Лично мне никаких указаний о расстреле пленных от товарища Ленина не поступало, – очень медленно, тщательно выбирая слова, сказал Рябченко. Загорелое лицо его казалось спокойным. – Я два года на Южном фронте, и всё это время от моего начальства шли приказы переправлять пленных в тыл. А тех, кто согласен перейти на сторону Красной армии, брать в полк. Что я и делал. А своих бойцов я учил не позорить Красную армию грабежом населения и…

– Это ваши-то не грабят население?! – взвилась Коржанская. – Да я в первый же свой день в полку объезжаю средь бела дня хутор – и вдруг из кустов прямо на меня вываливается этот ваш…

– Лыбатько.

– Он самый! Вот с такой курицей под мышкой! И при виде меня доблестно драпает! Я, разумеется, велела арестовать, разоружить, доставила его к вам, надеясь на соответствующие меры, а вы!..

– Что – я? – Рябченко поднял на комиссара абсолютно серьёзные чёрные глаза. – Цыпу мы с бойцом тётке вернули. Она его, между прочим, треснула по морде сковородником и меня тоже грозилась достать! Решительная такая гражданка…

– А вам непременно нужно было самому позориться с этой несчастной «цыпой»! У Лыбатько есть командир части!

– Якимов ранен, в лазарете. А до него именно я был у Лыбатько комроты, так что разобраться с тёткой было именно моей обязанностью. Лыбатько потом по моему приказу связали и заперли в сарае…

– Ну да, ну да! А вечером вы пришли к нему в этот сарай и орали так, что в Ростове было слышно! Мол, ещё одна курица, петух или головастик у мирного населения – и вы его лично расстреляете перед строем!

– Я что-то не то орал?..

– …А поскольку мне рассказывали, что вы никогда не повышаете голоса на бойцов, то, подозреваю, это был спектакль именно для меня! Лучше бы вы действовали как полагается командиру регулярной Красной армии!!! А вы вместо этого, прооравшись, закрываете дверь и проводите с арестантом три часа неизвестно за какой беседой! Уже под утро я заглядываю туда – а легендарный комполка Рябченко, оказывается, дрыхнет на соломе! В компании провинившегося бойца! Храпят оба так, что крыша шатается! И ординарец с винтовкой рядом стоит и бдит вовсю, чтоб никто товарища комполка не беспокоил!

– Ну, тут виноват… Не спал две ночи до этого.

– Не паясничайте, Григорий Николаевич! Вы не подумали о том, что Лыбатько мог элементарно вас застрелить и смыться?

– Лыбатько – меня?! – удивился Рябченко. – Что он – бандит? И из чего застрелить, коли вы его разоружили?

– Из вашего же «нагана»!

– Да не было у меня никакого «нагана»! Чтоб я к своим бойцам входил с «наганом»?!

Коржанская только вздохнула. Помолчав, сердито продолжала:

– А через час я вижу этого самого Лыбатько, рубит дрова возле кухни с довольной рожей, как ни в чём не бывало! Вы его даже не наказали!

– Ванда Леховна, мы ведь не в Белой армии, – заметил Рябченко. – И отодрать его нагайкой я никак не мог… Хотя, пожалуй, не мешало бы. Другого наказания Лыбатько, ей-богу, не заслужил. Я его знаю с восемнадцатого года, храбрый боец, за товарища душу положит. Не всегда сознательный… Но это у него обычно с голодухи.

– Вы всегда таким образом покрываете своих людей? – съязвила Коржанская. Рябченко коротко взглянул на неё, перестал улыбаться.

– Я, товарищ комиссар, никого не покрываю. Если бы Лыбатько после этого поймали снова, поверьте, я бы выполнил своё обещание насчёт расстрела. Но этого не понадобилось. Краж головастиков больше не было, и я не понимаю…

– Всё вы понимаете! «Головастиков»… Вы распустили полк! Вся дисциплина держится только на вашем личном авторитете! И не говорите мне об их революционном сознании, его и в помине нет! Кто в Бердичеве устроил еврейский погром с вашего ведома? Сам командарм тогда приезжал разбираться!

– С моего ведома – погром?! – Рябченко переспросил комиссара очень тихо, но, взглянув в его лицо, она невольно осеклась. – Напомню, что погром этот был прекращён лично мной! И из третьей роты было расстреляно за это двенадцать человек зачинщиков! По решению Ревтрибунала! А роту собирались расформировать по приказу командарма! Однако приказ был отменён…

– …потому что эти ваши погромщики всей ротой валялись у командарма в ногах! И выли, как бабы, что пусть накажут как угодно, только чтоб от вас не забирали! Тьфу!

– Неправда, никто там не валялся!

– Валялись-валялись! И выли! Как при царском режиме! И командарм их крыл по матушке так, что… что…

– …в Ростове было слышно, – подсказал Рябченко.

– Думаю, даже в Москве!

– Согласен, ничего хорошего, – сумрачно подытожил комполка. – Но дисциплина была восстановлена, и население успокоилось. И хочу ещё напомнить, что вся третья рота была ко мне направлена после того, как весной в Таврии был расформирован за разложение одиннадцатый полк Первой Конной. Я этих бойцов не знал, в бою с ними ещё не был. Мои люди такого бы, ручаюсь, не устроили никогда. И так прикручивать гайки не пришлось бы. – Рябченко снова прошёлся по комнате от стены к стене. Не глядя на Коржанскую, сказал: – Я не вижу надобности, товарищ комиссар, восстанавливать против Красной армии казацкое население. Вы находите в этом противостояние линии партии? Миссия расстрелов контрреволюционного элемента возложена на вас и ваших людей. С чем вы и справляетесь прекрасно. Каждый должен своё задание выполнять.

Коржанская резко вскинула голову, отчего несколько прядей упало ей на лицо. Не смахивая их, товарищ комиссар в упор смотрела на командира. Тот, казалось, не замечал этого, поглядывал за окно, где под обрывом уже тускнел, становился холодно-серебристым вечерний Дон. Лицо Рябченко по-прежнему было неподвижным.

– Не вам, товарищ комполка, напоминать мне о моих задачах, – наконец звенящим от ярости голосом сказала Коржанская. – Кажется, это мне придётся вам напомнить о том, что творится сейчас в стране! Я всего полтора месяца как с Тамбовщины, мы бились там с антоновцами! В Сибири ничуть не лучше! На Дону – бандит на бандите, в любой станице можно найти оружие, чуть ли не пулемёт в каждом доме, и все разом могут подняться! Помните, что здесь в девятнадцатом творилось?! А сейчас ещё хуже может быть! Даже дети готовы воевать, грызть нас зубами! Вот сегодня вы пытались вывести из-под расстрела стеховского мальчишку, а помните, что он вам бросил в лицо?! Что убьёт вас при первой же возможности! И именно так и сделал бы! Я сама имела глупость год назад в Бесскорбной освободить из-под ареста сыновей вахмистра Дронова – помните такого?!