Казачки остановились. Две из них молча, быстро увлекли в хату молодуху в разорванной рубашке, остальные подошли к цыганкам.

– По-омер… – с горькой насмешкой протянула пожилая тётка, у которой на худом морщинистом лице явственно были видны засохшие дорожки слёз. – Казаков у нас постреляли…

– Как постреляли, почему? Кто? – испуганно начали спрашивать цыганки. – Тётушка, расскажи, что случилось-то у вас? Ведь уж покончилась война-то!

– Эх вы! – с сердцем сплюнула в пыль тётка. – «Поко-ончилась»… Кому покончилась, кому ещё галопом скачет! А вам-то, поди, и не начиналась!

– Да ты скажи, что стряслось-то?! – не отставали цыганки. Тётка отмахнулась, повернулась, чтоб уйти, но таборные обступили казачек пёстрой гомонящей стеной, и те, всхлипывая и шёпотом ругаясь, рассказали следующее.

Уже полгода придонские степи сотрясались от лихих налётов «армии» атамана Петра Замайского. Под этим именем, взятым от названия родной станицы, его знали с семнадцатого года, когда молодой казак Петро Стехов вместе с тремя братьями перешёл из Атаманского полка на сторону красных и три года носился с Будённым по пылающему Дону. Богатые донские станицы в то время голодали так же, как и вся Россия, мужчины воевали по разные стороны фронтов. Голод подступал вплотную, станицы некогда вольного Дона начинали роптать, вернувшиеся с войны казаки находили свои семьи разорёнными, хозяйство – в разрухе. Казачий Дон начал волноваться. После разгрома Врангеля в Крыму уцелевшие белые казаки вернулись на родную землю непокорёнными, готовыми любой ценой продолжать борьбу. Вернулись и красные казаки, изрядно подавленные и не понимающие, за что они сражались, если их проклинают собственные семьи, умирающие от голода. Петра Стехова вместе с братьями старик отец не пустил на двор. Услышав злой плач матери: «Убирайтеся, чёртовы дети, нет у меня боле сынов! Из-за вас всё, паскуды, из-за ваших камисаров жидовских!» – Стеховы ушли в степь. А через месяц состоялся первый налёт на занятую красными войсками станицу Черноярскую отряда атамана Замайского. На знамёнах отряда было написано: «За справедливость! За Советы без комиссаров, ЧК и жидов!» В станицах сочли этот лозунг настолько подходящим к обстановке, что к Замайскому хлынули казаки со всех окрестных станиц и хуторов. Атаман действовал умело, налетал внезапно, уходил быстро. Замайцы врывались в занятые красными станицы, разбивали части Красной армии и продотряды, расстреливали командиров, вешали комиссаров, совершали «справедливый раздел» отбитого продовольствия и фуража и призывали пленных вступать в «Свободную казачью армию атамана Замайского».

К лету 1921 года обстановка на берегу Дона была уже настолько угрожающей, что забеспокоились и в Москве. Большевистское руководство бросило на подавление очагов восстания части Красной армии и отряды ЧОНа[36]. Специальным декретом вольным атаманам вроде Замайского обещали полное прощение от советской власти. Атаманы сему обещанию благоразумно не верили и продолжали свои ураганные налёты на красные станицы. В ответ чекистские отряды захватывали семьи атаманов. Было оглашено, что в случае неявки «врагов трудового казачества» их родственники будут расстреляны.

В станице Замайской у родителей Петра Стехова проживали три невестки – жёны сыновей с детьми. В июле 1921 года их арестовал отряд под руководством комиссара Ванды Коржанской. Вместе с чоновцами станицу занял полк Красной армии. Замайская притихла в страхе и ожидании неминуемой беды.

Через четыре дня после взятия в заложники семьи атамана безлунной ветреной ночью на станицу налетел отряд замайцев. Пользуясь кромешной темнотой и внезапностью, мятежные казаки не позволили сонным красноармейцам даже похватать оружие и рубили их шашками. Чоновцы спохватились быстрее, хату с заложниками успели оцепить, лично товарищ Ванда, спрятавшись за оградой крыльца, палила по мечущимся конным силуэтам. Её жёсткий – со звенящим польским акцентом – голос гремел над охваченной ужасом станицей: «Не паниковать! Не показывать спину! Бейте бандитов!»

Выстрелы гремели безостановочно, опомнившиеся красноармейцы перекрыли улицы. Убедившись, что эффект внезапности не оправдал себя, Замайский отступил к Дону.

На рассвете семья атамана, раненые замайцы и станичники, заподозренные в помощи Стехову, были выведены на майдан и расстреляны.

– И ведь баб, жён Петра-то с Васькой… И матерю с батькой… И сына старшего Петрова постреляли! – всхлипывая, шёпотом рассказывали казачки онемевшим цыганкам. – Стёпке тринадцать годков было, ему краском-то говорит: «Иди отседова, сопля, рано тебе…», а он оскалился: «Стреляйте, сукины дети, всё едино к батьке в степь уйду вас, собак, рубать!» Это мальчишка-то, у матери родной на глазах! Ну и… всё! Господи, во что людей превратили, что с ними сделала эта война проклятая… Николи ж такого не было на Дону-то, чтобы баб с дитями… и кто?! Шалава в кожанке, прости меня господи…

– А она кто?.. – тихо спросила Мери, кивнув на хату, из которой по-прежнему слышались судорожные рыдания.

– А это жены-то атаманской сестра, Натаха. Её не взяли. Не знали, мабуть. Она с нами стояла, на страсть всю эту смотрела, – угрюмо сказала пожилая тётка в сбитом на затылок платке. – Стояла молча, смотрела молча, ушла молча… Да вот теперь, видать, не выдержала. Сердце-то – оно ж не голыш донской…

Растерянные и испуганные цыганки только переглядывались. Кто-то из молодых уже всхлипывал. Мери, закусив губу, теребила рваный край кофты.

– Пошли отсюда, – обречённо сказала бабка Настя. – Попусту только ноги били, и впрямь не до нас тут ныне… Тьфу, чтоб я ещё хоть раз хоть в самую добрую примету поверила! «Божья лестница над Доном», тоже ещё… Вот тебе и лестница! Запрягай и трогай с пустым брюхом!

– Эй, куда, куда? – вдруг забеспокоилась толстая казачка. – Эй, вы! Зайдите, ворожеи! Дать-то вам особо нечего, но вы уж расскажите: что там будет-то у нас? Живы-то останемся? Хлеб убрать дадут? Скоро коммуняки со станицы уберутся? Заходите, говорят вам!

Цыганки неуверенно переглянулись и вошли во двор. Несколько вместе с Мери остались на улице, и их тут же окружили станичные женщины. Все хотели узнать новости из соседних краёв, кто-то просил погадать, кому-то требовалось средство от ломоты в костях.

Мери держала за руку девчонку лет семнадцати и с увлечением обещала ей, что не позднее осени та выйдет замуж, когда послышался мягкий перестук копыт по пыли и из-за поворота появился небольшой отряд всадников. Казачки кинулись за заборы. Цыганки на всякий случай встали поближе друг к другу и молча смотрели на приближающихся красноармейцев. Мери, щурясь против солнца, разглядывала их запылённую форму, загорелые сумрачные лица, покрытые засохшей грязью сапоги.

– Тю… цыганки! – заметили наконец их, и сразу несколько человек попрыгали с коней. – Сидор, поглянь! Спляшут, может?

– Да засохни ты… Чичас только плясать… Полна станица покойников…

– Эй, чернявая, гадаешь? – обратился прямо к Мери один из солдат, свешиваясь с седла и протягивая ей руку.

– А что дашь, алмазный мой? – с готовностью отозвалась Мери, задирая голову и беря шершавую, потрескавшуюся мужскую ладонь. – Ой, что вижу, ой, что вижу-у-у… Ой, да сколько ж тебе счастья богом отмере…

– Здравствуйте, Мери!

От этого странно знакомого голоса Мери подскочила, словно ошпаренная кипятком… Прямо перед ней стоял невысокий черноволосый человек в фуражке, сдвинутой на затылок. Его тёмные глаза слегка щурились. И Мери сразу же вспомнила и эти глаза, и это лицо. Лицо красного командира Григория Рябченко, которого год назад раненым принесли в табор.

– Ах! – невольно вырвалось у неё.

Стоящие рядом цыганки молчали. По напряжённым лицам женщин Мери видела: они все усиленно соображают, стоит ли признавать это знакомство и нужно ли это самому краскому.

Рябченко всё решил сам и, улыбаясь, подошёл к растерянным гадалкам.

– Здравствуйте, товарищи цыганки! Здравствуйте, Мери, здравствуйте, тётя Настя! Вот ведь чудо, что вы здесь! А где Илья Григорьевич? Вы остановились на реке? Петька, Ваня, дядя Егор – все здоровы?

– Ой, Григорий Николаевич, живы?! Слава богу, слава богу, драгоценный вы наш! – загалдели с несколько преувеличенной сердечностью цыганки. – А мы-то тогда уж как переживали, что вы раненый да недолеченный из табора на войну ускакали! Дед Илья-то здоров! Вот мы его обрадуем, что с вами встретились! Да вы сами приходите к нам вечером! Стало быть, здесь теперь воюете?

– Стало быть, воюем. – Улыбка исчезла с лица Рябченко. Он снова посмотрел на Мери. Та ответила прямым, спокойным взглядом.

– Я рад вас снова видеть, Мери. Вы… стоите табором за станицей?

– Да. – Мери покосилась на цыганок. – Хотите – заходите в гости прямо сейчас, Григорий Николаевич.

– Спасибо. Возможно, вечером. Сейчас меня ждут. – Рябченко посмотрел через головы цыганок куда-то в конец улицы. И взгляд этот показался Мери невесёлым. В следующую минуту командир вскочил в седло и отряд полетел по дороге. Цыганки смотрели ему вслед, покачивая головами.


В открытое настежь окно избы Стеховых, временно переоборудованной под сельсовет, падал закатный луч. Рыжее тревожное сияние заполняло комнату, отражалось в воронёном стволе лежащего на скатерти «нагана», и Ванда Коржанская, торопливо читающая измятые бумаги, досадливо отодвигалась от бьющего в глаза солнца. Со стороны станицы по-прежнему доносились бабьи причитания: там готовились к похоронам расстрелянных. Коржанская уже несколько раз с досадой поглядывала на распахнутое окно, но в комнате было невыносимо душно, и закрыть створки она так и не решилась.

Хлопнула дверь, в комнату вошёл Рябченко.

– Вы хотели меня видеть, товарищ Коржанская?

– Хотела, товарищ комполка. – Товарищ Ванда подняла глаза. – Садитесь.

Рябченко то ли не услышал этого предложения, то ли не захотел его выполнить. Подойдя к окну, стал смотреть на излучину Дона, всю розовую от заката.