Что он почувствовал, когда на рассвете очнулся в стоящем у полустанка вагоне и не увидел рядом Симки, врагу не пожелать… Девочки не было. Не было, хоть убей, только платок её скомканным лоскутом валялся у стены теплушки, а со всех сторон на Беркуло смотрели сочувственные рожи гаджен. Красноармейцы рассказали, что девчонка пропала ночью, и вместе с ней исчез тот самый молодой русский цыган, который приходил познакомиться.

«И на кой Смолякову твоя баба-то сдалась?.. – крутили головами солдаты. – Они ж и посмотреть друг на дружку не успели! Она ж спала как убитая, когда он приходил! Жаль, цыган, право слово, жаль… А ты не мучайся, пропади она пропадом, шалава этакая! Бабы – они все до единой подлюки! Ишо найдёшь, много этого добра-то повсюду!»

Он соглашался, кивал, отмахивался от сочувствия этих чужих людей. Даже смеялся, уверяя, что в его собственном таборе таких Симок пруд пруди, а без неё будет только легче добираться. Даже вслед за гаджами отпускал какие-то грязные шутки. Но, выскочив из вагона, спустившись с насыпи прямо в зелёную, пёструю от цветов степь и прошагав по дороге несколько шагов, Беркуло вдруг почувствовал, как темнеет в глазах. Едва успел отойти в траву, в густые заросли цветущего ковыля, как повалился ничком, лицом в ещё мягкие, незатвердевшие стебли, судорожно скомкал их, порезав ладони острыми листьями и не почувствовав боли. Горло переклинило так, что было дух не перевести – Беркуло даже всерьёз испугался, что не сможет больше дышать. И вдыхал понемногу, короткими глотками, превозмогая стиснувшие горло спазмы, втягивая острый, свежий, сладковатый запах цветущей степи, который в конце концов и помог. Да ещё подошедшая с востока туча.

Налетевший короткий и сильный ливень в минуту вымочил Беркуло до нитки, но он и с места не сдвинулся: так до вечера и просидел в ковыле, обхватив руками колени, глядя на волнующиеся от ветра золотистые метёлки вокруг и не чувствуя даже голода – только саднящую боль в раненой руке, которая, казалось, прошла давным-давно. Тупо кололо, словно иглой, под сердцем, в висках безостановочно, как колёса умчавшегося прочь эшелона, стучало: почему? Почему? Почему?..

А то непонятно почему, думал Беркуло, шагая ночью, под полной луной по пустой дороге вслед за собственной тенью. Бог его знает, кем Симке приходился этот глазастый парень… Может, были знакомы ещё давно, может, он ей жених, может, слово она ему давала. А может статься и другое. Вдруг она на этого Сеньку глянула и подумала, что вот этот цыган ей и нужен. А не чужой, пришлый кишинёвец с мордой в шрамах, который старше её на десяток с лишним лет, и весь этот десяток прошёл у него по тюрьмам.

Но когда же, черти их раздери, успели они сговориться?! Ведь девочка же спала, спала мёртвым сном! Беркуло был уверен, что Симка не притворялась, она действительно смертельно устала и упала как подкошенная, едва оказавшись в безопасности. И когда он разговаривал с Сенькой, она тоже спала, Беркуло мог бы поклясться в этом! Когда же они успели?.. Да какая теперь, к чёрту, разница, сумрачно обрывал он себя. Ушла – и ушла. Может, так и лучше. Вовремя опомнилась девочка, умна оказалась… Бог с ней. Ему теперь бы только до своих добраться – а там само собой всё забудется. Но, шагая сквозь прохладную, прозрачную, всю серебряную от луны ночь, Беркуло точно знал: не забудется… До смертного часа будет помниться вечернее небо в прорехе шатра, дрожащая маленькая рука на его волосах, тёплые слёзы, падающие ему на лоб. Ничего лучше у него в жизни не было за все его двадцать восемь лет. Не забыть теперь, хоть сдохни.

Беркуло почти не помнил, как скоротал остаток пути, как добрался до города. Просто шёл и шёл, поглядывая на солнце и догрызая сухари, щедро насованные ему по карманам красноармейцами. Изредка останавливался в какой-нибудь станице у колодца или спускался к петляющему в этих местах Дону, чтобы попить. Иногда спал где-нибудь в овраге целый день, а ночью под луной продолжал путь. Вокруг почему-то было на удивление спокойно, его ни разу не остановили ни солдаты, ни бандиты. Оказавшись в многолюдном и шумном городе, он первым делом отправился на базар в расчёте разыскать каких-нибудь цыган и разузнать о своей семье и в первом же ряду наткнулся на Кежу.

Она страшно изменилась за эти десять лет, и Беркуло не сразу узнал её. Сначала просто обрадовался, увидев бродящую по рядам высокую цыганку в чёрном платке и синей юбке, догнал её, окликнул: «Те явес бахтали, пхей!»[34] И отпрянул, увидев обернувшееся к нему знакомое зеленоглазое лицо. Но лицо это уже было покрыто мелкой сеткой морщин. Глубже залегли у глаз желтоватые тени. И – седина. Сплошь седина в убранных под платок волосах, ставших из смоляных цвета перца с солью.

– Ке… жа…

– Дэвла… – прошептала она, всплёскивая худыми, как сухой хворост, руками и прижимая ладони к щекам. – Дэвла… щяворо… ту сан?! Катар, дэвлалэ, откуда ты?!

Они обнялись прямо между рядами, на глазах у изумлённых торговок, и Кежа заплакала навзрыд. Шагая рядом с Беркуло и суетливо вытирая слёзы, она взахлёб рассказывала таборные новости: кто вернулся, кто сел, у кого умерла жена, у кого родились дети… А он смотрел на её исчерченное морщинами лицо и с болью в сердце думал: как она постарела, как высохла, что от её красоты осталось… Одни глаза – и те потускнели, как осенняя вода. А ведь какой была! Беркуло попытался вспомнить молодую Кежу, которая приходила к нему в тюрьму на свидание, Кежу, по которой он сходил с ума под Нерчинском, готовый даже на смертный грех, лишь бы она была рядом… и не находил в сердце ничего прежнего. Ничего не шевельнулось в душе, кроме острой тоски по безнадёжно ушедшей Кежиной молодости. Она говорила и говорила, то смеясь, то плача, то всплёскивая руками, то касаясь осторожно его плеча, словно пытась убедиться, в самом деле ли это Беркуло… А он и половины её слов не слыхал, думая о своём. Наконец лицо Кежи стало тревожным, она умолкла, и Беркуло понял: испугалась его молчания.

– Как Мирча? – наугад спросил он. – С вами сейчас?

– Щяворо, ты меня слышишь или нет?.. – совсем уже испуганно спросила Кежа, заглядывая ему в лицо. – Я ведь тебе только что говорила… Нет Мирчи, в тюрьме умер. Три года уж как.

– Так ты вдовая? – медленно спросил он, глядя в сторону. Кежа кивнула и больше ничего не говорила. Уже за городом, когда вдали показались знакомые островерхие палатки, она вполголоса сказала:

– Сына твоего я подняла, не бойся. Вместе с моими девчонками вырос. Красивый мальчик. Большой уже. Скоро невесту искать можно будет.

– Да?.. Спасибо тебе, – с запинкой выговорил Беркуло, который за минувшие годы почти забыл о сыне. В последний раз он видел его голым и орущим на руках у сестёр. А через несколько минут толпа таборных ребятишек примчалась к ним от шатров, и Кежа с улыбкой показала Беркуло на рослого мальчишку с крепкими плечами, перемазанного рыжей пылью и сажей до самых глаз и скалящего большие белые зубы. Спутанные чёрные волосы падали ему на лоб, а из-под них блестели глаза – медового цвета, хитрые и прищуренные.

– Ибриш, поди сюда! – возвысила голос Кежа. – Посмотри, отец твой вернулся!

Улыбка с лица мальчишки пропала, он взглянул на отца внимательно, чуть настороженно. Не спеша выговорил:

– Будь здоров, дадо, – и подошёл обняться. И, сжимая его сильные плечи, Беркуло вдруг подумал: та девочка, Симка, всего лет на шесть старше его сына… Чего же он хотел от неё, о чём думал, чего ждал?! Острая, непрошедшая боль резанула по сердцу, рука дрогнула, и мальчик удивлённо вскинул глаза.

– Что ты, дадо?

– Ничего, сынок. Идём к нашим.

Цыгане обрадовались ему так, что Беркуло даже слегка удивился: казалось, что за десять лет его напрочь забудут в таборе. Но прибежали сёстры – незнакомо взрослые, изменившиеся, с выводками детей, – налетели, обнимая и шумно радуясь, затеребили, закидали вопросами, в мгновение ока собрали ужинать. Пришли несколько беззубых старух, ещё помнивших его отца, приплёлся старый и глухой дед Марколя, которому надо было орать в самое ухо. А потом вдруг выбрался из палатки красивый, стройный парень с взлохмаченной курчавой головой и длинными, как у девушки, ресницами. Беркуло долго таращился на него и морщил лоб, но так и не вспомнил. Помогла Кежа:

– Это же Илько! Илько, брат твой младший! Погляди, каким женихом стал!

Братья обнялись, и первыми словами Илько были:

– Слава богу, что пришёл, с тобой полегче станет!

Всем табором уселись ужинать, и в радостных разговорах и воспоминаниях не заметили, как стемнело. Свой «наган» Беркуло спрятал под перину. Бинокль подарил сыну, который немедленно направил его на поднявшийся месяц и замер надолго, молча и яростно отпихивая локтями любопытных дружков. Кежа заворчала: «Вот, нашёл что мальчику дать, вот от этого гадже и в бога верить перестали!» – «Цыгане не перестанут», – лениво отмахнулся Беркуло. Посидел ещё немного у костра, слушая, как весело галдят цыгане. И пошёл спать.

Уже на другой день Беркуло понял, что дела у его родни плохи. Табор сейчас почти сплошь состоял из вдов и детей: мужчины кто сидел, кто вовсе пропал без вести. От деда Марколи давно не было никакого толку, а Илько был ещё слишком молод: парню едва исполнилось шестнадцать. Вырос он и в самом деле красивым, даже чересчур – на взгляд Беркуло, который никак не мог понять, в кого младший братец уродился таким красавчиком. Он сам и Мирча были на одно лицо: широкие брови, жёлтые, как у котов, глаза, морды, будто рубленые топором… Девкам и посмотреть не на что. А Илько оказался высоким и стройным, с большими, полными бархатного блеска глазами, с тонкими чертами смуглого лица: девушки заглядывались на него не шутя.

– Женить тебя, что ли, вправду поскорей? – в шутку спрашивал Беркуло. Илько сердился, отмахивался:

– Нужны они мне… дуры! Лучше бы мы с тобой на настоящее дело сходили! Беркуло, а?

– Тебя мне только в деле не хватало… – бурчал тот. – И какая от тебя там польза будет?