Красноармейский состав за неполные сутки успел уйти довольно далеко от того места, где в него вскочили Симка и Беркуло. Семён понимал, что надо спешить: в любой миг кишинёвец мог проснуться, увидеть, что Симка исчезла, вспомнить русского цыгана и кинуться в погоню. Была ещё слабая надежда на то, что Беркуло подумает, будто Симка сбежала добровольно, и не станет догонять несостоявшуюся невесту. Но Семён вспоминал загорелое, твёрдое, обманчиво добродушное лицо кишинёвца с жёстким блеском в светлых глазах и понимал, что отступится тот навряд ли. Догнать табор нужно было как можно быстрее.

Однако, прошагав со связанными за спиной руками и надменно задранным подбородком около получаса, Симка внезапно сообразила, что делает как раз то, что нужно брату, и остановилась так резко, что Семён налетел на неё.

– Ты что?!

– Шагу больше не сделаю! – процедила она, решительно плюхаясь в дорожную грязь и морщась от боли в связанных руках.

– Да ты одурела, что ли?! – заорал Семён. – Вставай! Пошли! Дура чёртова!!!

– Тьфу на тебя! Тьфу на тебя сто раз! Тыщу! Мильон!!!

– Симка, да что ж ты… Поднимайся, проклятая! Идти надо!

– Ага, чичас, разбегуся только – и рысью через степь пойду! – съязвила она сквозь зубы.

От отчаяния Семён выругался непотребным словом, в тоске покосился на горизонт, пропадающий в желтоватом жарком мареве, задумался о чём-то, нахмурив брови… и вдруг, пружинисто нагнувшись, схватил сестру на руки и перебросил через плечо.

– Пусти, собачий сын! Чтоб ты под забором в канаве кишками наружу околел! Чтоб у тебя в пузе черви завелись, чтоб тебе кровью под себя ходить!!! – брыкалась и извивалась Симка. Но Семён от души треснул её кулаком между лопатками, грубо встряхнул и, свернув с большой дороги, зашагал по степи к дальней, едва видной стёжке.

К счастью, он знал эти места: год за годом табор деда проезжал здесь, следуя привычным путём из-под Смоленска в придонские степи, и каждый холм, каждая извилина речушки, каждый курган были знакомы Семёну. И чуть заметную в ковыле стёжку он тоже выбрал не зря: сильно отклоняясь от большака, она долго петляла между разбросанными по степи хуторами, но в конце концов выводила терпеливого путника прямо к излучине Кубани, соединяясь там с большой дорогой. Семён был уверен, что кишинёвец об этой степной тропке знает навряд ли. Дело оставалось за малым: доволочить до неё Симку и как-то исхитриться заставить её идти дальше своими ногами.

Прошагав со связанной Симкой на плече полторы версты, Семён добрался наконец до знакомой, пустынной, убегающей сквозь сквозные метёлки ковыля дороги и с облегчением свалил сестру на обочину.

– Всё! Вставай, кобылища! Дальше на своих ногах у меня пойдёшь!

Не тут-то было. Эта паскуда не только не пошла, но, ехидно усмехнувшись, попросту разлеглась посреди дороги, закрыла глаза и перевернулась на живот, чтобы Семён мог полностью насладиться двумя кукишами. Их Симка прекрасно изобразила даже связанными руками.

– Ну, мишто… мишто, – негромко сказал Семён, чувствуя, как темнеет в глазах от ярости. – Хорошо, сестрёнка. Сидеть так сидеть.

Белое степное солнце зависло в выцветшем, звенящем от зноя небе. Прозрачное марево дрожало над травой бесцветными, переливающимися волнами. Неподвижно торчали стебли ковыля, монотонно цвиркали кузнечики. Высоко-высоко, почти невидимые глазу, парили над курганами ястребы. Изредка проскакивала через дорогу суетливая перепёлка с выводком шариков-птенцов. Душный день перевалил за полдень, небо на западе опять взбухало лилово-чёрной грозовой полосой. Поглядывая на неё, Семён с тоской думал о том, что через час их накроет грозой в чистом поле. Во рту давно пересохло, желудок, в котором с позавчерашнего дня не было ни крошки, скукожился от голода. Курево – и то осталось в вагоне, а при очередном воспоминании о покинутом вороном к горлу подступил ком.

– Симка, девочка, хватит тебе дурить, – сиплым от жары голосом попросил он, покосившись на запрокинутое к небу, покрытое коркой подсохшей грязи лицо сестры. Она лежала так уже четвёртый час, не шевелясь, не поднимая ресниц, и не оборачивалась, когда брат время от времени окликал её. Не обернулась она и сейчас.

– Ну скажи, холера упрямая, сколько ты этак собираешься? – мрачно спросил Семён. – Всё едино пить-жрать захочешь – встанешь. И я хоть подохну, а в табор тебя отволоку. Пусть и на своём горбу.

– Вот и волоки, – не открывая глаз, буркнула Симка.

– С голоду помереть посреди степи захотела?

– А хоть и так.

– Да стоит ли он того, бандит этот?! – вышел из себя Семён.

– Не тебе судить, чтоб ты сдох! Свалился на мою голову! Не встану! Хоть души!

Выругавшись, Семён умолк. Было очевидно, что Симке попала под хвост вожжа и теперь с неё станется пролежать так и сутки, и двое и в конце концов – назло брату – уморить себя голодом.

Снова потянулись бесконечные жаркие минуты. Сизая полоса на западе росла и ширилась, до цыган уже доносились глухие громовые раскаты. Совсем рядом послышался, приближаясь, противный скрип несмазанных колёс, из-за поворота дороги выкатила рассохшаяся телега с дедом на передке. Увидев молодого цыгана в красноармейской форме, сидящего на обочине с самым обречённым видом, а рядом с ним неподвижную женскую фигуру, дедок сочувственно спросил:

– Что, парень, жинка померла? До хутора тебя не довезть? А то ж… – Он осёкся на полуслове, заметив, что с обочины на него смотрят сразу две пары злющих цыганских глаз.

– Всё ладно, старый, проезжай, – не повышая голоса, сказал Семён. Дед озабоченно перекрестился и хлестнул лошадёнку. Та коротко, обиженно заржала – и вдруг издалека, из степи, со стороны давным-давно оставленной позади железной дороги ей ответило протяжное низкое ржание. Оно было чуть слышным, едва пробивающимся сквозь стрёкот кузнечиков, но Семён взвился на ноги, словно отпущенная пружина, сунул два пальца в рот и огласил степь долгим разбойничьим свистом. Прислушался, дождался ответного ржания, просиял сверкающей улыбкой и снова свистнул. Симка, мгновенно перевернувшись на живот, следила за ним тревожным, испуганным взглядом. По лбу её из-под слипшихся от жары волос бежали дорожки пота, но Симка не замечала их. И застонала сквозь зубы от бешенства, когда издалека, приближаясь, послышался дробный стук копыт по дороге и из-за поворота вылетел большой вороной жеребец. Семён с придушенным воплем бросился ему навстречу, рискуя попасть под копыта. Но вороной остановился как вкопанный, и цыган кинулся ему на шею, хрипло шепча:

– Воронко… Ой, ты ж мой калонько[23], да как же ты… Да как же ты, а?.. Кто ж тебя выпустил, как ты выбрался-то?! Вас, верно, в другой эшелон переводили? Да?! Ох ты ж мой умница, ни у кого такого коня нет… Ты мой серебряный… Брильянтовый мой, самый лучший, прости меня, прости… А как по-другому-то было?! Видишь эту лахудру? Видишь, вон валяется?! Из-за неё всё!!! Да ты же понимаешь, ты знаешь всё… А то б не прибежал, верно же? Дэвлалэ, да чтоб на свете все люди такими рождались, как этот конь! Давно б царство божье настало, и ни одной войны бы больше не было, клянусь!

Вороной стоял смирно, изредка прядал ушами, не мешая цыгану страстно обнимать себя, похлопывать по влажной от пота спине, целовать в морду, в ещё трепещущие после отчаянного галопа по степи ноздри. А Симка, уткнувшись лицом в пыль и содрогаясь всем телом, беззвучно плакала. И не выругалась больше ни словом, когда брат поднял её с дороги и перевалил через спину вороного.

– Ну, что ж, родимый, выноси!

Вороной коротко, согласно всхрапнул, тряхнул гривой и, мягко ступая огромными копытами, легко понёс свою ношу по дороге. Семён, улыбаясь, пошёл рядом – навстречу рокочущей дождевой туче. Налетевший ветер взъерошил его грязные волосы, первые капли дождя наотмашь хлестнули в лицо. Вокруг потемнело, и сдавленные рыдания Симки утонули в грохоте и шуме хлынувшего ливня.

Табор нагнали через четыре дня, и к концу этого путешествия Семёна уже шатало от голода и усталости. За всё это время во рту у него не было ничего, кроме горьковатых степных «просвирок»: зелёных, ещё свежих соцветий, сорванных по дороге. Несколько раз заходили на хутор напиться из колодца. Семён попытался было уговорить сестру «пройтиться по дворам» и погадать. Та на удивление быстро согласилась, но стоило брату развязать ей руки, как девчонка, даже не растерев затёкших запястий, с заячьей прытью кинулась бежать через степь. Семён догнал её верхом, вздёрнул на спину вороного и влепил такую затрещину, что голова Симки мотнулась как кукольная.

– Сука проклятая, осточертела! Ну и дохни с голоду!

В лицо ему немедленно полетел плевок и пулемётная очередь проклятий, которые Семён слушал минут пять с невольным интересом: обещая ему всевозможные варианты мучительной смерти, Симка ни разу не повторилась.

– Знатно языком метёшь, пхэнори. Хорошую добисарку[24] издаля видать, – наконец одобрил он, снова стягивая Симке руки верёвкой. – Ну, значит, с пустыми пузьями поедем. Ничего… немного осталось.

К вечеру впереди показался зелёный, тускло блестящий под низким солнцем изгиб речушки, крошечного притока Кубани, заросшего по берегу красноталом и камышом, а возле него – пёстрые, выцветшие от солнца и ветра цыганские палатки. Между ними уже виднелись дымки: цыганки вернулись с хуторов и готовили ужин. У воды бродили кони, важно фыркая, окуная морды в медленно текущую, закручивающуюся водоворотами вокруг их ног воду. В кустах звенел смех, несколько женщин в сдвинутых на затылок платках полоскали в воде выстиранное бельё, и прибрежные кусты уже были завешаны цветными рубахами, кофтами и юбками. Увидев всё это сквозь душное вечернее марево, Семён не сумел даже улыбнуться: глаза закрывались от усталости, голова, казалось, налилась жидким чугуном. Собрав последние силы, он хлопнул вороного по шее, и тот послушно прибавил шагу. Симка, висящая безжизненной тряпкой поперёк конской спины, даже не подняла головы. Её длинные волосы мели дорожную пыль.