— Папа очень привязан к Жерво.

— Боюсь, того Жерво, которого он знал, больше нет. Он умер. Мои объяснения ни к чему не привели. Вы с отцом одинаково упрямы.

Мэдди снова промолчала.

— У Блайтдейла есть определенная репутация. Если пациент причинит тебе вред… Ты понимаешь, о чем я говорю? — Его лицо густо покраснело. Он вытащил ключ из кармана жилета и принялся внимательно его разглядывать. — Кузина, это может погубить меня.

— Мне очень жаль, — искренне сказала Мэдди. — Но я… Как я могу отвергнуть Участие? Я никогда не думала… Я никогда не испытывала столь глубокого и сильного стремления. Все прежнее кажется… бездуховным.

Кузен Эдвардс выдвинул ящик стола, пошарил в нем и вытащил трубку, набил ее табаком и закурил. Сладковатый запах наполнил комнату.

— Хорошо. Возьми эту тетрадь, — резко произнес он. — Я хочу, чтобы ты записала все дневные наблюдения. Понаблюдаем еще немного. Будь осторожна, Мэдди. Прошу тебя, очень осторожна.

— Обещаю.

Он глубоко затянулся.

— Вскоре он отправится в Лондон на освидетельствование.

— Освидетельствование?

— Да. Это необходимо для пациентов, у которых есть собственность. В зависимости от решения компетентной комиссии его должны объявить недееспособным и назначить опекуна. Конечно, приятного мало. Больные, как правило, становятся буйными, оказавшись на публике и слушая многочисленные вопросы. Скажу тебе честно, не представляю, что с ним будет. Я слышал, сегодня утром он опрокинул Ларкина в ванну. Его необходимо наказать.

— Опрокинул? — Мэдди закусила губу. — Ты уверен?

— Конечно. Неужели ты думаешь, мои сотрудники способны соврать?

— Жерво очень замерз, когда его привели в камеру. Он весь дрожал.

— Ничего удивительного. Он принимал холодную ванну.

— Не думаю, что такая мера полезна для его здоровья…

Кузен Эдвардс отложил трубку в сторону.

— Когда получила свое медицинское свидетельство, кузина Мэдди?

Она решила, что не в ее интересах отвечать на вопрос доктора. Сейчас ей не хотелось оставлять за собой последнее слово.

Он вычистил трубку серебряным крючком и подозрительно посмотрел на нее.

— Возможно, если в ближайшее время ничего не случится, ты будешь сопровождать нас в Лондон. Думаешь, с ним можно справиться?

— Да, — ответила она в надежде, что эта уверенность пришла откуда-то свыше. От более великой силы.

— Хотя без Ларкина мы не обойдемся.

Мэдди протянула список, обнаруженный в папке.

— Его семья прислала одежду. То, что на нем сейчас, не годится.

— Мы не выдаем буйным пациентам дорогую одежду. Они могут разорвать ее.

— Только в том случае, если она не подходит им.

Кузен Эдвардс покачал головой.

— Когда-нибудь ты все узнаешь. И далеко не все будет утешительным. Можешь одеть его в эти дорогостоящие одежды.

Глава 7

В тишине пустынной гостиной Мэдди казалось странным и дерзким открывать сейф Жерво — словно она прокралась в чужой дом в отсутствие хозяев. Было странно и как-то больно дотрагиваться до вещей, к которым она не имела отношения. В сейфе находился ключ к сундуку, золотые часы с тяжелой официальной пломбой и увеличительным стеклом, висевшим на цепочке; массивное золотое кольцо-печатка, бритвенный прибор с ручкой из слоновой кости и пара шпор с ремнями из оленьей кожи.

Мэдди взглянула на кольцо и подняла его к свечке, направив на него увеличительное стекло. Металл был отполирован. По размеру он годился ей разве что на большой палец. Под геральдической лилией и хохолком феникса был вырезан девиз: «A bon chat, bon rat».

«Хорошей кошке — хорошая мышка».

А если кто не понимал французского, рядом на английском было сделано дополнение:

«Нашла коса на камень».

Мудрое и довольно дерзкое высказывание. Мэдди сунула кольцо в карман, захватив ключ от сундука и шпоры. В городе джентльмены повсюду носили шпоры, они как бы стали неотъемлемой частью модной одежды.

На чердаке среди прочих коробок и чемоданов свет канделябра незамедлительно выхватил отблеск элегантного черного лакированного сундука с визитной карточкой герцога, вставленной в латунную подставку. В сундуке было полно отличнейшей одежды: рубашки тонкого полотна; теплое белье — мягкое, как кожа у нее под подбородком; отделанные шелком пальто, проложенные листами серебристой папиросной бумаги, с пуговицами из перламутра и вышитые подтяжки.

Мэдди перебирала веши в сундуке совершенно с другим чувством. Эй не казалось это невежливым. Он никогда не притрагивался к этим вещам, все было новым, пахло краской и травами. Она попыталась вспомнить, что было надето на герцоге в тот вечер, когда они с отцом обедали вместе с ним, и вынула темно-зеленый пиджак.

Мэдди никогда ярко не одевалась, следуя консервативному вкусу. Сейчас же она выбрала жилетку, расшитую золотыми и пурпурными нитями, решив, что комбинация полосок цвета ржавчины и загара не так бросится в глаза. Наконец она достала пару сапог и отнесла все эти вещи в свою комнату.

Переписав и развесив графики ухода за пациентами, Мэдди выяснила, что никому другому не назначались терапевтические ванны, кроме Жерво. Мужчин с интервалом в четверть часа предполагалось побрить. В бумагах кузена Эдвардса напротив фамилии герцога значился Ларкин. Мэдди исправила его имя на свое. Она сочла возможным делать незначительные поправки.

Однако когда Мэдди вошла в комнату Жерво, Ларкин находился уже там, держа тазик с полотенцем. Она не обратила внимания на дурное настроение санитара, а просто взяла тазик у него из рук. Бритва перекатывалась по дну, издавая неприятный металлический звук.

— Вам потребуется помощь, мисс. Предупреждаю вас. Капля воды попала ей на палец. Она удивленно посмотрела на мутную мыльную пену. Вода грязная.

— Вы не правы. Посмотрите внимательно. Я после Харри тазик вымыл.

Она перевела взгляд с явно несвежего полотенца, висевшего у него через плечо, на бритву. Ручка была уже старая, вытертая, но само лезвие острое, хотя и щербатое.

В своей камере Жерво был уже в простом сюртуке. Чуть повыше локтей его руки были перехвачены ремнями и привязаны к специальным кольцам в стене. Глаза его горели по-волчьи.

Мэдди несколько секунд стояла, не шевелясь, потом она сказала Ларкину голосом, в котором сквозила боль:

— Принесите горячей воды. Я скоро вернусь.


Смирительная рубашка бесила его, и Обезьяна знал это. Кристиан вспоминал ужасные кошмары, страх, пересиливающий разум и гордость, рождавший первобытный порыв, заставляющий его каждый раз сопротивляться, хотя он уже давно знал, что не может победить.

Горло его болело: Обезьяна опять придумал нечто новенькое. Индийский резиновый жгут доводил Кристиана до бессознательности, дикого ужаса. Он лежал, прикованный к постели. Секундная темнота. И вот он выныривает из нее, задыхаясь, рефлекторно сопротивляясь, прижатый лицом к полу, с коленом у себя на шее и ноющей болью в спине. Трое тюремщиков склонились над ним, весело переговариваясь между собой. Они подняли его. Он все еще не пришел в себя, не восстановил дыхание. Он знал, что смирительная рубашка — невольный ужас, полная беспомощность, отсутствие равновесия и невозможность защититься; легкий толчок, и он падал в любом направлении из-за связанных за спиной рук. Каждое его движение было странным, неожиданным. Тело теряло связь с мозгом, суставы не повиновались ему, ноги отказывались держать… Тюремщик с кратким веселым восклицанием на лету поймал его и прислонил к стене.

Кристиан встретился с ним взглядом, и тюремщик быстро опустил глаза. Он потрепал Кристиана по щеке и что-то по-отечески сказал. Пока Кристиан стоял униженный, скованный, дыша, словно бешеный бык, дополнительное подкрепление ушло и Обезьяна вернулся к своей утренней рутине. Кристиан пришел в ярость. Он очень хотел, чтобы пришла Мэдди, и боялся, что она войдет именно сейчас, прежде чем все будет кончено.

Но Обезьяна, закончив дело и записав свои гадости в журнал, ушел, оставив его в одиночестве. Кристиан был готов убить Ларкина.

Когда-нибудь. Когда-нибудь.

Но думал он о другом. Он думал о выражении лица Обезьяны, маске ужаса. Потребуется много времени. Однажды Кристиан видел, как людей вешали и четвертовали. Он запомнил лицо одного осужденного, который ждал своей очереди и наблюдал казнь. Палач резал, рубил… Страх. Борьба. Судороги. Спазмы. Приговоренный съежился, подвывал. Лицо его стало темным, язык распух в преддверии агонии, которую ему предстояло вынести.

Кристиан с невероятным наслаждением думал об этом.

Вошла Мэдди. Она явно влияла на него. Переход от ночи ко дню. От мистических ночных кошмаров к очищающему дневному свету. Он едва мог вынести это. Он раньше считал, что уже дошел до предела. Но каждое утро Мэдди приносила свет, а потом оставляла его в темноте с Обезьяной, чье настроение ухудшалось каждую ночь. Кристиан начал понимать, что раньше были «цветочки». Горло болело от жгута. Он молил Бога, чтобы семья не забыла его. Его имя и титул защитят его, так легко затянуть удавку чуть туже. Он чувствовал себя покинутым, забитым, никому не нужным. Или во всей вселенной не осталось ничего, кроме его камеры, коридора и вида за окном?

И Мэдди. Мэдди-девочка. Она стоит в коридоре и внимательно смотрит на него, держа в руках тазик для бритья.

Обезьяна ненавидел его. Кристиан видел это по его глазам. Ненависть усиливалась с каждым небольшим разногласием, а иногда по таким поводам, о которых Кристиан и понятия не имел. Он боялся за Мэдди, не хотел ее видеть и с нетерпением ждал ее прихода. Он не находил слов, чтобы предупредить ее, и боялся остаться в одиночестве.

Мэдди выглядела потрясенной, как в тот раз, когда впервые увидела его. Ее фигура как-то сникла. Кристиан мечтал услышать ее голос, походивший на журчание речки. Когда она говорила, он закрывал глаза и представлял себе, что все понимает.

Вода? Леса?