— Если бы только она рассказала все нам, — ответил я, не сводя глаз с линии черных волос, обрамлявших белоснежное лицо, — мы сами могли бы остановить ее.

— Конечно, Филипп, ты бы смог, ты такой великодушный. Но другие не стали бы этого делать. Они бы только подтолкнули ее. Но я не это имела в виду. Я могла бы не допустить самой причины. Можно не иметь ребенка, если не хочешь. О, конечно, у меня близнецы, и я очень люблю их сейчас, но сначала я просто в ужас пришла. А больше у меня нет детей, правда ведь? И не будет. И это не Эли виноват. Он хотел бы целую дюжину, как у Якова или кого-то там еще. Иногда он недоумевает, в чем дело. Я вижу. Но есть у меня кое-какой секрет, или, по крайней мере, был до сих пор. Ведь с тобой так легко разговаривать, что это просто опасно. Ты единственный в Зионе, у кого есть сердце. У остальных вместо сердца камень с вбитыми на нем десятью заповедями.

— Да больше, чем с десятью, там ведь ничего не сказано о том, что на месте нового поселения нельзя курить, пить и пропускать службу. И все же я полагаю, что эти люди довольно искренни в своих убеждениях. И могу признать, что они действительно составляют духовное единство — они честные, преданные и трудолюбивые, что уже немало. Единственный, кого я по-настоящему не принимаю, это…

— Эли? — попробовала подсказать Линда, перебив меня.

— О нет, я не согласен с ним, кажется, по любому вопросу, но у меня нет неприязни к нему. Это скользкий мистер Томас. Он был очень груб со мной в воскресенье, и не скоро я смогу это забыть и простить.

— Видишь ли, он выступил против Эли в деле с Кезией, и я думала, я искренне надеялась, что Эли поссорится с ним после этого. Но он просто сказал: «Томас делал, как счел справедливым», и на следующий же день они уже были в хороших отношениях.

— Это потому, что Эли доверяет ему, думает, что он богопослушный. Он никогда не заподозрит мистера Томаса в каком-нибудь злом умысле. Если бы это был я…

— Он так же терпим и к тебе, Филипп. И ты, наверное, знаешь это. Он пришел домой в это воскресенье и сказал, что ты просто очень заблуждаешься, но ты искренен и твои ошибочные идеи — результат порочного воспитания.

— Спасибо, Линда, за эту утешительную новость. Теперь я буду спать спокойно по ночам! Такого рода терпимость чертовски благодетельна, не так ли?

Ее лицо снова напряглось, как в тот вечер, когда я пытался открыть ей глаза на своего отца. Странно было наблюдать это лицо, которое изменилось, стало старше, и все же сохранило те же черты.

— Нет, Филипп. Благодетельность — это не для него. Он узколоб и фанатично религиозен, это мне уже сейчас стало понятно. Он непоколебим и неумолим по отношению ко многим вещам. Но ему недоступна злоба и гордыня. А может, и да? Не знаю. Думаю, что я не совсем объективна к нему. Видишь ли, в те жуткие времена, когда я осознала, что все твои слова об отце правда, Эли казался мне — понимаю, насколько глупо это звучит, — казался мне чем-то вроде Бога. Вся моя жизнь, с тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, протекала рядом с безумным стариком, с одной стороны, и толпой негодяев, с другой. В нашем доме толпились мужчины, которым мы были должны деньги. Твой отец показался мне совсем другим, таким добрым. Теперь я думаю, что он оказался хуже всех. После этого, Эли, который решил жениться на мне только потому, что увидел меня в порванной ночной рубашке, — предстал передо мной как человек из совсем другого мира. Это было как очищение, Филипп, будто с меня смыли грязь. Ты понимаешь?

Она повертела в руках прядь волос, затем сказала:

— Знаешь, Эли строг, но справедлив, он не приходит домой в плохом настроении, что бы не произошло. А в таком месте, как это, нужны именно такие люди, правда ведь? Он большой и сильный, он не боится ничего. Конечно, я не достаточно хороша для него. Я обманываю его, он говорит, что я порчу детей, и в конце концов мыслю по-мирскому.

— И слава Богу за это. Нам нужно почаще встречаться и развивать наше мирское мышление.

— Я навещу тебя при следующем же визите Кезии к нам. Она не простила Эли и приходит только, когда его нет дома, но она обожает малышей, особенно шалуна Джеймса, и хотя ненавидит меня, это не может удержать ее на расстоянии от них. Теперь она обязательно захочет прийти. Прощай, Филипп. Улыбнувшись, она чопорно натянула накидку на плечи, быстро преодолела расстояние от могильного холмика до края лужайки, и я узнал ее летящее движение грациозной ласточки. Легкая поступь вернулась, потому что рядом не было Эли.

Когда она скрылась из виду, я присел на пень, закурил трубку и начал обдумывать все, что она сказала. Было совершенно очевидно, что они с Эли не пара, не единомышленники, но она дала мне понять, что все еще находится во власти его сильной индивидуальности. И что было еще более очевидным — и более печальным — это полное неведение относительно моих чувств к ней. Этот прямой взгляд, откровенность разговора не оставляли ни малейших сомнений. Почему, задавался я вопросом, она никогда не догадывалась ни о чем, не слышала в моих нарочито небрежных словах пылких признаний, никогда не видела, как пульсирует кровь в моих жилах, какой страстью проникнуты мои взгляды? Впрочем, слава Богу, что не догадывалась. Так было легче. Одно только неосторожное слово, неуместный жест — и вся наша дружба, которая была единственным звеном, связывающим нас, все это ушло бы навеки. Я еще немного поразмышлял над невозможностью дружбы между мужчиной и женщиной. Вот, Джудит, например, никогда уже не будет моим другом. Она может умело и ловко заправлять у меня на кухне. Может вспылить и сказать мне что-нибудь резкое, пронзить меня презрительным взглядом или словом, но эта отчужденность, раздражение и насмешка не разделяли нас так, как фраза: «С тобой так легко разговаривать, что это просто опасно».

Я ощутил глубокое уныние. Это были не просто сумерки души, которые трудно определить словами, а состояние тела, когда замедляется пульс, сосет под ложечкой, холодеют конечности. Я выругался про себя, встряхнул трубку и встал. Но прежде чем уйти с печального места, я бросил прощальный взгляд на цветок, лежащий на могиле Магитабель, и вспомнил руки Линды, потрескавшиеся и загрубевшие от холода, покрытые сеточкой морщин, в которые прочно въелась земля. И память больно пронзила меня еще раз, неоспоримо подтверждая, что никакие разочарования, никакие слова о силе и энергии Эли, не могли поколебать и изменить меня. Я любил ее.

Я направился к своему дому и застал там Джудит Свистун, старательно рассыпавшую все наши запасы соли по контуру огромного креста, нацарапанному на полу опустевшей комнаты, откуда недавно вынесли тело несчастной девушки. Я не сводил с нее глаз. Соль была драгоценным продуктом, который бережно хранился и очень экономно расходовался, поэтому я не сразу поверил собственным глазам.

— Это что еще за новая идея? — поинтересовался я, убедившись, что это действительно соль, которая уже начала подвергаться уничтожительному действию влажного пола.

Джудит выпрямилась и откинула со лба прядь черных волос, падавших ей в глаза.

— Вы же не хотите, чтобы ее призрак бродил здесь, правда? — резко бросила она.

— И ты думаешь, это поможет?

— Я уверена.

— Что за чушь! — воскликнул я. — Прекрати портить соль, слышишь? У нас ее и так не слишком много. С чего бы ей беспокоить нас, если бы она даже и могла. Мы сделали для бедняжки все, что было в наших силах.

Не обращая ни малейшего внимания на мое возмущение, Джудит положила последнюю горсть на перекладину креста и прикрыла посудину крышкой.

— Не знаю никаких «с чего бы, почему бы», — отрезала она тоном, не терпящим возражения. — Я только знаю, что она наложила на себя руки. И знаю, что мы здесь останемся надолго, и если сделаем все правильно, то спокойно пройдем наш путь.

По какой-то непонятной причине ее последние слова прозвучали в моем сознании, как предвестник судьбы. Наверное, дело было в незатейливости и простоте, или же это «пройдем свой путь» было так неожиданно в ее устах. «Мы пройдем наш путь». Это прозвучало как провозглашение необратимого закона.

Я забыл о расточительности и о той невозмутимости, с которой девушка продолжала разбрасывать соль после моего строгого запрета. Взгляд мой упал на открытое окно, где брезжил зимний закат. И передо мной, как огромная карта, раскрылся весь мир. И на этой земле, под этим сводом, подобно муравьям, копошились люди. От них отделилась небольшая группка, которая отважно пересекла океан и преодолела тяжкий, полный опасностей путь, достигнув своей цели. Среди этих существ выделились трое — муравей Эли, муравей Линда и муравей Филипп. И я подумал, что это просто чудо: на всей колоссальной земле, из всех живущих на ней, именно эти три мельчайших атома столкнулись в пространстве.

Было ли это запланировано? Задумано? Предопределено? Если да, то кем? Каким-то далеким существом, которое, наверное, устав от своего всесилия и вездесущности, ничему уже не удивляется. Видимо, оно просто попыталось приукрасить бесцельность своего существования постановкой вот такого кукольного спектакля. Наверное, эта скоротечная, полная забот жизнь, которую мы, куклы, считаем важной, исполненной великого смысла, есть не более чем мимолетное развлечение богов. Затем мысль моя сделала очередной скачок, и я перенесся обратно в этот мир — к этому небу, к этим людям, с их надеждами, трудами, устремлениями, бедами и чувствами, несущими их по склону вечности, делая их не более весомыми или значительными, чем листья, дождем опадающие с деревьев. Тогда какое значение имеет моя любовь к Линде или ее брак с Эли? Ничто, ничто в мире не имеет никакого значения.

— Хозяин, что вы там увидели?

— Ничего, — ответил я. — Совсем ничего. И вернувшись к действительности, я спокойно произнес: — Что я могу там увидеть, глупое ты созданье? Тело Магитабель покоится под деревом у реки, а призрак ее, то есть душа, вернулась назад к Богу, создавшему ее. Прикрой окно и уходи отсюда.