Она замолчала, но Евгений согласно кивнул:

– Да-да… – он как-то странно огляделся, будто картинки воспоминаний висели на стенах, и заговорил. – В Лондоне мы с ней и познакомились: в одной тургруппе были. Слово за слово: я – художник, она – студентка, ин-яз. Заинтересовался ее лицом, сделал набросок – она засияла. Ей было девятнадцать, мне – двадцать три, оба были ошарашены Англией. А когда вернулись… У меня в «Наследии» – это салон такой художественный – висело три картины. Пока я мотался по заграницам, две из них успешно были проданы… Вот… Я тогда не знал толком, что тещи бывают, а уж какие они бывают, и вовсе не догадывался. Съездили мы пару раз к ее матушке в Приозерск: преуспевающий художник и студентка четвертого курса ЛГУ… Она миниатюрная такая, худенькая, и голосок колокольчиком, личико нежное, детское, с большими карими глазами и длинными ресницами, кудряшки, черненькая, а летом у нее всегда веснушки…

– А дети? – спросила Женя. – На кого похожи?

– Детей нет, – разбито улыбнулся Лесков.

– Ясно. Расскажи еще.

– Что?

– Вы так и жили в мастерской?

– Нет. Через полгода после свадьбы съехали в перспективную коммуналку. Картины не покупались – я подрабатывал где-нибудь, покупались – продолжал писать. Спустя год мы прибрали к рукам соседские комнаты…

– Ты ее любишь?

Евгений молчал, опустив глаза.

– А как же я? Почему ты меня не остановил тогда? – голос ее был спокойным – ровная стенка. – Я думала: ты свободен, коли живешь здесь.

– Я не смог.

– Почему?

Ответ скользил по языку, цеплялся, но все же выпал:

– Я хотел тебя.

– Хотел? – безлико переспросила Женя. – Что такое «хотел»? В одном корне с «похотью»? Что же ты говорил мне о любви?

– Постой, Женя, я хочу сказать, что… что любовь – это очень странная штука. Никто еще не дал ей вразумительного объяснения…

– Я понимаю, – все так же невозмутимо говорила Женя. – Понимаю. Успокойся.

– Это очень сложная, тонкая… Если говорить о физиологии… нет, не то: о желании, близости… – он спотыкался, терял слова, пока не сказал, наконец: – Она слов не требует: словами уходишь в дебри, вязнешь, тонешь…

– Да? А ты попробуй. Без философии. Просто. По жизни.

Евгений закивал в такт часовому механизму:

– Тема для картины. Привычка, Страсть, Любовь, – с напряжением выдохнул. – Забавно. Они могут представлять собой одно целое, по-разному и причудливо соединяясь. К примеру: Любовь и Привычка или Страсть и Привычка… Можно крутить, как хочешь, меняя понятия местами – увидишь много разного, лишь отдаленно похожего друг на друга (вот когда морфологию давят частности!). Привычка – то, что мы делаем повседневно, без чего можем обойтись, не нанося ущерба своему «я». Это дорога, которой «я» идет с работы домой, это пиво каждый вечер, это противопоставление необходимости… той самой необходимости, которой мы обязаны следовать, может быть, против своего желания: необходимости брить бороду, – Евгений улыбнулся, – необходимости идти на ту же работу (хотя, здесь могут быть варианты), необходимости пищи, воды, воздуха, сексуальной близости… Страсть? – патология. Не норма. Риск. Тоже не является обязательным, но… Живописец выкладывается на своем творении, отдавая ему часть себя – рискует здоровьем и не может без этого. Актер, если он настоящий актер, рискует жизнь потерять или умом тронуться, в сотый раз умирая на сцене, и тоже не может без этого. Дворник, даже если он гений метлы – не рискует. Но не обходится без риска, без страсти. Вне своего дела: пускается в романтические похождения или предается политическим спорам за поллитром «Русской», с доминошными костями в руках… Аномалия аномалии рознь. А Любовь… Необходимое условие – то, что доставляет радость, к чему постоянно возвращаешься, от чего не можешь отказаться, ибо это приведет к духовному истощению, к смерти. И вот здесь кроется загадка! Путаница: одни Привычку равняют с Любовью, другие Страсти придают ее облик. Но все не так. Любовь обещает привычное, знакомое, доступное. Любовь воссоздает Страсть: в привычном – новое, в знакомом – тайное, в доступном – желанное. Любовь, Страсть, Привычка. Каждое из них способно жить особняком, довольствуясь своими силами. Однако без Любви – существование незаполненное обязывает к поиску или выходу. Привычка – одна Привычка – инфантильное, добродушное создание, заплывшее жиром и пустое, дай Бог ему хотя бы Необходимость! Страсть – одна Страсть – плотоядное, озлобленное, беспощадное животное, разрушающее себя и вся… Вот – Привычка, Страсть, Любовь. Любовь требует времени, чувства, понимания… может, созидания другого, как себя. Но это не искусство, это… дар. Осознание его в себе, насколько это должно быть? Я влюблен, Женя, но… Но Любовь это… – Лесков развел руками. – Я не могу говорить о любви к тебе. Не имею права ни перед собой, ни перед тобой. Я знаю точно – ты перевернула мою жизнь. И даже не здесь, не нашими удивительными днями и ночами, а гораздо раньше: в то апрельское утро на Поцелуевом мосту.

– Вот как? – подернула шеей девушка. – Помню. Яркое событие. Ты был неподражаем!.. – и рассмеялась.

– На самом деле – страшно вспомнить, – Евгений на мгновение прикрыл глаза и неприятно поморщился. – Мы поссорились с Динкой в очередной раз, но это было уже серьезно. Наши стычки начались давно, больше года. Тогда что-то случилось. Картины не продавались. То ли прошла мода на мой стиль – но я писал в разных стилях, хотя и по-своему! – то ли моды вообще не было, а я до сих пор пользовался счастливым случаем (честно признаться, дело как следует поставить не мог, не умел – не те задатки). Я вернулся на стройку. Но если раньше это случалось время от времени, то теперь понеслось потоком. В течение семи месяцев я горбатился, сходил с ума от невостребованности и неопределенности, в конце концов, чуть не спятил. Да и что там платили? – крохи. А после семнадцатого августа – совсем крышка. Если я на выходных грузчиком подрабатывал и весьма неплохо, то сейчас!.. И я плюнул, бросил все: и стройку, и закройку, и даже мойку (автомобили мыл)… Динка видела мою потерянность, раздраженность. Сначала жалела, потом впряглась: стала винить, будто я что-то не так делаю… потом мы кричали друг на друга как ненормальные. Она-то – тоже хороша – с ее великими английской и немецкой литературами устроилась апельсины с лотков продавать!.. Сама же меня и подстегнула: я ушел в никуда. Думал: отдохну, найду тему, напишу шедевр, и снова заживем. Но через месяц понял: случилось что-то нехорошее, страшное и больное. Саспенс какой-то. Меня не тянуло к работе. Мне не хотелось ничего. Я стал выходить на улицу и слоняться допоздна: боролся, надеялся, заставлял себя. Город был глух ко мне, и самое неприятное – пользовался моей взаимностью. Динго – к тому времени я так прозвал жену – наконец повезло: пристроилась переводчицей в какую-то фирму. Если до сих пор этот ад на чем-то и держался, то на моих преданности и уважении к ней, но… не знаю. Я ее ни в чем не виню и считаю: не надо ей было так долго меня жалеть. Я снова стал уходить на улицу, в надежде поймать чертово вдохновение. Глупость. С Диной мы почти не общались. Она меня тихо ненавидела. Почему-то я решил дождаться, когда будет ненавидеть громко или вообще презирать… Но это я так – фигурально – мечтал: поймет меня и все образуется. С кем не бывает – заблуждению все возрасты покорны. Болячка быстро рассосалась. И скоро я думал лишь о покое.

Правда, предпринял еще кое-что. Пробовал сдавать мастерскую. Перенес домой все картины. А мастерская-то не моя – государственная. И надо же – притянулась какая-то комиссия! Мол, имеете право только на работу – сказали, а мне смешно: в Союзе Художников-то меня нету! Штраф наложили. С чего я им заплачу? Временно опечатали. И одно к одному – через неделю мастерская сгорела: у соседа этажом ниже керосин в ванной вспыхнул, огонь наверх перекинулся. Слава богу – картины дома!

Однажды пришел домой поздно ночью. Очень поздно. Дина не спала. В руках у нее был кухонный нож. Улыбнулась – и я понял: все. Одни рамки с лохмотьями. Каждую изрезала… Я чуть не убил ее… впрочем, даже не ударил. Расплакалась. Хреновый из нее терапевт. Так калечат, а не лечат. Из шока в кому. Что оставалось делать? – ушел.

И тогда… откровение наизнанку: я потерял чувство цвета. Мертвец!.. Так и Дина сказала. Ну, коли мертвец, то и должен быть мертвецом – собрался топиться, дурак. Мне помешала ты. Не хочу сказать, что ты просто заставила меня прыгнуть в воду и протрезветь, нет. Это случилось сразу, как только я тебя увидел. Меня поразила сцена, драма твоей походки, необыкновенное лицо… Я увидел цвет… и линии… Я ожил! Ты понимаешь?

Женя не отвечала.

– С тех пор я – художник. В «Наследии» висят два моих полотна, давно висят. Они… удачны… нет, пусть даже прекрасны! но это ничто в сравнении с тем смыслом, который ты внесла в мою жизнь. Я тебе благодарен… Если тебя смущает моя жена, то поверь – здесь ничего нет – она в ином мире, в иной атмосфере. Получив работу, я вспомнил о ней, но не поспешил обрадовать. Не видел необходимости. После все же позвонил ей, но бросил трубку. Мне ответил мужчина… Боже упаси, я не мщу! Это было бы бездарно и жестоко по отношению, даже ни к ней и ни к тебе, а ко мне. Я хочу сказать только, что меня это не волновало, мне это было неинтересно, безразлично… Понимаешь? Прости меня, если тебя обидел.

Девушка мягко улыбнулась:

– Бедный мой. Ты сказал правду, а правда не виновата. Здесь ничьей вины нет. Я тоже справедливо поступила… потому что хотела тебя.

Женя поднялась, обошла стол и села к нему на колени. Они обвили друг друга, губы их встретились. Две тарелки борща так и остались до вечера наполовину нетронутыми…

Глубокой ночью с пятницы на субботу любовники находились в постели завершенной ими новой спальни. Женя была вмята в васильковую перину, обессилена и счастлива. Тело парило, в глазах блестели слезы, а внутри – ниже живота – билось сердце Евгения. Мужчина замер над ней, задрожал и, слабея, опустился лицом в подушку, коснувшись влажной щекой ее шеи. Женя почувствовала, как, бешено пульсируя, силы покидают его. Закрыла глаза, слезы вышли из берегов ее век и струйками побежали по вискам.