– Не думайте, господин Кронек, что я вообще трус. Во время эпидемии я целые дни проводил с доктором Эбергардом в госпитале, насквозь пропитанном заразой; я глазом не моргнул бы, если бы вы стреляли в меня, но объясниться в любви – это выше моих сил!

Молодой доктор с такой трогательной беспомощностью смотрел на Генриха, что у того пропало желание смеяться над робким влюбленным, и он, сердечно пожав ему руку, утешил:

– Ну, ничего, дело как-нибудь уладится! Я думаю, что в вашей нерешительности играют некоторую роль доктор Эбергард и его фактотум [2] Мартин. Когда вы будете объясняться с Кетти, то вам придется еще выдержать бурный натиск со стороны двух старых холостяков. Ничего, мужайтесь! А пока до свидания!

Жильберт простился с Кронеком несколько успокоенный.

– Господи, как трудно пристроить свою невесту! – пробормотал Генрих, направляясь к дому. – Надо надеяться, что стихи моего соперника помогут мне, хотя они написаны так, что волосы поднимаются от ужаса.

Молодой Кронек не ошибся – стихи оказали свое действие. Кетти сидела в беседке с горящими от волнения щеками и без конца читала послание Жильберта, пока не запомнила каждое слово наизусть. Разве со стихотворением «Екатерине» могли сравниться какие-нибудь другие литературные труды? Даже сочинения Гвидо Гельмара с их прекрасными рифмами совершенно стушевывались перед произведением ассистента Эбергарда. Душу Кетти охватило чувство гордости. Еще бы! Ее воспевали в стихах совершенно так же, как воспевал Гвидо Гельмар ее мачеху!

Большая стеклянная дверь из гостиной виллы Рефельдов была широко открыта. На диване сидела Эвелина, а напротив нее расположился Гельмар и читал вслух, но на этот раз не свои произведения, а Шиллера. Гвидо признавал лишь свои стихи и некоторых классиков, других поэтов для него не существовало! Молодая женщина перебирала цветы, лежавшие перед ней на маленьком столике, и составляла букет, в то же время, с удовольствием слушая красивый, звучный голос Гельмара, читавшего с большим выражением.

– Благослови, Боже! – вдруг раздалось звонкое приветствие, принятое в горах, и на пороге показалась высокая, стройная фигура, вся залитая солнечным светом.

– Генри, каким образом ты очутился здесь? – воскликнул Гельмар.

Он был так поражен, что выпустил книгу из рук, но его лицо не выражало особенной радости.

Генрих оставил этот вопрос без ответа, так как все его внимание было обращено в другую сторону. Он ясно видел, как вздрогнула Эвелина, услышав его голос, и как предательская краска залила ее бледное личико. Она подняла глаза и встретилась с сияющим взглядом молодого человека. Ее лицо вспыхнуло еще сильнее; чтобы скрыть свое смущение, она наклонилась и взяла в руки цветы, но они выпали из ее дрожавших пальцев на ковер.

Гельмар сделал движение, чтобы поднять букет, но Генри опередил его и сказал:

– Оставь, Гвидо, эти цветы мои, они упали для меня!

– Они упали из-за тебя, так как ты смертельно напугал госпожу Рефельд своим внезапным появлением! – недовольным тоном заметил Гельмар. – Я сам невольно вздрогнул, когда ты вырос точно из-под земли; тебя можно было принять за привидение. Неужели ты до сих пор не можешь понять, Генри, что существуют люди, у которых есть нервы?

Гвидо сделал вид, что шутит, но в его голосе звучало сильное раздражение; Генрих не обратил на него никакого внимания и, обернувшись к Эвелине, спросил:

– Я вас, в самом деле, испугал? В таком случае простите, пожалуйста.

– Не испугали; я просто была очень удивлена вашим неожиданным приходом, – ответила молодая женщина, подавляя волнение. – Вы, вероятно, сделали это умышленно, хотели застать нас врасплох?

Ее глаза укоризненно взглянули на Генриха.

– Да, я сделал это умышленно и очень доволен результатом! – восторженно прошептал молодой Кронек.

Гельмар шумно поднялся со своего места и вдруг начал выражать удовольствие по поводу приезда старого друга, но по его тону все-таки чувствовалось, что присутствие Генриха для него очень некстати.

8

На террасе был накрыт завтрак, и вся семья собралась вокруг стола. Лечение доктора Эбергарда оказало хорошее воздействие на Эвелину; теперь она снова заняла за столом место хозяйки. Больная не лежала теперь целый день на кушетке среди подушек и одеял, опасаясь свежего воздуха и солнечного света; она сидела, слегка опираясь на спинку кресла, и с удовольствием вдыхала свежий горный воздух.

Эвелина все еще была тонкой, нежной и бледной, как лилия, но не казалась теперь такой изнуренной, разбитой, какой была в прошлом году. Ее лицо не было бескровным, иногда на щеках появлялся даже легкий румянец, а глаза потеряли выражение безнадежности. Даже в ее движениях не замечалось прежней смертельной усталости, только прелестное личико продолжало оставаться грустно-серьезным.

За завтраком говорили о докторе Эбергарде и о его манере обращаться с больными.

– Конечно, нельзя отрицать, что он разгадал вашу болезнь, – проговорил Гельмар, который не мог простить Эбергарду резкого ответа на его вопрос о здоровье Эвелины, – но я поражаюсь вашему мужеству и терпению. Как вы можете выносить его? Сознаюсь, если бы от этого зависела моя жизнь, я все-таки не в состоянии был бы лечиться у него.

– Вы даже не можете себе представить, как он мучил бедную маму, – вмешалась в разговор Кетти. – Началось с того, что он выбросил все рецепты и отменил все предписания прежних врачей, а сам назначил абсолютно другой режим, и если мы не исполняли его приказаний буквально, то нам ужасно доставалось! Я не могу без страха вспомнить сцену, разыгравшуюся осенью, когда мама выразила желание ехать в Италию, несмотря на то, что Эбергард требовал, чтобы она осталась здесь. Мама со слезами просила его не подвергать ее опасности простуды, которая так гибельна в нашем климате для легочных больных. «Это вздор, – закричал он на маму, – вы вовсе не легочная больная, у вас нервы не в порядке. Я не допущу, чтобы вы жарились в вашей излюбленной Италии и тем ухудшили свое состояние. Вы должны остаться здесь, и когда кругом будут лед и снег, тогда-то именно вам и нужно гулять!» Действительно, каждый день он заставлял нас кататься то в коляске, то на санях и в дождь, и в снег, несмотря ни на какую погоду. Я часто приходила в отчаяние, что нельзя остаться дома, а мама переносила все чудачества этого Эбергарда с чисто ангельским терпением.

При последних словах Кетти на щеках Эвелины снова вспыхнула легкая краска. Она не поднимала глаз, так как чувствовала на себе взгляд Генриха, и торопливо возразила:

– Нет, Кетти, я привыкла к его манере, и мы прекрасно ладим друг с другом.

– Чего нельзя сказать про меня, – заметила девушка. – Мы с ним заклятые враги и останемся таковыми на всю жизнь.

Приход лакея, принесшего почту, прервал этот разговор. Были получены письма и газеты, которые на время привлекли к себе внимание маленького общества. Эвелина открыла конверт с письмом от тайного советника Кронека. Она прочла его и, с удивлением посмотрев на Генриха, промолвила:

– По-видимому, ваш отец не знает о том, что вы здесь, Генри. Он пишет мне из Вильдбада. Его лечение закончится на будущей неделе, и тогда он на короткое время приедет к нам. А про вас он сообщает следующее: «Что касается Генри, то он получит отпуск лишь в июле». Что же это значит?

– Только то, что я нисколько не интересовался, когда министерству будет угодно отпустить меня, и обошелся без его отпуска! – нисколько не смущаясь, ответил Генрих.

– Это тебе не пройдет безнаказанно, – вмешался в разговор Гельмар, поднимая глаза от газеты. – Ты можешь потерять место, и твоему отцу это будет очень неприятно. Право, милый Генри, я нахожу, что с твоей стороны не совсем хорошо нарушать свои обязанности из-за минутной прихоти. Ты жертвуешь своей карьерой.

– Пожалуйста, без наставлений, милый Гвидо, – возразил Генрих. – У тебя на это нет никакого права. Помнишь, когда твои первые стихи имели успех, ты не только самовольно взял отпуск, но сразу отказался от своих обязанностей учителя. Сколько тебя ни уговаривал директор подождать, пока приедет твой заместитель, ты не соглашался и уверял, что считаешь ниже своего достоинства преподавать в школе, когда можешь немедленно пожинать лавры в качестве поэта.

Лицо Гельмара омрачилось. Он вообще не любил, чтобы вспоминали то время, когда он был бедным, жалким школьным учителем.

– Как ты можешь сравнивать меня с собой, Генрих! – высокомерно проговорил он. – Поэтический талант имеет право и даже обязан уничтожить все преграды, мешающие его свободному развитию. Он должен подняться выше обыденности, попасть в надлежащую ему сферу; надеюсь, что ты не станешь законные права поэта приписывать каждому заурядному человеку.

– Да, конечно, заурядный человек не может сравниться с тобой! – насмешливо согласился Генрих. – Не смотрите на меня так строго, – обратился он затем к Эвелине. – Дело обстоит вовсе не так плохо, как кажется. Я уехал, получив разрешение от его высокопревосходительства господина министра. Он лично дал мне отпуск, взяв ответственность на себя. Он даже обещал сообщить об этом моему отцу, с которым увидится в Вильдбаде, куда тоже едет лечиться.

– Разве ты лично знаком с министром? – удивленно спросил Гельмар. – Я слышал, что министр очень недоступен и даже твой отец находится с ним лишь в строго официальных отношениях.

– Моя обаятельность низвергает все границы точно так же, как и твой поэтический талант, – продолжал иронизировать Генрих. – Как видишь, моя карьера нисколько не пострадает. Можно взять у тебя газету? Какие новости сообщают из столицы?

Гельмар слегка пожал плечами и, протянув ему газету, с пренебрежительной улыбкой ответил:

– Ничего особенного! Не перестают восхищаться новым драматическим гением. Его недавно открыли, но кто он такой, не знают до сих пор, так как автор нашумевшей пьесы скрывается под псевдонимом. Прямо смешно подумать, сколько шума наделала столичная пресса из-за драматической вещицы, которую в лучшем случае можно причислить к средним произведениям литературы.