– А оне с тобой случались?

– Нет.

Казалось, и Феодосье, и Ворсонофию было вполне достаточно сего краткого обмена репликами. Ибо оба вновь с удовлетворением замолчали. Феодосья пребывала в размышлении. Она то обводила языком гладкие канавки между зубами, то возносила верхнюю губу так, что она крепко подпирала нос, то поводила бессмысленно взором по монастырской стене, не видя ее.

Оне с Ворсонофием на пару вышли из обители в город и шагали, погруженные каждый в свои мысли. Сей возможностью – пребывать рядом в молчании, понятном товарищу, – оне очень дорожили друг в друге. И коли надо было работать или идти куда двоим, неизменно выбирали в сотоварищи один другого. Женоподобная внешность брата Феодосия, отталкивавшая других братьев, Ворсонофия не смущала и даже привлекала: уж лучше с ним дружить, чем быть на побегушках у высокомерного Веньки Травника, поддакивать чванливому Ваньке Греку или оттенять красоту Тимки Гусятинского. Приязнь сдружившихся братьев была молчаливой, а потому зело плодотворной. В сей момент Ворсонофий обдумывал самую блистательную оду, каковая только сочинялась в цивилизованном мире. А Феодосья мучилась разгадкой «Вечного жара», увиденного в лавке диковинок на торжище. Более всего ее терзал вопрос, может ли чудо быть воплощено лицом не христианской веры?

«Коли «Вечный жар» привезен буддой китайским, то является ли он чудом в истинном понимании этого слова? – озадачивала она свой ум. – От Бога или от дьявола чудесные явления, происходящие в землях не христианских? Чудо – это только доброе событие или всякого рода необъяснимая неожиданность? А коли объяснимая, то вещь сия остается чудом? Можно ли чудо растолковать или это уже будет не чудо, а разгаданная загадка?»

И доразмышлялась Феодосья до дела!

«У нехристей тоже бывают чудесные явления, – пришла она к своему собственному выводу. – Понятно, что творит их Бог, ибо Он един для всех, и для язычника, и для африкийца. Но почему тогда Он, Всемогущий, не в силах обратить их в свою веру? Может, и чудеса можно и нужно творить самим?»

Задав себе сии коварные вопросы, Феодосья испуганно поглядела по сторонам, словно прохожие могли прочитать ее мысли, и перекрестилась. Но никто мыслей не прочитал. Даже чуткий душой Ворсонофий продолжал бормотать рифмы.

– Ладья блистающа и вдохновенные гребцы… Гребцы… смельцы…

В оде Ворсонофия весь мир уподоблялся груженой ладье, которая плывет по бесконечному окияну за счет того, что дует ей в корму Творец. Солнце и звезды, крутясь вокруг ладьи, движутся вместе с нею. Впрочем, идеи, выдвинутые поэтом, самого же его и мучили. Почто он приплел гребцов, коли ладья Земная движется дуновением Божьим? А почто оне с Феодосием вообще перебирают сейчас ногами по усыпанной ореховой скорлупой деревянной мостовой, коли в силах Его перемещать, что хочешь, чудесным образом?

– Феодосий, – осторожным шепотком спросил Ворсонофий. – Почему солнце само крутится и мы не должны его в трудах каждый день поднимать и опускать, а ноги сами собой не идут? Почему реки сами текут, без нашей помощи, а ладью должно грести в натуге? Почему дубы сами вырастают, а рожь сеять надо?

– Сама об сем думала, – обрадованно ответила Феодосья. – Где грань того, что должен делать человек? Может ли он делать чудеса? Имеет ли на это право?

– Придумали люди парус и освободили гребцов от тяжкого труда, – речил свое Ворсонофий. – Сие – прогресс. Имеет ли человек право на прогресс? Что как додумается кто-либо усовершенствовать и….

Он вовсе понизил голос и наклонился к уху Феодосьи…

– Ей, разве можно улучшать эту книгу книг? – ответила ему Феодосья. – А если нельзя ее, то что – можно?

За сими загадочными репликами оне замолчали, не находя ответов.

Афонская обитель была зело сильна на острые и опасные вопросы. Несомненно, сей вред происходил от обилия иноземных книг, в том числе запрещенных, научных лабораторий и постоянных поездок за границы. Отчасти потворствовал сему положению и настоятель, игумен Феодор. Вернее, начальство монастырское, как это и бывает, жило своей начальственной жизнью, пребывая в благодушных иллюзиях относительно твердых порядков на вверенной территории, монахи же – своей, в которой бывало много того, что стало бы откровением для преподобного Феодора. Так, по ночам по монастырю бродили книги, обложенные затрепанными кожаными обложками с надписями «Начала арифметики», «Вопросы к исповедующимся» и тому подобными невинными заголовками. Удосужившийся же заглянуть под сию обложку обнаружил бы творения неведомого автора вроде «О страстях любовных» или размышления Апулеуса о прелестях любви между юношами. Впрочем, все это читалось исключительно с познавательными целями, а не для греха. А Феодосья, в отличие от Ворсонофия, об этих книгах вообще не знала.

Вскоре дошли оне до второй росстани от монастыря, на каковой, кратко распрощавшись, и пошли в разные стороны по своим делам. Куда направил плесны Ворсонофий, неведомо. А Феодосья собралась подотошнее изучить Москву. (Правда, испрашивая благословения на выход за стены монастыря, Феодосья обещала обследовать лишь храмы, с целью перенятия опыта).

Сперва пошла она наугад, уповая, что кривая линия куда-нибудь да выведет. Пройдя множество закоулков, задов с плетнями и заборами, притулившихся к церковным дворам хибар нищих и попрошаек, облаянная из-под ворот псами, перекрестившись на все кресты, и храмные, и церковные, и часовные, и домашних молелен, Феодосья в смятении – что как заплутала? – поворотила на широкий ряд и, наконец-то, с облегчением достигла ворот Китай-города. Как только прошла она сие проезжее строение, стало ее кидать и толкать, как в жерновах. Кто-то то и дело наступал на пятки или орудовал локтями. Прокладывали дорогу, давя людей, верховые. Орали на ухо бесчисленные торговцы. Ну чистый Вавилон!

– По ногам-то ровно цепом молотят, – пробормотала Феодосья, впрочем, без сердитости.

Улица была усыпана таким толстым слоем скорлупы от лещинного ореха, какового у многих московитов всегда полные карманы, что и мостовой не было видно. У жен и девиц орехи были уж надтреснуты. Богатым боярам скорлупы кололи слуги, демонстрируя окружающим (к их вящей зависти) заморские щипцы. Особо ретивые молодые детины эффектно дробили лещину зубами, дабы произвести впечатление на девок.

Пробравшись по особо толстой залежи скорлуп, Феодосья свернула вправо и оказалась на Никольской улице, о чем известила путницу табличка на столбе.

Сперва Феодосье пришлось опасливо пробираться вдоль нескольких кабаков, распространявших пьяную брань, вонь сцы из-за углов и ватаги кабацких ярыжек, задиравших прохожих или пристававших с просьбами дать копеечку. После оказалась она на небольшой площади между задами некоего монастыря, вся стена которого была улеплена ужасными клетями монастырских нищих, и двором поместья. Ворота поместья – не парадные, а людские – были распахнуты, и виднелись в них хлевы, кучи навоза, стаи кур, несмотря на морозец, деятельно бродивших по сору, и прорва народу, бранного, крикливого и уж частью хмельного. Наконец, и сие нелицеприятное место было преодолено, и Феодосья вышла на роскошную часть Никольской. Что тут были за каменные палаты! Под медными кровлями, с непривычными висячими комнатами-глядельнями, с дорогими новенькими иконами над крыльцами и воротами! Нарумяненные клюквой и свеклой девки будто невзначай прогуливались вдоль сих хоромин, поглядывая в ворота. Нищие самого ужасного вида, с одутловатыми, покрытыми коркой лицами, терпеливо высиживали возле ворот, надеясь на выезд хозяина и его щедроты. Впрочем, ворота стерегла многочисленная охрана. Караул, правда, состоял из болтовни, хохота, сплевывания и наблюдения за дерущимися собаками, но сами охранники производили острастку внешним видом – шлем на главе, секира в руках и кровожадные рожи.

Но Феодосью более всего привлекли не новомодные дворцы, а палата книгопечатного тиснения. Прочитав сию надпись, она с восторгом уставилась на удивительное здание с башнями, скульптурами единорога и всевидящего ока, с солнечными часами и открытыми в первом этаже книжными лавками. Так вот где изготовляют удивительную вещь – книги! И она, Феодосья, увидела сию палату собственными глазами! Долго еще находясь под впечатлением и не зря ничего по сторонам, Феодосья прошла сквозь торговую толпу к стене, огораживавшей Китай-город со стороны Москва-реки, и, пройдя ворота, вышла на берег. Там жизнь кипела, как в котле. На снежке были разложены бесконечными рядами туши говяда, баранины, свинины. Отдельно за дешевую цену торговались говяжьи, бараньи и свиные головы, столь любимые русичами в виде студня, а гостями из Азии – как праздничное блюдо, делившееся между всеми едоками на уши, глаза, ноздри и прочая, в зависимости от заслуг и выказываемого уважения. Далее торговали готовыми срубами изб, бань, поварней и чуланов всех размеров. А на самом берегу возле моста Феодосия увидала водопровод! (Не соврали ее тотемские попутчики, бая про Московские диковинки). Встав истуканом и расщеперив глаза, Феодосия уставилась на водоводное устройство. Было оно весьма не сложно. На мелководье, а в это время года – во льду, на долговязых сваях была поднята невысокая клеть без крыши. На вкопанных в землю двух стволах деревьев с развилкой укреплена пара журавлев с бадьями. От клети вниз, к стоящему поблизости строению, шел желоб из половины бревна, выдолбленного от сердцевины. Два детины, стоя в клети, без остановки опускали бадьи в полынью, поднимали журавлем наверх и выливали воду в желоб. Все строение было облито замерзшей водой, бороды серого и желто-зеленого льда свисали до земли. Да и сваи, казалось, были вторгнуты в валуны каменного льда. Более всего Феодосью удивила простота устройства водопровода. «Отчего в Тотьме никто не догадался сделать водоводы?» – подумала она. («Стереотип мышления», – ответил бы ей ученый отец Логгин).

Затем Феодосья вновь поднялась на гребень берега и вернулась в Китай-город.

Опять пробралась в толпе между лавками и подошла к воротам в Кремль, устроенным внутри высоченной башни.