Олексей стоял в новом кафтане и шапке, заложив руки за алый шелковый кушак, под который ввергнуты были новые ножны и пищаль, и на лице его ходил в нетерпении вопрос: «Ну что? Сразил аз твое воображение?» Кафтан Олексея, вероятно, был сметан швецом, основная продукция которого – лоскутные одеяла, а кафтаны ладились лишь изредка – для души и самоутверждения, могу, мол! Верх кафтана изо всех сил делал вид, что сшит из дорогого матерьяла с вытканным узором, прекрасно зная, что является хлопковой китайкой, затейливый восточный орнамент коей неприкрыто набивного происхождения. Ну а испод даже и не скрывался, что его простеганная с серой ватой ядовито-желтая нанка совершенно не голубых кровей и имеет такой неправдоподобно яркий цвет исключительно в угоду покупателям. Но Феодосья уловила тщеславие Олексея и решила сделать ему приятное.

– Ах, королевич какой! Тебя в сем кафтане за воеводу не путают? – воскликнула она.

– Нет пока, – польщено ответил Олешка. – А что – похож?

– Полный список! – заверила Феодосья. – Вирши сам сплел?

– Сам, – ответил стрелец и выпустил через рот и нос тяжелый вздох, должный разъяснить, какое это было нелегкое дело. И все ради нее, Феодосьи.

– А далее прочти?

– Еще?! Аз с этим-то полночи маялся.

Они дружно рассмеялись и тут же, словно вспомнив про самое главное, хором вопросили, ухватив друг друга за рукава:

– Как ты на новом месте?

И опять засмеялись, теперь эдакому совпадению.

– Понимаем друг друга без слов, – приятно сказала Феодосья.

Она имела в виду их дружбу. Но для Олексея эти словеса были серебряной монеткой, которую он подхватил и с упованием опустил в мальчишеский сундучок-копилку. Есть такие, с прорезью для денег и огромадным замком, должным подтверждать надежность хранения. Феодосье никогда бы не пришло в голову, что Олексеев сундучок уже наполовину заполнен ее серебряными кунами, при потряхивании издающими звон посулов.

– Знаешь, Олеша, мне кажется, что аз буду вспоминать эту осень как самую счастливую в моем житие! – сказала Феодосья, глядя в глаза Олексею.

И в копилку упал еще один золотой кружок.

Она, конечно же, имела в виду свою насыщенную научную жизнь. Но Олексей не мог предположить, что зубрение статьи про зубчатые колеса может вызывать такие приливы радости. Поэтому отнес сии слова на свой счет. Сияя, он сжал локоть Феодосьи и дал волю бурлящему чувству тем, что крикнул проходившей мимо бабуле:

– Мамаша, позри, какой красивый монах!

– Ей! Соколик прямо! – с ласкою промолвила старуха и тряхнула оживленно головою.

Ни она, ни остальные прохожие не выказывали удивления и не переглядывались, указуя глазами на весьма любезную беседу монаха и стрельца. Ибо Москва, этот огромный расписной сундук, была битком набита такими диковинками, что ничто более не могло бы поразить удивлением или неожиданностью ее жителей. И уж менее всего удивил бы видавших виды московитов пухлогубый женоподобный монах с бабьим голосом четой со служивым. (Да-а, к великому сожалению, такие нынче настали распущенные времена! Того и гляди, жены без платков ходить будут. Третий Рим времен упадка, рекши бы отец Логгин).

– Олешка, хватит потешаться над бедным монахом, – уложив на миг его ладонь между своими, потребовала Феодосья. – Говори лучше, куда пойдем? Аз уж здесь настоялась, как журавль на болоте.

Дорогу до Красной площади и Лобного места ей рассказал Ворсонофий и даже начертил на инее, покрывшем каменную дорожку, носком сапога «карту света», на которой вывел ряды, линии и храмы в виде дорожных знаков. Площадь оказалась недалеко от монастыря, и нашла она означенное место быстро и без нужды. Постояв в толпе, пестрыми поземками и вихрями заметавшей площадь, и чуть не оглохнув от трубных выкриков указчиков, оглашавших разнообразные веления, Феодосья уж дала волю страху, что с Олексеем что-либо случилось.

– Аз думала, ты в беде, – торопливо говорила она, пока Олексей вел ее через людскую пашню. – Ведь никакой весточки целую седьмицу.

– А что, аз голубя должен был послать? Люблю, лобзаю, о встрече желаю?

– Тоже сам сочинил? – развеселилась Феодосья.

– Нет, товарищ один все зазнобе своей грамотки тайные пишет.

– Какой товарищ? С тобой живет? И где ты обитаешь?

– В стрелецкой слободе на царской службе. Но думаю в сокольничьи перекинуться. О, гляди, какие!

– На царской службе? – вскрикнула Феодосья. – Ты не брешешь?

– Брешу? А это что? – Олексей остановился и продемонстрировал рукоятку ножен, на которых стояли буквы «С.П.»

– Что сие значит?

– Стрелецкий приказ. Да ты позри туда!

Феодосья вытянула шею, обвела, открыв рот, зеницами толпу и, наконец, увидела трех совершенно черных мужей в шкурах (на желтом фоне черные пятнышки) явно иноземных зверей.

– Олеша, да кто же это?

– Африкийцы, – со знанием дела ответствовал стрелец.

Он уже дважды за эту неделю побывал на торжищах, один раз на Вшивом, прицениться, колико дадут за Феодосьину косу, а второй раз – в Китай-городе, дабы разузнать, не собираются ли его надуть в цене на Вшивом. В конце концов, длинные и полноводные, как река Сухона, косы после энергичных встряхиваний, передергиваний из рук в руки и перебранки были проданы, а на вырученные средства приобретен кафтан, сияющий восточным алтабасом. Эту роскошь Олексей задумал бросить под ноги царю Алексею Михайловичу в самых карьерных целях. Что-то в облике стрельца подсказывало, что он сие исполнит!

– Что за шкуры на них? – дивилась Феодосья.

– Африкийского зверя.

– Гиппопотам сие, что ли? Али лев? – принялась вспоминать Феодосья басни повитухи Матрены.

После озирания африкийцев и ее размышлений, по всему ли телу оне черны, Феодосия надолго остановилась перед хором парней и мужей, которые высвистывали всякие известные песни птичьими голосами! Была тут и малиновка, был и соловей, и щеглы и свиристели, и дрозды и скворцы, и синицы и канарейки, подавала ловко после припева голос кукушка, и даже, потехи ради, каркал ворон и голосил петух. Зрители аж крякали от удовольствия.

– Красно заливаются!

Но следующая скоморошина опечалила Феодосью. На плетеном коробе сидела беленькая, как ленок, чадушка годков трех, с гуслями на коленях, и, звонко подыгрывая, выпевала одну за другой песенки. Зрители умилялись, а Феодосья выпустила слезинку. Надо ли говорить, что она вспомнила об Агеюшке.

– Как там сыночек-то мой? Не плачет ли? Смеется ли?

Олексею эти воспоминания порядком надоели. Он твердо знал, что прошлое поминать и звать бессмысленно, только время терять, потому, что нас там уже нет, да может, и не было, приблазилось просто. Глядеть надо в будущее, но тоже не за голубой шеломель, а на лето-другое вперед. Но обрывать Феодосию он не обрывал, ибо все-таки жалел. Глянув на ее опечалившееся лицо, он даже почувствовал легкий укол совести за то, что продал косы в свой прибыток. (Олексей всегда твердо увязывал перепады настроения с вещно-денежными переменами и не сомневался в их прямой зависимости и способности взаимного роста). Поправив ласково монашескую шапочку, он промолвил:

– Месяц мой, можно аз продам твои косы? Срочно нужны деньги на прожитье. А как тебе понадобятся, верну с корма.

– Конечно, продавай, – с лаской согласилась Феодосья. – Мне деньги ни к чему. В монастыре поят-кормят, одевают. А на небесах за проход не взимают, там таможенного поста нет.

Она пошутила, чтоб не наводить свою грусть-тоску на Олексея, и глянула на него с виной за свои слезы. Но Олексей имел вид бодрый и беспечальный.

– Здесь торговые ряды начинаются, и каких только нет! – указал он рукой в проход, забитый шевелящимися людьми, как весенняя протока сором и дрекольем.

– Ох, народу сколько. Может, не пойдем? Здесь тоже торгуют.

– Да ты что! Здесь мелочь всякая, бабы со своими рукодельями, пирожки с котятами да книжки. Одни шалаши да чуланы, а не лавки. А там – хоромы торговли. Такие роскошные вещи торгуют – оружие, сбрую! А ножевой ряд какой! В Тотьме и понятия об таком не имеют. Давай пойдем скорее, ибо сегодня суббота, а по субботам за три часа до вечерни ряды запирают. Одно только сено да овес будут торговать.

– Откуда ты все уже про Москву знаешь?

– Книги надо чаще читать.

– Издеваешься? – засмеялась Феодосья.

– Это ж ты мне все темя проклевала: «Всяко знание из книг!»

– А если честным словом?

– Сорока прилетела да на кол села и давай другой сороке баять, какая роскошная торговля в Китай-граде.

– Уговорил, – согласилась Феодосья.

– Вот бы мне тебя на другое уговорить, – серьезно поглядев на Феодосию, сказал Олексей.

– Смотри, пряничный ряд, – поспешно указала перстом Феодосья. – Каких только нет! Господи, Олексей, ты погляди, какой огромный пряник! Ровно тележное колесо!

Олексей глянул на невероятных размеров пряничную ладью с раскрашенным парусом, подвешенную возле одной из лавок для привлечения покупателей:

– Ей, таким десять девок налакомить можно.

Над пряничным рядом витал дух заморской гвоздики, лавра и кориандра. Пряники бысть всех размеров, форм и оттенков. Сыскались даже розовые клюквенные и вишневые. Торговали здесь и дорогими пряниками с сахарной глазурью и изюмом. А уж простецкие овсяные и привычные медовые лежали горами в коробах в каждой лавке.

– Хочешь? – спросил Олексей.

– Хорош аз буду монах с сахарным сердцем в руках, – посмеялась Феодосья.

Прошли калашный ряд, оказавшийся примечательным (кроме густого вкуса свежеиспеченного сдобного теста) тем, что пойман был вор, которого поволокли с криками в неизвестном направлении, забыв об упавшем в грязь калаче. В харчевом то нежил нюх аромат жаренной на углях рыбы и птицы, то воротило с души от неизвестного происхождения требухи.

– Ты бы знала, как на рыбном ряду с ног валит, – потешался Олексей.

– Фу!

– Особенно весной и летом. А здесь сей день еще ничего, все ж таки морозец.