Сперва она взялась за шляпку – яйцеобразную и вытянутую, как голова мудреца, на макушке, но расходящуюся колоколом книзу. Каждую линию Феодосья выстраивала с помощью каркаса окружностей и овалов, которые, в свою очередь, витали в тонкой сетке лучей и углов. Когда шляпка была готова, Феодосья, подумав, одарила один ее край неуловимой косинкой, которая придала вещи непередаваемую живость и изящество. Ножка гриба также была вычерчена с безупречной асимметрией, на какую способен и какую может себе позволить только сам Творец. Второй гриб был сыроежкой, шапочка которой в тонких лесах подготовительных линий розовела мисочкой ручной работы – с чуть утолщенным краем с одной стороны и чересчур подвернутым огубьем с другой. Удовлетворенная работой и искренне уверенная, что грибы – вполне подходящие элементы для орнамента, она отложила готовые листы и взялась за полновесный узор, коий вполне мог бы расположиться, к примеру, на потолке ее кельи. Вечером, когда в глазах Феодосьи начали плавать огненные эллипсоиды, она подошла к старшему чертежному дьяку и попросила:

– Взгляните, брат Макарий.

Макарий отложил лист и угломер, коим он выверял некий чертеж, выдвинулся из-за стола по гладкому каменному полу прямо вместе с квадратной лавкой и, поразгибав пару раз спину, пошел к столу Феодосьи. Сев, он в великом удивлении взял в каждую руку по вычерченному и раскрашенному грибу и долго молча переводил взор с одного на другой и обратно. Специально созданная Феодосьей асимметрия изумила его своей смелостью. Гриб, окруженный сохранившимися паутинными, но твердыми линиями и точками построения, имел такой вид человеческого тела с прорисованными мышцами, каковой однажды довелось Макарию зрить в иноземном анатомическом лексиконе. Казалось, сам Господь оставил эти линии, чтобы продемонстрировать, как именно создавал он каждое свое самое скромное, но наисовершеннейшее творение – лист, цветок, ягоду или гриб.

Как и все монахи сего монастыря, Макарий обладал деловой хваткой. Поэтому, хмыкнув пару раз и промолвив: «Ну, орнамент из этих прелестных сыроежок не составишь, разве только для чертогов какой-нибудь ведьмы», – он, по коротком раздумии, воскликнул:

– А ведь сии грибы нам очень пригодятся. Во-первых, мы предложим кипу подобных иллюстраций для ботанического словника, каковой, я знаю, давно готовится в Ипатьевском монастыре во Полях для царского травяного огорода. Во-вторых, это будут отличные миниатюры для учебника по рисованию, аз задумал печатать его, ибо есть хороший спрос. И в-третьих… Найдется что-либо и в-третьих, ибо работы сии дорогого стоят.

Когда, удовлетворенный и вдохновленный перспективой производства и продажи новых книг, Макарий рассеянно спросил: «Все?» – Феодосья протянула ему другой лист. Он не был раскрашен, но вид его заставил ученого чертежника в изумлении поднять брови.

– Что это? – не веря своим глазам, промолвил Макарий, как если бы в руки ему скромно вложили чашу Грааля.

– Сферы земные и небесные, – пролепетала Феодосья, не зная, чего и ждать, похвалы или гнева.

– Сие лучшее, что аз видел из чертежей нашего монастыря, – прикрыв на миг глаза, выдохнул Макарий.

На рисунке Феодосья изобразила все, что только имеет на земле и небесах сферическую форму. В середине квадрата был вычерчен земной диск, вокруг которого на невероятно разнообразных и составляющих вместе удивительную математическую гармонию эллипсоидах и сферах вращались семь планид, кометы, звезды и прочие небесные тела. А по периметру сего квадрата шли мелкие миниатюры с чертежами всех сфер, какие только бывают в природе: бысть тут и радуга («сфера мостов в чудо»), и капли дождевые («сферы, питающие все живое»), и яйцо, и озеро, и зерна гороха и чечевицы, и плоды луковицы, репы и яблока, и чаши, и своды мостов и дворцов, и, наконец, улей как сферы трудовые. Сферу духовного Феодосия изобразила в виде венца над пламенем лампады. И внизу, в углу, круглая чернильница, как скромно пояснила Феодосья, «суть содержащая то, что помогает облечь невидимые мысли ученого в видимые, то есть сфера явственного знания».

Макарий молчал, прикрыв рот рукою, опертою на ладонь другой руки.

Наконец он, словно напуганный, что сие окажется не собственным измышлением Феодосьи, а скопированными ею чужими мыслями, быстро и с тревогой вопросил:

– Кто тебя этому научил? Аллегориям, обобщениям?

– Никто. Сама… сам додумался.

Ничего более не сказав, Макарий встал и сей же час отправился к игумену Феодору, дабы рассказать, что в лице убогого видом монаха с бабьим голосом в их распоряжении оказался мыслитель и новатор универсального измерения. И пока сей неизвестный никому самородок в их монастыре, обитель горя не будет знать с новыми идеями, их практическим воплощением и доходами от их продажи.

– Аз всегда говорил, что Русь православная способна родить не менее универсальных и парадоксальных творцов, чем католический Запад, – такими словесами завершил игумен Феодор вечернюю беседу с Макарием.

Уже в дверях Макарий вдруг вспомнил о чем-то и, повернувшись, неуверенно вопросил:

– Преподобный, а епитимья Феодсию остается в силе? Все двадцать ночей на коленях?

Феодор покачал тяжелой головою и промолвил:

– Неужели ты, Макарий, до сих пор не понял, что именно наказание тела, в нашем случае женское обличье, вознаграждается даром для души. Хотя иной раз дар творчества становится душераздирающим.

Закончив на таком весьма двусмысленном толковании своего же изречения, Феодор пошел помолиться в свою личную маленькую часовню, имевшую вид яйца с плоским основанием, каковое появляется, если с него снять твердую сферу скорлупы.

В тот же вечер Феодосья неожиданно для нее была переселена из кельи, крошечной и лаконично обставленной только сосновым столом (без лавки) и лежанкой плотницкой работы, в другое виталище – недавно отремонтированное, свежее, с дубовыми дверями и ставнями, кафельной печью, столярного дела кроватью, стулом, сундуком, полкой и столом из кедра.

Столы Афонской обители были предметом тайной зависти настоятелей всех столичных монастырей. В химической лаборатории оне бысть из мрамора. В книгохранилище и мастерской по составлению книг – дубовые, ибо дуб придает мудрости. В латинском скриптории и у переводчиков и переписчиков латинских книг все столы как один сделаны из кедра, ибо в латинских книгах часто описываются чудовища, а кедр известен своим свойством испускать благовоние, которое призвано было защищать легкие монахов от смрада, испускаемого монстрами. А игумен обмысливал свои труды за столом красного дерева, ибо пурпур и багрянец – символ торжества православной веры. Что касается младших монахов, то в их кельях стояли либо сосновые столы, как символ легкой на подъем и равнодушной к материальному юности, либо столики из липы, которая должна была напоминать о липовых колодах с самыми большими тружениками Божьими – пчелками.

А се… Феодосья перетащила свою котомку в новую келью, водрузила три книги на полку, испытала металлический рукомойник, висевший в углу при входе, подлила масла в лампаду, пощупала, наклонясь, новую войлочную постилку на каменном полу, обмыслила, что переселение каким-то образом связано с ее чертежной работой, и с легким вздохом покинула виталище – после ужина ей предстояло отстоять свою первую всенощную на коленях.

Впрочем, нельзя сказать, что Феодосье предстояло провести все ночи в одиночестве. Монахи молились здесь дружно до одиннадцати часов, старцы неизменно являлись для краткой молитвы в полночь и в три часа, а в шесть утра начинался уж новый день. К тому же Феодосья в бытность свою юродивой привыкла проводить ночи, стоя на папертях, крыльцах, а то и в дупле дерева. Привилась у нее привычка сонмиться наяву, так что иногда она не могла понять – навь или явь окружает ее?

– Сплю ли аз? – вопрошала она себя и порой не могла дать ответа.

Известно, что в таких сумеречных снах часто приходят откровения и открытия, кои в дневное время не могут преодолеть пелену суеты в сознании.

Поэтому Феодосья переносила епитимью сравнительно легко и даже ощущала в это время необычную радостную ясность мысли. Именно в бдениях в церкви Николы Старого и Большая Голова Феодосья обдумывала свои работы, коих обрушилось на нее, как из рога изобилия! И что за насладительные труды были! Она чертила и раскрашивала, сверяясь с описаниями, миниатюры в ботанический лексикон и лексикон морских монстров (в сем случае консультировал ее старый мореплаватель, видавший большинство чудищ лично). Готовила учебник по рисованию и черчению, который планировалось изготовить как в дорогих рукодельных экземплярах, так и в более дешевых печатных. Вызвалась переводить надписи к латинским миниатюрам о чудесах света, которые должны были поступить в продажу в русском варианте в виде недорогих лубочных картин. Да еще взялась по научению Макария вышить свою картину «О сферах небесных и земных» золотыми и серебряными нитями. И грызла латинскую статью «О природе зубчатых колес, их черчении и расчете».

– Отношение числа зубцов обратно пропорционально… – бормотала она, заглядывая в книжку, пока крепила тонкую золотую канитель невидимой шелковой нитью к хвосту кометы.

В общем, дел было – невпроворот. Печалило Феодосью лишь то, что за всеми этими делами она так ни на шаг и не приблизилась к разрешению своей задачи – измыслить и изготовить летательный механизм для вознесения на небеса к сыночку Агеюшке. Она не знала, что над этой же задачей то и дело принимается размышлять некий англичанин Исаак Ньютон. И не подозревала, что опередит его на пятнадцать лет. Впрочем, неведомый Исаак пока тоже пребывал в счастливом неведении о том, что где-то в диком холодном Московском царстве вот-вот родится открытие, которое он преподнесет в 1687 году как «Математические начала натуральной философии».

Глава седьмая

Китайгородская

Она обернулась, радостно прижмурив глаза.