Перепуганная Феодосья, робко следовавшая в ручейке монахов в первое свое монастырское утро в трапезную, перешла на еще более мелкий шаг, потом, навыворот, ринулась широкой иноходью, вымахивая разом правой рукой и ногой. Она то пыталась закинуть за плечи давно отрезанные косы, то одергивала несуществующую усерязь в ухе, то опускала глаза долу.

«Раскусят меня, о, раскусят! – трепетала Феодосья. – С камнем на шее утопят в поганом пруду, и полетит тогда моя душа не к сыночку Агеюшке в рай, а в геенну огненную. Господи, помоги!»

И в сей момент, уже в самых дверях трапезной, к ней протиснулся Ворсонофий, тот самый Ворсонофий, что вечером исполнил в житие Феодосии роль Петра и Павла, растворив калитку в монастырские кущи.

– Приветствую тебя, наш брат, – все еще не отойдя от ночного мучительного рифмоплетения, промолвил Ворсонофий и, не в силах оставить виршу незавершенной, прибавил, шмыгнув носом, – в обители, над светом вознесенной.

Сии словеса, особенно слово «вознесенный», очень порадовали Феодосью и прибавили крепости ее духу и надежд сердцу.

– И тебе всяческого здравия, – несколько не в рифму промолвила Феодосья и, пристроившись на шаг позади новопреобретенного приятеля, зашла в трапезную.

Повторив все, что сделал Ворсонофий, Феодосия села с миской каши и ломтем хлеба рядом с ним за длинный стол.

– Ты на тех скоморохов не обращай своего внимания, – кивнул он в сторону входивших в двери монахов, поглумившихся над Феодосьей. – Атаман у них Венька Травников, мнит себя Симеоном Полоцким, а сам в виршах ведает, как свинья в винограде. «Силлабический размер!» Не силлабический, а песенка любовна, кою деревенские девки под березой выводят.

Затем досталось критических стрел некоему Ваське Греку, который чванился, что сочиняет по-гречески, и даже извел два пергамента на свои вирши, но прибывшие однажды афонские монахи в глаза смеялись над его лексиконом.

Обругав эдаким макаром всех местных поэтов, Ворсонофий перешел на другие личности, не составлявшие ему творческой конкуренции, а потому оказавшиеся весьма милыми и славными братьями.

– Тимофей Гусятинский, невероятно силен в арифметике. Спроси его, кой день недели будет… ну пусть июниуса девятнадцатый день две тысячи, скажем, шестого лета? – Ворсонофий нарочно назвал дату не от сотворения мира, а от Рождества Христова – в их глядящем на Запад монастыре староизящное летосчисление считалось неуклюжей принадлежностью простецов и стариков. – Сейчас ответит!

– Нет? – не поверила Феодосья.

– Сей миг вопросим… Тимка! Гусятинский!

– Чего? – нехотя ответствовал Тимофей.

– Будь другом, сочти для Феодосия, ему зело важно знать, на какой день выпадет июниуса девятнадцатый день две тысячи шестого лета?

– Надоели вы мне! – промолвил Тимофей, но немедленно собрал лицо к носу, вперил взгляд в некую одному ему видимую бездну, а после вновь распустил лицо и хмуро доложил: – Понедельник! Все вопросы?

– Благодарствуй, Тима! – поклонился главою Ворсонофий.

– Ага, понедельник, – громко сказал со своей лавки Вениамин Травников. – Пойди проверь его, считаря!

– В понедельник аз банечку топила, – подхватились тихонько напевать Венькины сотоварищи, – во вторник во банечку ходила, в среду в угаре пролежала, в четверг буйну голову чесала…

Нежданно Феодосью, давнюю поклонницу арифметики, охватила обида за Тимофея. И какой бес ее за язык потянул?! Ей-Богу, не Феодосья сие натворила, а какой-то похабник!

– Эй, виршеплет, – окрикнула она Вениамина. – Сам-то силен в цифрах? Сочти, сколько перстов у меня в руке?

И Феодосья – Господи, прости ее! – выставила над головой дулю.

Все покатились со смеху.

– Брат Феодосий! – вдруг разнеслось под каменными сводами. – За злонамеренное показание не приставших духовному лицу мерзостей налагаю на тебя двадцать коленных всенощных бдений!

В трапезной стоял игумен.

– Неприятно удивлен, – продолжил он. – Аз полагал, что принимаю под сень нашей обители богобоязненного сына и брата, устремленного на добрые дела.

Феодосья вскочила с места и закрыла лицо руками.

Следом поднялся Тимофей Гусятинский.

– Преподобный Феодор! Позвольте мне, недостойному, смиренно объясниться. Сей монах кинулся на мою защиту, ибо не знал, что шутки братьев друг над другом не имеют под собой злобных намерений или умысла. Согрешил он от незнания.

(О! Как изящно выкрутился из ситуации Тимофей. Донес, но без доноса. Прямо византийский посол, а не Тимошка!)

– Хорошо, что ты вступился за брата Феодосия. Но никакие добрые намерения не оправдывают похабных жестов в святых стенах. Нельзя поддаваться искушению разрешить обиду злобным выпадом. Отвечать на потешания следует смирением. Коли ударили тебя по одной щеке, подставь другую. Епитимья остается в силе!

Игумен Феодор наказал Феодосия вовсе не для острастки и послушания. Нет, мудрый старец хотел сим наказанием укрепить стойкость Феодосия, принужденного иметь ужасный бабий облик. Дабы несчастный спокойно примирился с необходимостью ежедневно сносить глумление и исполнять заповедь Господа – подставлять обидчику другую щеку.

Настоятель вышел прочь, и больше Феодосья его вблизи не видела, ибо над рядовыми монахами и без него указчиков хватало, а преподобный Феодор был занят разрешением более важных проблем – добыванием денег на содержание обители и лавированием между чистой наукой и бесконечными нуждами ее практического приложения, как то: изготовление потешных огней к дворцовым праздникам, сочинение вирш к датам, писание книг и учебников для царского обильного семейства (зело быстро оне их драли) и прочая забота.

Следом за игуменом из трапезной потянулись и монахи.

– Ну что, брат, прошел ратное крещенье? – обратился к Феодосье Ворсонофий. – Порядок! Отстоишь на коленях двадцать ночей, и сам черт тебе будет не страшен!

Феодосья вышла из трапезной именинницей – ее признали и приняли и даже наказали! Житие налаживалось. Теперь надобно разузнать про науки.

– Брат, – обратилась она к Ворсонофию, наладившемуся убегать сонмиться после ночного караула. – А где корпят над науками? Туда можно входить?

– Можно потихоньку. Вон там – книгохранилище, там – книгопечатание, здесь – миниатюристика, – принялся указывать Ворсонофий. – Химия, потешные огни, латинский скрипторий, чертежная…

О! Сколь дивно сладкий сок изливался на язык Феодосии, когда повторяла она с наслаждением «скрипторий», «чертежная», «колерная»! Сколь блаженная улыбка разливалась на устах при виде досок и грифелей, пергаментов и туши, кистей и свинцовых карандашей, книг и свитков, голубоватых стеклянных скляниц и сияющих металлических тиглей. О, блаженство погружения в книги! Наслаждение знания. Восторг открытия! Воистину, райским садом познания мира был Афонский монастырь Иверской Божьей Матери!

Обойдя робко научные лаборатории и мастерские, все до одной в каменных зданиях, Феодосья обнаружила незнакомую ей доселе европейскую роскошь, с коей стараниями преподобного Феодора были оне обустроены. В книжном доме обнаружила она даже роскошную комнату, устланную коврами, стены которой украшали цветные гравюры, а на покрытом столе стояла блестящая узорная ваза с огромными белыми лилиями и розами! Феодосья приняла их за живые, но позднее узнала, что сии цветы и гирлянды монахи сотворяют из тканей, пропитанных воском. В простенке между окнами в сей комнате висело венецианское зеркало, в кое, впрочем, Феодосья поглядеть не успела, ибо шедший по коридору монах вопросил, чего ей надо? Он же и объяснил, что сия великолепная комната называется парадная приемная и предназначена для богатых бояр, которые приезжают в монастырь заказать дорогую книгу в подношение или учебник для сыновей. В сей приемной заказчиков угощают не каким-нибудь пивом простецким, а редкостным греческим виноградным вином, каковое пил сам Христос, и демонстрируют образцы книг и миниатюр. «А теперь, брат, ты отсюда уходи, ибо рассиживаться в приемной рядовым монахам не полагается». Напоследок, правда, монах не удержался и, небрежно кивнув на некую вещицу на столе, похожую то ли на небольшой алтарь, то ли огромное пасхальное яйцо, бросил:

– Часомер с минутами. Не видал, наверное, раньше?

Разглядеть такое миниатюрное часомерье Феодосья не успела даже одним глазком, и потому, выйдя из приемной, ей только осталось спросить монаха:

– Почто часы минутами мерить? Это ж не ткань? Разве мало для дела и порядка получасьев и четвертей?

– У богатых людей каждая минута – серебро.

– А-а, – промолвила Феодосья, ничего не поняв: почто иметь поминутный часомер в доме, коли на дворе петухи время пропоют, на торжище четверти городским часомерьем отыграют, а на каждой улице колокола в храмах пробьют?

И пошла проситься в чертежную мастерскую.

– Покажи, что ведаешь, – повелел возглавлявший чертежников монах. – Эллипсоидами владеешь?

– Чем? – переспросила Феодосья.

– Овалы. Можешь строить овалы?

– Многое забыла – память от угара вышибло, но чертить, кажется, могу, – на всякий случай придержалась Феодосья версии потери памяти, но затем поданным ей деревянным циркулем со внедренным в него грифелем аккуратно и довольно быстро вычертила на доске овал.

– Неплохо, – строго сказал проверяльщик. – Вот тебе бумага, готовальня, тушь… нет, все-таки грифель для начала, сделай геометрический орнамент на свое усмотрение, вписав его в квадрат.

Феодосья молча кивнула головой. И не вставала из-за дубового стола до вечера. Даже обедать не пошла, попросив братьев принести ей хлеба.

Начала она с фрагментов, сам выбор которых гласил о незамутненности ее представлений о прекрасном – Феодосья решила вычертить грибы.

Подобно всем истинным творцам, она даже не отринула правила, а вовсе не стала вспоминать о них и уж тем более сверяться с ними. Посему Феодосья вдохновенно принялась строить первый гриб – хрупкую бледно-сиреневую поганку, не интересуясь, каковые для изображения поганок приняты каноны?