Над обозом всегда звучали песни, иной раз несколько одновременно в разных концах, ибо холмогорские хотели перепеть тотемских, а архангельские – вологодских. Но после храброй рати с дьявольской шайкой разбойников обоз был в собинно гордом и праздничном настроении. И пели дружным единым хором! Даже Феодосья подпевала, хотя большинство песней было мужеского духа. Да что Феодосья! То и дело, забыв о своем духовном звании, рассеянно принимался подтягивать припев отец Логгин. А ведь он был занят двумя наиважнейшими делами – держал поводья и мысленно составлял статью на тему «Надо ли крестить монстров?» В общем-то, вопрос сей был давно решенным и без него. Народившихся от жен младенцев с двумя телами, четырьмя руками и даже песьими головами, как и прочих уродов, полагалось считать людьми и крестить наравне с остальными младенцами. Но отец Логгин хотел уточнить и выделить в отдельное положение то, что касалось младенцев, имеющих при рождении признаки обоих полов – мужской мехирь и женские лядвии. Каким именем нарекать такого монстра – мужеским или женским? Известно, что младенцев мужского пола при крещении вносят на алтарь, а женского – нет. А как поступать с двоеполым чадом? Что как окажется алтарь оскверненным и придется вновь освящать всю церковь? Нарекать ли двуполого двойным именем – Павел-Павла, Феодосий-Феодосья? Известно, что время от времени младенцы рождаются у мужей. Плиний Старший, Мегасфен, Ктесий, Августин и другие авторы были самовидцами случаев, когда у мужа вспухал живот и, рассекши его, извлекали младенца. Является ли такой муж женой? Известно, что в Индии живет племя, у которого все женщины доживают только до восьми лет и рожают в три года. Являются ли трехлетние роженицы детьми или женами? Переоблачаться ли мужу, ставшему в отрочестве женой (и наоборот), в женские одежды? Какие молитвы отчитывать, коли начнет рожать муж?

– От Бога такое событие или от дьявола? – пробормотал отец Логгин. И в задумчивости подтянул: – Э-э-х! Как открыть мне тот ларец, да заветный ларе-е-ц!

Перепеты были и «Поле-полюшко», и «Камень-утес», и «Стрела золотая, стрела удалая», а также похабные песни вроде «Подниму свою дубину», от которых нескольких жен, ехавших в обозе, бросало в краску; пошли уж вторить по второму кругу, когда выехали на берег Шоксны. Впрочем, на записках, которые вел обозничий провожатый, или, как назвал бы его отец Логгин, картограф, река сия была обозначена как Шохонь, поелику местность за ней, отходящая к Ярославским землям, называлась Пошехонье. Край Шокснинский отличался обилием монастырей. Сперва редкие, далее оне являлись все чаще, возвышаясь иногда прямо напротив друг друга по двум сторонам дороги, реки, глядя с соседних холмов или из-под гор. И словно пустыня наполнилась вдруг садами! Яблочный овощь, орехи ли, хмель или вишня росла в садах сих – каждый мил и приятен глазу проезжающего. Так и вид монастырских стен, бысть оне деревянными, каменными или кирпичными, беленными известью, неизменно привлекал взор путника. Одни монастыри, встававшие на пути обоза, были весьма старинными и имели вид седой и намоленный, и веяло от них древлим духом. Другие, недавно выстроенные, веселили взгляд свежестью и молодой статью. Некоторые обители производили образ щемящий своею откровенной бедностью, другие имели богатое хозяйство и крепкие хоромы с несчетными дворовыми постройками. А небольшая ладная обитель на берегу озерца Девичье Око была окрашена в три чистых колера – яичной скорлупы, кораллий и вохряный, отчего веселила она очи, как пасхальный кулич в окружении яиц и свечей! Феодосья, увидев сей трехцветный городок, невольно заулыбалась.

– Ну что за чудный вид! Как с картинки!

Монастыри интересовали ее, ибо вскоре ждала участь постучаться в ворота одного из них. И она размышляла, в какой именно?

– Найду обитель, славную науками, – делилась она с Олексеем. – Господи, аж руки трясутся, как хочется взять готовальню!

Олексей в ответ на такие грезы строил разнообразные рожи, но выслушивал молча, не подъелдыкивал.

– Хоть бы какую книжицу мне сейчас, – вздохнула как-то Феодосья. – Целый день сидишь в возу, как куль!

– Давай в монастыре раздобудем, – предложил Олексей. – Коли уж тоска тебе такая без буков. И охота тебе очеса трудить?

– А ты в школе учился?

– Учи-и-и-лся, – протянул Олексей.

– Учился читать да писать, а выучился петь да плясать! – посмеялась Феодосья.

– Не без этого. Веселый я!

В пути обоз встречали приветливо и даже хлебосольно – верховые, скакавшие впереди, разнесли новину о чудесном разгромлении дьявольской шайки, обраставшую все новыми подробностями как дьявольских козней, так и храбрых подвигов, на сто верст по округе. Впрочем, Олексей имел дар отворять любые двери и входить в любые хоромы

– Аз проходимец! – похвалялся он Феодосье.

Поэтому на первой же остановке, поев, оне пошли в небольшую обитель с богатым названием Спас Нетленный на Устье-Божанке.

– Здравствуйте! – размашисто изображая рукой поклон, поприветствовал Олексей стоявшую в воротах братию.

– И вам здоровья, добрые путники!

– Не ваша ли потеря? – указав вдруг на Феодосью, вопросил Олексей. – Прибился к нашему обозу в пути добрый юнец монашеского звания, пребывающий в горьком беспамятстве. Напали на него лиходеи и избили до полусмерти, опосля чего вышибло у него память. Помнит только «Отче наш» да как зовут. А более – ничего!

Феодосья стояла рядом со смиренным видом (происходившим от страха) и от времени до времени покорно кивала главою в подтверждение байки.

Монахи с восторгом уставились на Феодосью. Давненько не происходило у них ничего увлекательного, а тут и дьявол, обернувшийся волком, и беспамятный монах! Один юный послушник даже с жаром шепотом высказал на ухо соседа предположение, что сей беспамятный монах может быть святым, посланным Христом в Вологодские да Новгородские края для искушения и проверки как монашеской братии, так и простецов. Впрочем, сия мысль им же самим и была признана чересчур неправдоподобной. Но, тем не менее, Олексея и Феодосью повели во двор, заваленный капустой, а оттуда – к игумену.

Повторив наперебой историю приблудного беспамятного монаха, сопровождающие братья замолкли и уставились на гостей. Олексей, не тяня времени, изложил суть пришествия:

– Нет ли у вас в обители, святой отец, лишней книжки, дабы беспамятный Феодосий смог, зря ее, вспомнить азбуки, грамматики и другие науки? Ибо смутно помнится ему, что вроде бысть он ранее зело ученым.

Настоятель сей обители более всего бысть заморочен насущными хозяйственными заботами. Монастырь его влачил нелегкое существование. Был он возведен на месте скита, сооруженного неким старцем Феофаном Гороховцем. Сей скиталец отличался тем, что питался исключительно горохом. Причем в первые два лета, пока из принесенных им двух горстей гороховых зерен не выросло количество, достаточное и для пропитания, и для сева, Феофан жил только диким мышиным горошком, в изобилии росшим в сей местности. Собственно, именно из-за лугов, розово-белых от цветущего мышиного горошка, скиталец и остановился здесь, рассмотрев сие изобилие как знак и дар. На самом деле место бысть сомнительным – за леском начиналось обширное болото, от которого тянуло дурным сырым духом, порой исторгались зловонные испарения и душные газы. По сей причине братия часто недужила, то и дело кого-нибудь из них хоронили. К тому же поблизости не было богатого города или слободы, и, следовательно, почти не случалось пожертвований. Вид обители бысть грустным: лесины в стене вокруг монастыря частью высыпались трухой, так что заваливались наружу, посему кругом стояли подпоры; постройки внутри тоже частью просели, частью покосились, крыши крыты соломой. Настоятель бысть так поглощен заботами (в сей момент – заготовкой и квашеньем капусты), что не вел летописных хроник и не приветствовал ученых поползновений паствуемых монахов и послушников. Ибо подметил, что, став книжным, монах стремится меньше трудиться в поле и хлеву, а больше портить глаза за книгами и, в конце концов, старается покинуть его попечение, перейдя в более ученый монастырь. Поэтому игумен без всякого сожаления и даже с удовлетворением совершил богоугодное дело – пожертвовал беспамятному женоподобному путнику три завалявшиеся без надобности после смерти одного из его монахов книжки: «Лексикон латинский», неведомую «DeFluminibus» и «Арифметику».

Распрощавшись и обогнув тьму наваленных горами кочанов капусты, отрубленных кочерыжек, верхних листов, приготовленных на серые щи, корыт, установленных на чурбаны, и монахов с сечками, Олексей и Феодосья зело довольные покинули обитель.

Отойдя немного, Феодосья в нетерпении остановилась и стала разглядывать книги. Одна, «DeFluminibus», хоть и овеяла девицу хранящимся в ней тайным знанием, не могла помочь в ее охоте познать новое. От «Арифметики» нахлынули воспоминания, как сидела она в детстве подле брата Путилушки и, заглядывая в его школьную книжку, царапала палочкой в своей «тетрадке», сшитой для нее матерью из бересты. «Лексикон латинский» сразу ей понравился, причем не смогла бы высказать Феодосья, почему вид этой книги вызвал у нее предвкушение удовольствия. Но когда она раскрыла ее наугад и вперила взгляд в первое же оказавшееся в поле зрения слово – theatrum, то была поражена… тем, что возле него, после маленькой черты, стояло «феатр»! Театр, о каковом рассказывал ей возлюбленный скоморох Истома! Феодосья была поражена удивленьем:

– Олексей, сие знак мне дан! Знамение!

– Какое знамение? – заглянув в книгу, вопросил стрелец.

– «Феатр».

– И что – театр? В скоморохи, что ли, из монахов пойдешь? Милое дело.

– Не знаю еще, что сие значит. Но неспроста это. Театр. Те-а-тр, – распевая на все лады сие слово, Феодосья развеселилась и даже подпрыгнула, пытаясь пролететь в воздухе.

– Вот коза! – посмеялся Олексей. – Куда ты побежала? Мыслимо ли монаху бегать ровно зайцу? Погоди.

– Пошли быстрее, хочу книжки изучать! – торопила Феодосья стрельца.