– Ой, Олексей, не замыкайте меня! – кинувшись к дверям, закричала Феодосья.

– Ничего, мне так спокойнее будет, – бросил из-за двери стрелец и, довольный тем, что руки теперь не связаны, бодро пошел на улицу.

Феодосья кинулась к оконцу, но оно было закрыто окованными в железо ставнями, запертыми на замок, – монахи уже приготовились к осаде.

Делать нечего! Пожевав сущика, запив его водой и отчитав молитвы, Феодосья улеглась на соломенный тюфяк, укрылась кафтаном и, по приятной привычке поразмышляв об устройстве миров, усонмилась.

Проснулась она от глухого крика петуха. Проснулась резко, сразу придя в ясное сознание, словно и не спала. И тут же охватил Феодосью страх, какого никогда не испытывала она, проводя ночи на паперти, в лесу или землянке.

Затрещала фитилем и потускнела лампадка. Качнулся мрак в углу и проеме двери. Овеяло невидимой струей, словно движение тени сопровождалось колебаниями воздуха. Щелкнуло в ставне. После – под лавкой, на которой, скованная ужасом, сжалась под кафтаном Феодосья. Подолбило в стене, будто дятел. Завыла собака.

Броситься бы на колени перед иконой, но тогда придется повернуться спиной к келье и дверям. А в ней кто-то есть!

Холод прошел по лицу Феодосьи, по руке, которой она придерживала полу кафтана, стараясь укрыть ухо, дабы ничего не слышать, и глаза, чтоб не увидеть. Чудилось, кто-то наклонился над ней и рассматривает ее лицо. А в щель в ставнях норовит заглянуть черный волк, вставший на задние лапы.

Вдруг что-то прыгнуло Феодосье на руку, как если б сверчок.

– Нечистая сила! – с ужасом поняла Феодосья. – Душить станет!

Но не смерти она страшилась, а того, что утащит дьявол злосмрадный в адские подземелья, и тогда не видать уж ей сына Агеюшки, пребывающего в светлых садах райских.

Не выдержав напряжения, Феодосья с криком подскочила на лавке и, крестя воздух вокруг себя, срывающимся голосом принялась выкликать:

– Свят дух по земле, диавол под землю! Свят дух по земле, диавол под землю!

Холод тут же ушел. Затрещала и ярче вспыхнула лампадка. Угол осветился. Проем двери тоже. Сердце Феодосьи перестало вырываться из груди.

– Может, нетопырь залетал между ставен, да внове прочь улетел? – успокоила себя Феодосья. И на всякий случай, не слезая с тюфяка, заглянула под лежанку.

«Кто ногами под лавкой болтает, тот черта тешит», – вспомнилась ей присказка повитухи Матрены.

Никакого нетопыря под лавкой не было.

Феодосья вновь улеглась.

А через мгновение на улице раздался свист, такой долгий, что невозможно исторгнуть его из одной груди, как бы обширна она ни была. Казалась, ветер пронесся по крыше. Поднялся вопль и крик. Раздались выстрелы. Лошадиное дикое ржание. Мелькнуло между ставнями огненное зарево.

«Разбойники!» – вскочила пленница.

Толкнула двери – заперто, подергала оконце – пустое дело, замкнуто! Оставалось только истово молиться, чтоб с Божьей помощью одолели обозники и монахи нощных воронов.

Не помнила Феодосья, колико долго клала стремительные поклоны, молясь о здравии и победе защитников, но вдруг заметила, что шум за стенами стал другим, потише, без злобных воплей, и донеслась до Феодосьи возбужденная похвальба:

– Будут знать, как поморских трогать!

И вдруг послышался топот, загремело у нее за спиной, дверь распахнулась, и на пороге встал Олексей, без шапки, без кушака, но с бесшабашным весельем на лице.

– Жив, Месяц мой ясный? – весело вопросил стрелец, смутив весьма сиими словесами затворницу, все еще сидевшую на полу.

– Ей! – ответила Феодосья и, вскочив, бросилась к Олексею.

Оне охапились за плечи и поглядели друг другу в глаза.

– И ты жив, Олешенька?

– Что со мной будет? – небрежно-победоносным тоном заявил стрелец.

Ох, не видала Феодосья, что бысть в монастыре, пока томилась она в заточении в келье. Сии дела ни в сказке сказать, ни пером описать. Но ежели бы самовидицей нощных событий оказалась повитуха баба Матрена, то поведала бы она следующее.

С вечера разожгли мужи между обозами костры. Выставили многочисленные дозоры в два круга – за стеной монастыря и за лагерем. А также сидели неусыпно возле костров дозорные, сменяя друг друга. Самооборонный отряд слободских мужей, вооруженных топорами и кольем, обходил Дудкино. В общем, движение бысть, как на торжище в базарный день. А только перед самым утром, когда мрак, как известно, темнее всего, вдруг разом напал на всех до единого стражников неодолимый сон. Словно угорели все разом от невидимого облака, опустившегося из огромной печи. (После твердо решили мужи, что впали оне дружно в сонное забытье из-за хмельного медового питья, в кое враг, сделавшись невидимым и пробравшись в стены монастыря, подлил сонного зелия). Затрещали костры, выбросив последние снопы искр, огонь в них стал затухать. Зашумел вершинный ветер. Вздрогнули и запрядали ушами кони. Забилась скотина в монастырских овинах. Закукарекал петух. И вдруг темный вихрь со светящимися глазами, весьма похожий на тень огромного волка, спрыгнул с сосен на крышу монастырского виталища и пронесся сквозь кельи, вылетя из стены трапезной! Сие своими глазами видели старцы, стоявшие во всенощной молитве и потому не пившие хмельного меда. Крикнуть об том старцы не могли, ибо у всех сжала невидимая ледяная рука голосовые жилы. Так и стояли оне каменными столпами. Заходили по монастырскому двору огни, словно кто-то летал с лампой или свечой. Стали падать вещи – раскатились дрова, выплеснулось из бочки водой, вылетели одна за другой железные скобы из стены мастерской, в которой писали днем монахи божественные книги, и, наконец, сами собой распахнулись монастырские ворота. Раздался свист, от которого закачались березы, так что одна, самая старая и наполовину усохшая, разломилась на две части, словно от грома.

Не успел свист замереть, как со всех сторон на стены с дерев слетели, качаясь на веревках, разбойники в надетых на лица кожаных харях с отверстиями для глаз. И то лишь спасло монастырь, обоз и слободу Дудкино от смерти, что игумен, также не пивший медов и стоявший на коленях пред иконой, почувствовав холод, шумы и ветры, догадался, что сие вершится руками дьявола. Быстро нашел нужную страницу в древлеписной книге и отчитал особую молитву против дьявольских козней. Когда рекши он: «Изыди! Аминь!» – вся братия – монахи, обозники, дозорные в Дудкино – очнулись, как от толчка, и ринулись рубиться с разбойниками. Те не ожидали, что чары зеленые и дьявольские так неожиданно покинут обозников, и дрогнули. Решив отступить, бийцы условленным свистом стали собирать ватагу воедино. Тут-то им путь отрезали подоспевшие дудкинские ополченцы с топорами в руках. Зело обозленные на страх, в коем давно уж пребывала слобода, оне рубили направо и налево, только хрясали кости и жилы. Когда догнали последних троих разбойников, пытавшихся скрыться, и уложили их, между кострами вдруг появился главарь шайки – его узнали по богатой одежде, мехам и накладке из серебра в виде черепа, висевшей на груди. Главарь достал неведомо откуда небольшую серебряную сулею, отпил из горлышка и после сего на глазах крещеного народа стал оборачиваться в волка. Пока все, окаменев соляными глыбами, глядели на зверя, тот вдруг стал вырастать, изверглись из лобной кости его изогнутые рога, и после взвился он со страшным воющим стоном и смехом, каковой бывает иной раз у пьяной ведьмы. Мужи, бывшие рядом, кинулись к костру и подпрыгнули даже вверх, надеясь ухватить крутящийся дымный хвост, а Олексей выпалил из огнеметного пищаля, но разбойник исчез из вида. Ратники истово перекрестились и отчитали молитвы. А навстречу им уж бежал с воплем игумен, вооруженный изрядных размеров крестом, чтобы сообщить, что был сие сам дьявол.

Придя в себя, все с победоносным гвалтом дружно пошли в монастырь, где разместились, как могли, кто в трапезной, кто во дворе, и подняли кружки с медом, теперь уж предусмотрительно налитым из другой бочки. В сей праздничный момент и выбралась из кельи Феодосья с Олексеем. На радостях и поддавшись уговорам стрельца, она даже выпила полкружки пития, отчего быстро по пищной жиле, а затем по всем членам разлилось животворящее тепло. Выслушав монахов-самовидцев, сызнова рекших о видениях, Феодосья вдруг схватила Олексея за рукав и, приложив другую руку к яремной ямке под своею шеею, вскрикнула:

– Значит, через мою келью дьявол проникал?! То-то такой меня обуял ужас, какого никогда в жизни аз не знала! Как он меня не зарезал! Ведь на поставце нож лежал! А коли нож ночью оставить, лукавый им зарежет в шею. Может, он и замахивался, ибо чуяла аз его дыхание на лице, да аз вскочила и принялась крестить воздух!

– Ну теперь долго жить будем, – весело сказал стрелец. – Коли из лап дьявола вырвались.

Как только рассвело, обошли мужи место битвы, подняв тела двоих павших своих товарищей и собрав в кучу останки поганых бийц. Игумен с энтузиазмом приказал своей братии надеть головы разбойников на колья и выставить их с двух сторон, у дорог, ведущих к монастырю, дабы неповадно было другим лихачам зариться на жизнь благочествых дудкинцев. Тела их мерзкие были сожжены в костре в вырытой в поле яме. А павшие на ратном поле один поморец и один тотьмич оставлены были с большим благочестием в часовне монастыря, с тем чтобы быть похороненными на монастырском погосте.

Раны пострадавших монахи промыли раствором соли, наложили пластыри с елеем, растертым со мхом, и перевязали тряпицами. После сего приняли обозники у дудкинских жен и девиц дары в виде хлебов и неизменных печеных яиц и продолжили путь.

Глава четвертая

Латинская

Еще не успевали оборваться словеса одной песни, еще, казалось, летят оне вверх по холму, заставляя поднимать головы озорных девок, рубящих капусту в поле, и встрепенуться старцев, лежащих предсмертно в избах на лавках, как дудка заводила дробный зачин другой выпевки, и детины с мужами заливались пуще прежнего.