В сей кульминационный момент во двор вышел, потеряв терпение, отец Логгин.

– Очертили мы копьями над головами, поцеловали кресты святые и приготовились ринуться и разбить дьявольское гноище, как вдруг прямо из-под земли вырос огромный белый старик!..

Толпа вздрогнула, жены покрепче прижали детей.

– «Кто ты?» – гаркнул я, – баял один из стрельцов.

– Не ты сие крикнул, а Василий, – поправил его товарищ.

– Мы вместе крикнули, и он и я одновременно: «Кто ты? Али нечисть?» Он стоит и молчит. И только вдруг борода и волосья развеялись ветром, и когда тот ветер дошел до нас, охватил нас такой смрад, такое зловоние… И вдруг варгу тот старец раззявил и варганит что-то не по-русски, а как лает…

– Так что же, раворотили вы идолов, изничтожили чудей языческих? – нетерпеливо прервал служивых отец Логгин.

– Нет, отче, – покачали головами стрельцы. – Против нечистой силы дубовой дубиной не помашешь и пищалем ее на испуг не возьмешь. Тут нужны крепкие заговоры…

– Вот бестолочь, прости меня Господи! – посетовал отец Логгин. – Коли святые кресты у вас при себе были и молитва на устах, так для чего поминать заговоры?!

– Чем дело-то кончилось, сын мой? – примиряющее спросил отец Нифонт, втайне согласный, что с иным дьяволом одной молитвой можно и не совладать.

– Развернулись мы и побежали, не помня себя, ибо ежели бы остались на том месте еще на минуту, то не быть бы нам живыми! Вот тебе крест! Не сойти мне с этого места, если лжу баю!

Отчасти рассказ был правдив. На поляну к заповедной жертвенной скале вышел старичок-чудь, которому по-стариковски не спалось. Все остальное же – мрак, смрад, ледяной сквозняк, гигантские размеры старца – было плодом известного в народе утверждения «у страха глаза велики» и попытки оправдать трусливое бегство. Впрочем, теперь стрельцы уж и сами верили во все, что говорили. А спаслись оне позорным бегством, не вступив в бой, потому, что были сборищем случайных людей, не воодушевленных какой-либо светлой целью, то есть толпой. А толпа, это известно еще из самых древнеписных книг и наставлений, всегда ведет себя как самый худший из ее членов. И вот стоило одному из служивых, самому трусливому, охватиться страхом и исторгнуть сдавленный вопль, как ужас мгновенно охватил всех борцов с нечистью. И они ринулись прочь.

– И бежали мы, не оборачиваясь, до самой Сухоны, а потом гребли, ели выбрались… Слава тебе Господи, уберег!

– Так что же, и крест зелейный вы не выкорчевали? – приблизившись вплотную к одному из спасшихся, тихо вопросил его отец Логгин.

– Нет, отче, гнался за нами вран ночной, выла нечисть…

– Тьфу! Прости меня Господи!

На самом деле на берегу, у лодки, стрельцы вспомнили про наказ воеводы выкорчевать крест, но никто из них, головорезов, все-таки не решился вытоптать святой знак из боязни неминуемой Божьей кары.

– Бог с ним, – влезая в лодку, порешили дружинники. – Пущай кому надо корчует, а нам не до того.

Когда баяние подошло к концу, прихожане дружно загалдели, так насилу отец Логгин, даже отчасти и легкими тычками, призвал паству к вниманию.

– Случилось в наших землях, осененных заботами государя Алексея Михайловича, воеводы Орефы Васильевича и всех прочих властей, как казенных, так и духовных, – витиевато начал отец Логгин, – прискорбное и ужасное в глубине его дьявольского падения событие. Известная всем лжеюродивая Феодосья Ларионова, изгнанная стараниями моими и отца Нифонта из нашего богобоязненного города, терзаемая грехами мщения, блуда, гордыни, корысти, лжи, небрежения…

Отец Логгин перечислил все мыслимые и немыслимые прегрешения, какие только были в его словарном запасе, и, сделав паузу, выкрикнул:

– Отринула святую православную веру, перейдя в дикое скотское верование языческое, сиречь сатанинское! Сия Феодосья поклонялась каменной, – отче решил не выбирать приличествующего эстетически благозвучного наименования, – елде, совокупляясь с ней по ночам!

Тотьмичи стояли, как громом пораженные. Только проснулся от вопля батюшки и заплакал присонмившийся на руках у матери младенец.

Оценив произведенный своей речью эффект, батюшка приободрился и с талантом истинного трибуна, превысив, пожалуй, и красноречие Цицерона, развернул перед глазами и ушами присутствующих картину всех деяний Феодосьи. Были им припомнены и колдование и потворение, и кощунства и зеление, и ворожение и чародейство, и ведьмование и порчение, и самые разнообразные виды волхования – мертвыми птицами, кровью вытравленных из утроб нерожденных младенцев и умерщвленных рожденных. Фигурировали в житие Феодосьи зелейные травяные отравы, глумление над крестом святым, пляски с чудью некрещеной, противление властям, совершение сатанинских богослужений на языческом капище, моление на козла и прочих столько ужасов, что хватило бы на сотню грешников. Договорился отец Логгин до того, что предположил, правда, в виде версии, что бегала Феодосья голой по лесам, участвуя в свадьбах русалок с утопленниками. Но тут же сам опамятовался, что русалки и водяные есть беспочвенное суеверие, не к месту упомянутое в церкви.

– Впрочем, на сей факт у меня очевидцев либо вещественных уличений нет. Скорее всего, об русалках Феодосья солгала лжу, ибо доказано, что их не существует в природе.

– И что теперь с ней будет? – выкрикнул кто-то из толпы, когда отец Логгин замолк.

– Решение о наказании, соответствующем числу преступлений, будет вынесено епархиальными властями в части духовного содержания и уважаемым нашим воеводой в части уголовной… – несколько многословно выразился отче. И закончил: – Подробное следствие уже производится, и оно с Божьей помощью будет окончательно завершено в ближайшее время. Собраны неопровержимые вещественные уличения, кои будут присовокуплены к прочим…

Тут отец Логгин запутался и закончил речь тем, что показалось ему подходящим: восклицанием «Аминь!»

Тотьма гудела – потрясенные горожане днем и ночью обсуждали дикие события. Чада боялись засыпать, пугаясь, что утащит их чудь в подземелье, девки и бабы отказывались ходить в огороды и на пажить без сопровождения парней и мужчин. В лес по ягоды и грибы не отваживались идти даже целыми семействами.

Семейство Строгановых стыдилось выйти из дому. Василиса лежала пластом, ибо отнялись у нея ноги. Мария же, сперва не показывая носу со двора, после плюнула на все да пошла сама на торжище и рассказала каждой встречной бабе (конечно, равной ей по высокому общественному положению), что Феодосья для них, Строгановых, отрезанный ломоть, и давно оне от нее отказались. Повитуха Матрена распускала другую версию: в остроге сидит не Феодосья, а похожая на нее обличьем чудь подземельная, нарядившаяся в Феодосьину власяницу, которую вместе с люлькой обнаружила она на умершей от мороза блаженной Божьей жене. Тело Феодосии, мол, зарыто в дальней деревне Ивановка, о чем гласит возведенный над могилой крест. Эта версия очень понравилась Василисе, так что она даже встала на ноги и наконец-то вышла на улицу, со слезами добавляя подробностей, которые коротко оглашал и глава семейства, Извара Васильевич, на вопросительные взгляды знакомых. Подробности состояли в том, что их настоящую дочь Феодосью сглазили заговорным заклятием ради того, чтоб завладеть мужем ее, Юдой Ларионовым. От того заклятия Феодосья повредилась здоровьем в голове и стала юродствовать, а после умерла, замерзнув в поле, о чем известили их, Строгановых, из деревни Ивановки.

Слух, что сие вовсе не Феодосья, несколько успокоил горожан, оне стали сочувствовать Строгановым, крепче спали, начали ходить на работы и заготовки в окрестные леса, и только долго еще пугали распроказившихся ребят чудью шахтной. Единственный, кого версия о двойнике Феодосии возмутила, был отец Логгин:

– Домыслы! – стучал он щепотью пальцев по своему лбу, намекая на глупость их распускающих. – Сие Феодосья! Я тому ручаюсь!

– Сын мой, – пытался увещевать коллегу отец Нифонт. – Ну пусть будет двойник! От того грехи сей чуди, присвоившей себе вещи крещеной умершей рабы Божьей Феодосии, не умаляются, а, наоборот, умножаются. Ну сожжем чудь! Ведь всем оттого только лучше. Строгановы – уважаемое семейство, не последние люди, как и Юда Ларионович. Почто тебе охота именно Феодосью казнити?

Отец Логгин и сам не мог бы изъяснить словами, почему так ополчился он на Феодосью. Разве расскажешь кому, как чуть было не искусила его Феодосья на грех мысленной измены жене своей, как пленила его медовыми заушинами и земчузным смехом, как рыдал он, упав в крест цветочный благоуханный, какой испытал полет души и восторг от того, что стал очевидцем Божьего знамения, предвещавшего столько чудесного в его жизни, как плакал вновь от жестокого разочарования и крушения надежд, как… Да разве выскажешь все языком! Да и с кем такими переживаниями можно поделиться? А еще не признавался отец Логгин даже самому себе, что не может удержаться от греха мщения Юде Ларионову за его дорогие сафьяновые сапоги и кафтан с бобровой опушкой и за то, что он владел по праву Феодосьей.

– Она это! – упорствовал отче. – Аз уверен!

– Да разве можно в чем-то быть так уверенным, кроме того, что есть Бог-отец, Бог-сын и Святой дух! А больше ни в чем нельзя быть уверенным, даже в жене своей и себе самом, тем более в наше безнравственное время, когда вера у молодежи не та, что была у наших отцов и дедов, – неожиданно многословно высказался отец Нифонт и больше уж не спорил на сию тему, видя бесплодность занятия. Только мысленно обзывал юного коллегу упрямым бараном.

Увы, обещание отца Логгина пастве о скором суде затянулось. Нарочного с указаниями из Вологды не было, как и гонца с прошением и рекомендациями на отбытие на повышение – в Москву. Измучившись ожиданием и упреками воеводы о дармовом хлебе, которым он должен кормить преступницу в остроге второй уж месяц, отче снарядился в Вологду. Поехал он со звонарем и отроком, помогавшем при церкви. Добрались, слава Богу, без приключений, стали на тотемском подворье. И каково же было негодование батюшки, когда выяснилось, что его грамот в Вологде по назначению никто не передал. Утеряли!