Елена Колядина - Цветочный крест • Потешная ракета

Последние слова были предназначены ветхой богомолице, прибившейся к Феодосье уж с месяц назад и, как на грех, случившейся возле кадки с редькой.

– Прости его, Господи, – произнесла Феодосья. – Не ведает, что говорит. Бери, Варвара, редьку, ешь и насыщайся. Бо от редьки нас не убудет, бо посылает нам ея Господь, а не Юда Ларионов.

Юдашка вскипел и огрел жену кнутом. Не сильно, а так, для острастки. Но радостная Варвара по стеночке выбралась на двор, помчалась к воротам и, закатывая глаза, ярко и образно рассказала о побоях, перенесенных Феодосьей за веру и редьку. Образ страдалицы, мучимой мужем за грехи всех тотьмичей, зело возбудил жен. Тотьма загудела:

– Великомученица! Убежала богатства мужа и отца ради веры!

Матрена бегала от двора к двору и под страшным секретом баяла о жизни Феодосьи в хоромах мужа:

– Ест одну сухую корку в день, запивает колодезной водицей и все молится, все молится!

– Говорят, муж-то, изверг, бьет ея день и ночь за крепость веры?

– Мало ли чего между мужем и женой бывает, – уклончиво ответствовала повитуха, которой не с руки было представлять сродственника злодеем, но и опровергать свои собственные басни не хотелось.

– Юдашка, змей, Феодосьюшку на цепи за веру держит, из одной миски с дворовой собакой кормит! – горящими угольями выщелкивала молва.

Явились, напужавшись, родители Феодосьи. Но обнаружили, что ест дочь не из собачьей миски, хотя и не серебра. Но творится сие по ее воле. А Юда Ларионов, наоборот, всячески стремится сократить размах постничества жены, но справиться с верой Феодосьи ему не удается.

– Матрена, чего же это? – пристали Строгоновы с вопросами к повитухе.

– Языки худые! – гневалась Матрена. – Уж я от двора ко двору бегаю, все ноги стоптала, рассказываю дуракам, что живет Феодосья за мужем как сыр в масле. Всего и мучений, что посты твердо соблюдает. Так ведь нет, вывернут любые словеса!

Родители уехали несколько успокоенными. Юда же решил положить конец домыслам. И утром другого дня решительно направил поводья в церковь отца Логгина, коего имя не переставало звучать в доме: «Отец Логгин сказали, отец Логгин велели, отец Логгин присоветовали…»

– Я гляжу, тихо отец Логгин бздит, да вонью несет, – бросал Юда себе в бороду, нахлестывая коня.

Довольно скоро показалась церковь Крестовоздвиженья. Юда привязал коня и, мрачно оглядев ворота и с неохотой перекрестившись, вошел внутрь.

Возможно, отец Логгин и Юда нашли бы общий язык, ежели бы Юда Ларионович не надел новые сапоги. Олей! О! Что это были за сапоги! Эдакие сапоги и в красном углу держать, так не зазорно: червленые, расшитые по голенищу, с загнутыми горящими как жар носками! Юный отец Логгин, завидя сии сапоги (а сам он зимой и летом летал по улицам Тотьмы в стоптанных каликах али валенках, бо под рясой не видать), сразу охватился ревнивой злобой. Конечно, он бы не признался в сем и на духу, но факт все-таки имел место…

– Али исповедоваться хочешь? – постным голосом вопросил отец Логгин Юду. – Так сейчас аз занят. Приходи завтра.

– На хрен мне твое исповедание? – мрачно ответил Юда Ларионович.

– Свинья во что ни оденется, а все хвост к гузну завернет, – пробормотал отец Логгин вроде как самому себе. И весьма высокомерно промолвил: – Чего тогда надо?

– Пришел сказать, чтоб оставил ты, отец родной, в покое мою жену, Феодосью. Не надобно ее учить, как с мужем жить, по каким дням давать, а по каким отказывать. Сами разберемся, без советчиков.

– Аз дочери мой Феодосье не советываю, а волей, данной от Бога, разъясняю, как надобно жить богобоязненной жене… – витиевато начал отец Логгин.

– Каждому указчику чирей за щеку, – весьма невежливо перебил Юда. – Отвяжись добром от жены!

– Теперь мне окончательно ясно, отчего так мучителен Феодосье брак с тобой. При ее-то, выпестованной мною, святости, ее возвышенной душе и с эдаким мужем…

– Святости!.. – возмутился Юда. – Мы святых едим, да чертями серем!

По сим словесам отец Логгин отпрянул и принялся громко читать молитву.

– Нам по кельям бдеть некогда. Солевары мы! Соль земли выкачиваем у бесов-то из-под носа.

Отец Логгин принялся со страстью отчитывать некий псалом. На самом деле, он просто тянул время, дабы собраться с мыслями и достойно, не роняя сана, осадить мерзкого Юдашку.

– Ты мне тут молитвы-то не шелести, рожу-то не отворачивай, – нападал Юда. – Феодосья была баба как баба, веселая, красивая, а ты погляди, во что превратилась твоими стараниями – черная, как щепка. В чем душа держится!

– В вере! – высоким голосом выкрикнул отец Логгин. – Верой живет человек, а не…

Он чуть было не выкрикнул: «…а не сапогами червлеными!» – но вовремя поправился:

– …а не любострастием!

Отец Логгин даже сделал порыв замахнуться на поганого Юдашку крестом, но вовремя пресек свой порыв, опасаясь, что ему не достанет сил повергнуть противника десницами. Бо кулаки у Юды были не в пример весомее батюшкиных.

Юда Ларионов узрел порыв попа и зловеще предупредил:

– Не горячись, а то яйца в жопе испечешь!

– Да я тебя… да я тебе… Авдотья, зови отца Нифонта! – тонко возопил батюшка.

Но напрасно, ибо Авдотьи поблизости не было, и спасения в лице могучего коллеги отца Нифонта не подоспело.

– Господи, прости этого хама, – громко попросил отец Логгин. – А я с хамством бороться не в силах.

– А ты молитвой, отец родной, молитвой, – посоветовал Юдашка. – Мол, разрази его гром на этом самом месте! Покарай Юду!

– Покарает, покарает, – пообщал отец Логгин. – Только не так мы тебя покараем, как ты ожидаешь, не громом небесным. А вымолю я у Бога, чтоб Феодосья целиком отдалась вере, покинув смрадное твое жилище.

Найдя сей ответ, отец Логгин приосанился и смело поглядел в глаза Юды. «И как она его полюбила? Рожа, ровно миска киселя. А зенки рыжие, как толокно», – ревниво отметил батюшка.

– От Тотьмы до Кинешмы мудями докинешь ли? – произнес Юда, который сегодня был необычайно, на редкость красноречив. – Широко шагаешь, порты бы не порвать.

– Изыди, мерзость, из святых стен, – не нашедшись, что ответить, взмахнул батюшка рукавами. – Авдотья же!

Проскурница наконец отозвалась, резво подошедши в батюшке.

– Проводи кающегося, – приказал отец Логгин и, развернувшись, торопливо скрылся в служебной каморке.

Юда Ларионов постоял еще немного, перекрестился на алтарь и вышел вон.

Отец Логгин, с пылающим лицом достигнув кельи, нервно налил себе холодного кваса, бо стояла августовская жара, отщипнул хлеба и принялся жевать, измысливая способы мщения. Термин «мщение», конечно, не произносился, а подавался как «наказание Божье».

– Так подавись же, Юдашка поганый! – пробормотал наконец отец Логгин. – Бросит Феодосья вовсе мирскую жизнь, став Божьей угодницей. А ты будешь бобылем при живой жене. Вспомянешь тогда отца Логгина! Неповадно будет тебе щеголять передо мной своими сраными сапогами, прости меня, Господи! Сегодня же вызову Феодосью на беседу и посоветую сделать семейную жизнь еще более постной в угоду Богу.

И действительно, сей же вечер отец Логгин строго посоветовал Феодосье совершенно отказаться от смешений с мужем, дабы находящийся во чреве младенец не зрил с младых ногтей похотствующей елды (батюшка выразился «похотствующего педагогена») и не слыхал любострастных стонов.

Феодосья последовала совету и вовсе отлучила Юду от визитов в ея горницу, замкнув изнутри дверь на кочергу. Подергав скобу и выслушав отлуп, Юда пнул притвор, сощурил рыжие глаза, двоекратно облевал имя отца Логгина срамной хулой на букву «е» и пошел к холопке. «Ладно, пусть до родов живет отшельницей, – подумал он. – Это Феодосья, видно, от тяжести умовредилась, за чадо боится. Авось родит, так бросит дурить».

А родила Феодосья в начале августа. Бабы, дружно жавшие жнивье, внезапно увидали, что небо прохладно посвежело, словно плеснули на него ушат колодезной воды, а солнце, только что бывшее потным и жарким, как пляски под гусли, излило свежий свет.

– Ишь ты! – удивленно промолвили бабы. И перекрестились.

Их вера была проста.

– Господи, помоги, – тихо сказала Феодосья. И перекрестилась тоже.

Её вера была мучительной.

Она стала на колени перед киотом, поклонилась лику Матери Божьей, начала читать молитву и, не прерывая ее, разродилась – только баба Матрена подхватить чадце успела.

– Парень, – гаркнула повитуха.

Но Феодосья продолжала молиться, и лишь слезы, скатившиеся по щекам, выдали ее чувства.

– Люблю! – со страстью ответила Феодосья.