– Любима Путиловича несите! – гаркнула она впервой. И дала по шее подвернувшейся Парашке. – Да не ты, щурбан кривоглазый! Обронишь еще наследника! Доилица пущай несет!

Затем посетила Марию мысль сидеть на лавке смирно, потупившись, как засватанной, но сразу повесть мужа Путилу в горенку к Любиму, дабы показать всему семейству, что пуп Строгановских хоромов теперича – не Зотейкина, а Любимушкина люлька.

Но тут же вновь вернулась она мыслью к идее со смирением и даже как бы постным видом сидеть на лавке, не кидаясь под ноги али на шею взошедшему супругу, дабы он сам радостно ринулся в первую очередь к ней, матери его сына, и прилюдно усадил за самое почетное место стола. Но пока Мария щипала себя за ланиты в расчете на румянец и скоро вздевала еще одну душегрею для лепоты телесов, в сенях уж зашумели, и в проеме дверей показался Путила Изварович, старший и первый сын Извары Иванова Строгонова. К одному его плечу, вернее из-за разницы в росте, к локтю, припала Василиса, беспрерывно причитавшая, за другой рукав держалась Феодосья.

– Ишь, вцепилась и тянет, как рак, – ревниво пробормотала Мария, но тут же лебедушкой сложила рукава на груди и повалилась на пол, под ноги мужу. Упавши на колени, Мария громко охнула и схватилась за бок.

– Поднимай жену-то, Путила Изварович, – верно смекнув задумку Марии, озабоченно поторопила из-за плеча Матрена. – Только родила она, слабая еще, как бы чего не повредила.

Путила отринул длани Василисы и Феодосии и кинулся внаклонку к жене. Мария задрала главу и глядела на супруга исподволь, искусно подвывая. Все сразу засуетились вкруг нея вещно и словесно.

– Разродилась ведь жена-то! – ликующим басом рекши Матрена. – Наследника тебе произвела!

– Любимушку! – пританцовывая, звонко сообщила Феодосия.

– Поздравляем с сыном! Сделали нас с отцом бабкой да дедом! – дробила Василиса.

– Ну здравствуй, Марьюшка, – промолвил Путила, засияв. – Сына, значит, мне родила?

Мария еще чуток поприманала, но самую малость, поскольку супруг ведь не успел снять шапки и перекреститься на красный угол и в любой момент должен был сделать сие, само собой, оставив жену. Поэтому Мария встала, уцепившись за холодный рукав мужниного крытого сукном тулупа, и больше уж его не отпускала. Держа прилепившуюся жену левой дланью за чресло, Путила правой сунул шапку под мышцу, перекрестился, боком поклонился, боком же охапкой обнял отца, мать, сестру и прошел к столу. Лишь когда он самолично усадил Марию на лавку, она выпустила мужнин рукав и расположилась именинницей.

Вереницей побежала челядь, сбивая лаптями половики, метая на стол дополнительную меру пищного, посуды, добавляя праздничных питий и угощений. Приняли холопки у Путилушки шапку и шубу – все новехонькое, не то, в чем уехал он обозом в Москву. И стали идолами, держа на вытянутых дланях одежу да взирая выпученными зенками на молодого хозяина. Василиса огрела дур рушником, наготовленным утереться Путиле. Стянули с Путилушки сапоги – не те, в каких топтали мостовые тотьмичи: из коровьей шкуры со вложенной в задник берестой. Нет, сапоги были московскими, червлеными, с голенищем, кокошником поднимающимся к колену, с копытцем под пятой. «Ох ты мне! – занедужила Мария. – Это перед каким ж блудями столичными Путилушка в эдаких сапожках хаживал? А я-то сижу в онучах, дура дурой!» И, дабы возвыситься и внове обратить на себя внимание мужа, Мария срочно переменила сценарий и гаркнула несть чадце, Любима Путиловича. Порывалась любящая жена и сапоги самолично стягивать, и онучи с ноженек Путилушки разматывать, и рушник подавать, дабы каждый раз елейными словесами Матрены: «Да что ты, Мария, али без тебя не управимся? Тебе скакать нельзя, бо ты рожение днями свершила», – напомнить о плодородии своем.

– Чего мне сидеть, баба Матрена? – не двигаясь с места, громко вещала Мария и ногой все глубже запихивала под лавку деревянного коня на колесиках и лыкового медведя – игрушки Зотейки. – Я хоть завтра еще одного сына Путиле рожу! Мне это запросто!

Наконец, принесли Любимушку. Задержка заключалась в том, что доилица срочно переменяла на чадце рубашонку на вышитую да перевивала в чистое пеленание. Впрочем, Матрена живо выхватила Любима из рук доилицы и развернула пеленки, дабы продемонстрировать мужеские уды чадца.

– За такого богатыря жену земчугом да агамантами осыпать надо! – басила повитуха в расчете и на свою долю. За одним воздавала Матрена должное и будущему дарителю земчугов. – Вот какого сына ты Путила Изварович изладил! Как золотой елдой деланный! Чую, строгоновскому роду не быть переводу!

Когда в десятый раз Мария смиренно отперлась от агамантов и призвала отметить, что чадце – вылитый Путила, дитя понесли прочь.

Но перед тем Любим ударил прозрачной сцой в потолок, что было констатировано Матреной как несомненный признак будущего любозлостия.

– Уж обижайся на меня Путилушка, не обижайся, – кланяясь, заливалась Матрена, – а только аз правду скажу, не побоюся, аз и Марии рекши: бысть Любиму изрядным баболюбом!

Известие о будущей мужеской мощи чада Путилой было принято благосклонно.

– Ети, сынок, всех девок, что батька твой не доетил, – с хохотом приказал он.

– Уж заломает мой Любимушка берез да калиновых кустов! – визгливо смеялась Мария.

Как только сына унесли, Путила Изварович, хоть и устал с дороги, и не евши ищо бысть, крикнул внести мешок и короб из сеней.

«Дары да подарки!» – смекнула Мария и заерзала в томлении по лавке.

– Гостинцы! – козой запрыгала Феодосия, которую прибытие брата отвлекло от давешних страданий.

Сперва гостинцы вручены были матушке, Василисе: иконка, писанная аж в Афоне и уложенная в деревянное влагалище с толстой склянкой, похожей на рыбий пузырь, наполненной святой водой из берегов реки Иордан; шерстяной платок и теплая понева из клетчатой ткани, непривычно, не по-тотемски, вышитая кубовой и свекольной нитью; иголки. За иголки Василиса подала сыну плату – чарку меду, бо иглы дарить вещь опасная. Марии достались нарядный шушун из византийской ткани на лямках, ушитых толстым стеклянным бисером, домашние сапожки вишневой кожи, височные кольца с зернью и филигранью, такой же работы ожерелье и застегивающиеся створчатые браслеты-наручи на рукава. Но сперва Путила подал жене резное веретено из рыбьего зуба с янтарным шариком на грузе да серебряные иголки в чехольчике, чем насупил Марию. «А то мало аз за прялкой да кроснами сижу! Косу б еще да серп жене любимой дарствовал», – сердито подумала Мария. Но тут-то и пришел черед шушуна!.. А до чего же забавный подарок вручил Путила сестрице Федосьюшке! Шелковый пояс, ушитый завитыми спиралью серебряными нитями с подвесками на цепочках: крошечными, как для мышиной норки, ковшичком, гребенкой, ключиком, прялочкой, веретенцем, бубенчиком, уточкой-солонкой и другими вещицами.

– Девка уж, почитай, просватана, а ты ей все игрушки на куны меняешь, – ревниво изрекши в бок мужу Мария. – Поберег бы куны-то, чай у тебя сын теперь!

– Олей! Олей! – прыгала Феодосья, то прикладывая пояс к стегнам, то разглядывая малюсенькие причиндалы. – Ну и утварь мала! Как же ея выковали? Али серебряным же молоточком на золотой наковаленке? А гребешок как истинный! Таким гребешком только мышат и причесывать! Али ресно да брови приглаживать?

Свиток шелку, багряного, с золотистыми перьями, и оплечье, расшитое кораллами и бирюзой, и те Феодосью оставили более равнодушными, чем серебряные фитюльки.

– А тебе, батя… – Путила порылся в коробе. – Где же? Либо еще короб в сенях остался? Сейчас принесу.

– Али челяди нет, чтоб короба таскать? – возмутилась Мария.

– Сам хочу! Там у меня отцу вещные гостинцы припасены.

Путила поднялся и пошел к дверям.

– Сынок, – тревожно вопросила Василиса. – Али ты ногу повредил? Вроде косит тебя на левое стегно?

– Безделица! Это аз кистенем маленько помахал.

– Да когда же, Господи? Али в Москве?

– Нет, уж на пути домой, – пояснил Путила уже из сеней. – Вот короб-то, стоит-дожидается, никуда не убег.

– Надо, Путилушка, коли рана есть, скоро ея изврачевати, – встряла Матрена.

– Мелочь! – отмахнулся Путила. – Ну задел один зуб рыбий по стегну, аз уж и забыл. А он-то надолго запомнит! Аз ему синие-то зенки кровью залил. Черт с ним! Он уж одной ногой в земле. Батя, погляди, какой нож!

– Ну-у, мужики за ратное взялись, – протянула Мария. Разродившись сыном, она заметно осмелела в речах. – Теперь до утра про булаты баять будут.

– О-о, скрамосакс так скрамосакс, – оценил Извара Иванович большой боевой нож явно иноземной работы. – Таким искрамосает на начинку в пирог!

Глава семейства нарочно назвал нож, преподнесенный сыном, старинным словесом, только и оставшимся от некогда грозного оружия, что подвешивали к чреслам, как выразился бы отец Логгин, оризонтально к земле.

После ножа извлечена была невероятная булава: шишка ея, или другими словесами, набалдашник в углублениях между ребер имел серебряные гвоздочки.

– Уж изгваздаю аз в другой случай пса на говно! Сей-то раз пожалел булаву, в коробе держал, бо на гостинец вез. Что ж, думаю, поднесу отцу кий, а он уж кровавыми соплями увешан? А другой раз – не-е-т! Держитесь, скоморохи поганые!

– Какие скоморохи?.. – тихо вопросила Феодосья.

– Мы обозом уж к Тотьме подъезжали, а тут навстречу ватага, медведями да псами злосмрадно воняющая. Ну и помяли мы с товарищами им бока маленько. Так помяли, что на том свете лечиться придется!

Феодосья стала возле стола. Задрожали в длани, зазвенели мелко друг о друга забавные ковшичек, прялочка, веретенце да уточка-солонка, забренчал бубенчик.

– Феодосья!! – отчаянно гаркнула Мария. И вскочила с лавки, метя рукавами миски со стола. – Пойдем, позрим Любимушку! Али он плачет, а проклятая доилица дрыхнет?

Она схватила сродственницу за рукава и потащила вон.

– Али мы басни слушать будем, али потчевать дорогого нашего Путилушку? – подхватилась Матрена. – Наливай, Василиса, сыну чарку меду!