Василиса и повитуха тянули ея за подруки, дружно хуля.

– Чего же ты деяшь-то, Мария? Ведь печь разворотишь!

Полоротая Парашка азартно влезла в печной закут и попыталась было оттудова повыпихивать роженицу. Но ослабы Парашкины действия не принесли, лишь обрызгала она от усердия всех сплюной да опахнула скаредьем. Дружно обозвав холопку ехидной, пучеглазым нощным враном и сучьей лапой, женщины погнали ея вон, подальше от роженицы.

– Тебя, щурбана кривого, здесь не хватало! – прикрикнула на Парашку Василиса.

Повитуха, чьей задачей было всякую роженную ситуацию обратить к благоприятному исходу и собственной выгоде, решила привлечь печь к рожению – уж коли Мария вцепилась в нее, как рак. Отерев пузом печной бок, Матрена вытянула задвижку и стащила с устья заслонку.

– Василиса, – скомандовала затем, отпыхиваясь, Матрена, – вели отворить все двери, распахнуть все окна да раззявить заволоки. Бадьи пускай челядь во всем доме откроет, горшки, сундуки, кадушки, все, чего открывается. Чует мое сердце, сии женские ворота на крепком заклепе. Парашка, распускай молодой госпоже волосья.

– Матрена, ты мыслишь, чего речешь? – шепотом произнесла Василиса. – Сундуки открыть! Кладези распахнуть! А сторожить кто будет? Али ты не знаешь про вороватость моей подлой челяди? Али мне самой от сундука к коробу с караулом бегать?

– Матушка, давай я все излажу, – кинулась к дверям Феодосья. – Уходите, Юда Ларионов!

Юда, о котором все позапамятовали и который все это время перепуганно жался к стене, ринулся в сени.

– Извините, что не провожаю до ворот, – холодно пробормотала Феодосья и помчалась вдоль лавок, скидывая крышки с кадушек.

– Феодосьюшка… Не держи на меня памятозлобия за пясти мои… Бьет муж – значит любит, это тебе каждая баба скажет.

– Не волнуйтесь, Юда Ларионов, даннословие свое мой батюшка сдержит, на брак меня посягнет. А любо ли мне битье… Признаюсь, есть такой человек, от которого мне всякое внимание, хоть и битье до соленой крови, дорого…

Юда просиял.

– Человек сей – аз?

– Тот, кто охапит меня нежно и не только тело, но и душу мою будет дрочить с ласками.

– Так это ж аз и есть!..

Но Феодосья уже мчалась из сеней вон, распахивая по пути все двери и подпихивая под укос то валенок, то рогожу.

Юда, умасленный, постоял возле кадушек с редькой. Поразмышлял еще раз – о ком рекши Феодосия, кого имела в виду? И пришел к выводу, что об нем, Юде, была речь. Его, Юдиного, нежного дроченья жаждет и воздыхает Феодосья. Из мечтательности его вывела сгорбленная бабка, черная, как корье.

– Один в келье, а кто набздел? – пробормотала бабка.

Впрочем, может, Юде и прислышалось.

– Редька это воняет, – на всякий случай сказал Юда. И бросился прочь, к своему коню, стоявшему под навесом с торбой на морде.

Когда Феодосья вернулась в обеденный покой, Марию уже оторвали от опечья и уложили на сдвинутые лавки, – повитуха здраво рассудила, что коли Пречистая дева Мария родила в пещере, то и у золовки Марии брюхо без одра да перин обойдется. Матрена развязала на роженице все кушаки и подвязки и, пробормотав приличествующие молитвы вперемежку с сообщениями вроде «уж попердит, пока родит», задрала ей подол. Смущенная Феодосья схоронилась за печь и до самого рожения не подходила к золовке ни на поступь. Так что лишь слышала ушесами, как Матрена то пытала роженицу, не в грехе ли она очадела, то спрашивала, не мочилась либо калилась Мария, будучи брюхатой, на солнце или на восток? И хотя Мария, подвывая, заверяла, что на красно солнышко и не срала, и не сцала, Матрена зловеще рассказала про роженицу, которая произвела чадо женского пола без дырки в заднем оходе…

– Жена на солнце калилась? – догадалась Мария.

– …и с зашитой сцаной жилой…

– И на восток мочу сцала? – простонала золовка.

Побасенка произвела на несчастную Марию такое впечатление, что внезапно она закричала особо истошно, и из лядвий ея показалась головушка чадца.

– Ой, расперло меня! – заметалась Мария.

– То – детищ! – доложила ей Матрена.

– Детищ… – радостно повторила за печью Феодосья. – Баба Матрена, а кто? Отрок либо отроковица?

– А на лбу у его не написано, – проворчала повитуха.

– Сына моему Путиле рожай! – строго приказала Василиса.

Мария с натугой вскрикнула, и безвозрастное выскользнуло на подол портища.

– Муж! – гаркнула Матрена, оглядев младенца.

– Слава тебе, Господи! – блуждая счастливой улыбкой, произнесла Мария. И тут же зачванилась, аппелируя явно к Василисе. – Аз и не сомневалась, что сына рожу, у нас в роду с дырой сроду не было, завсегда парни. Дайте же мне Любима моего!

– Что ты, что ты? Еще ложе детинное не вышло, пупок не завязан.

«Любим! – обрадовалась Феодосья. – Любимушка… Ах, кабы мне такого Любимушку-скоморошка…»

Обрядив чадце, отерев его Путилиной рубахой, Матрена вложила дитя в руки Марие:

– А сие – плод чрева твоего, бери его, пестуй чадце. А желаю, чтоб через год была у тебя уж двоица, а баба Матрена за кусок хлеба да чарку меда приняла его с божьей помощью.

Повитуха нарочно смиренно оценила свое бабичье мастерство коркой хлеба да чаркой медовухи. Главное на сей момент было напомнить о плате за помощь. Потому как самые вящие обещания роженицы да их сродственники дают на родильном одре, когда счастье рожения еще переполняет молодых княгинюшек.

– Баба Матрена, да я… да мы с Путилушкой… Возьми прямо сей час из моих ушей усерязь с рубинами!

– От щедрот ваших мне и доброго слова да привета достанет, – пустила лукавую слезу повитуха. – Много ли мне, благонравной вдове, надо? Лишь бы на том свете бабушке Матрене зачлось…

– Матрена, благодарствуй! – поклонилась Василиса. – Извара Иванович наградит тебя щедро, это я тебе, как перед Богом, даннословлю.

– Чего теперь с чадцом-то деять, баба Матрена? – испуганно сказала вдруг Мария.

– Пороть до самой женитвы, – пошутила Матрена. – В люльку класть да доилицу звать, чтоб доила Любимушку денно и нощно, вот что деять. А завтра с утра батюшку вести, чтоб прочитал подобающие молитвы.

После того как Любима унесли с наивозможными почестями и тучей приговоров от сглаза, ночного плача и прочих младенческих бед, а Марию переодели, омыли и укрыли отдохнуть на сундуках, Матрена запросила вечеряти. Но перед тем сбегала, переваливаясь и топая, в сени – поглядеть, какая на дворе погода и какой, стало быть, будет жизнь новорожденного Любима? Вернувшись, Матрена заверила, что небо – ясное, а звездочки быстро-быстро бегут к Месяцу, стало быть, и молодой князь Любим, ясный сокол, жизнь проживет щастливую и богатую. Вот только… Мария насторожилась: что?! Поупиравшись, как бы не желая речь плохое известие, повитуха в конце концов сообщила, что, судя по мерцанию звезды, будет Любим изрядный баболюб. Мария, у которой отлегло от сердца, удовлетворенно засмеялась: ужо поетит ея Любимушка девок!! Василиса, между тем, зычно призвала холопок, те засуетились и вмиг уметали стол пищными яствами и хмельными медами. Повитуха сидела, как архимандрит на именинах. Княгиней поглядывала с ложа и Мария. Ликовала Феодосья. А когда в покой взошел сам Извара Иванов, которому прямо у ворот доложили об рождении первого внука, застолье сделалось таким веселым, что отец Логгин покачал бы главой. Матрена, изрядно хватившая медовухи, ударилась в известные побасенки, которые с каждой новой чаркой становились все любодейнее. Уж что было грешного хохоту!

– Ну вот вам притча, – подмигивая и качая головой, рекла Матрена. – Правда, не лжа. Были тому самовидцы, видели сами своими очами. Аз, врать не буду, не видавши, но от верного человека слыхавши, за что купивши, за то и продавши.

Бысть один молодец, Митрошка. Бысть он не то чтоб дурак, а так – балда… И было у балды две елды. Митрошка в том дива не узревши, думаючи, что и у всех мужей так же – две жилы подпупные в чреслах. А только прошел между девиц нерастленных и жен-мужатиц слух, что зело силен Митрошка в любовной колотьбе. И то… Вторгнет Митрошка уд срамной в женско ложе, скокотает на жене, сколько одна елда может. А как истицает первая жила становая, Митрошка второй уд в лоно ввергает и опять скокотать принимается. И таким-то двойственным мехирем наш балда самую муженеистовую жену и злострастную девицу ублажает. Собрались раз молодцы-мужи да дьяки-чернецы и пристали к Митрошке: «Говори, дурачина, как ты с женами колотишься, что самое злонеистовое естество женское ублажаешь? То ли зельем зелейным жен-мужатиц опаиваешь? То ли чары волховые на девиц нерастленных кудесишь? То ли скокотание особое на жене знаешь? То ли соитие твое наговорное? То ли елда у тебя зело вящая, муде свинцовые?» Митрошка только плечами пожимает да очесами моргает: «Ввергаю первый уд жене между лядвий, скокотаю до истицания, а потом второй уд жене ввергаю, и опять колотьба идет». – «Какой такой второй уд? – удивились молодцы-мужи да дьяки-чернецы. – Перст, что ли?» Выпучил Митрошка очеса-зеницы, выставил пясть, оглядел перста да и думает: «Нет, не перст! Перстом показывают, а не любы делают». – «Нос, может быть?» – поглумились молодцы-мужи да дьяки-чернецы. Митрошка-балда шутки не уразумел, да и мыслит: «Изреку мужам, де-мол, нос – вторая моя елда, пускай-ка отвяжутся!» – «Истинно, нос!» – кивает Митрошка. «Да ведь носом воню злую, смрад да сладковоние нюхают», – удивляются мужики. «Не верите – не надо, – стоит на своем Митрошка, – а только все жены-мужатицы да девицы нерастленные ко мне бегут, не боясь ни чужеложничества, ни детосаждения». Разошлись молодцы-мужи да дьяки-чернецы, а Митрошка-дурачина идет домой и размышляет: «Видно, второй уд для нюхания вони злой, смрада да сладковония дан!» А се… Пришедши Митрошка домой, а матерь ему и рекши:

– Митрошка, понюхай-ка дежу, не из нее ли злосмрадие по всей избе идет?

Митрошка изверг из портищ срамной уд, да и опустил в дежу.

– Что ты делаешь, дурачина?!

– Нюхаю.