— Папа, папа, пойдем домой, — на улицу выбежала Лиза в тоненьком платье, Сергей бросился к ней, схватил на руки, поскользнулся и упал на крыльцо, боль и холод отрезвили его. Он медленно встал и посмотрел на Лизу — дочь плакала, снова, уже привычно сжалось сердце. — Почему ты плачешь, малыш? — хрипло спросил он.

— Катя плачет и я с ней, — просто ответила Лиза.

Сергей вошел в дом, раздавленный чувством вины. В кабинете, свернувшись калачиком в углу дивана, лежала Катя, такая тихая, что ему стало жутко. По полу рассыпались фотографии, комната была наполнена звуками ее голоса, счастливого, с чувственным придыханием, какой бывал всегда у нее после занятий любовью.

— Заходи, в конце концов, это же твой кабинет, — Катя подняла голову от подушки, — Теперь мне, по крайней мере, все понятно, — она судорожно всхлипывала, и эти тихие рыдания рвали его сердце. — Конечно, ты сразу же поверил, — она подняла фотографии и снова бросила их на пол, гнусные снимки разлетелись по комнате, словно заставляя Сергея вновь увидеть то, на что смотреть он был просто не в силах. Сергей остановился возле окна, молчал, терзался. — Не знаю, может быть, я бы тоже поверила, — тихо продолжала Катя, это было какое-то чувство в стиле «сюр»: ее дрожащий голос налагался на ее же томный и полный страсти смех.

Сергей оглянулся в поисках источника этого звука, ноутбук был включен и проигрывал ту злосчастную флэшку, что окончательно убедила его в Катиной вине. Он выдернул флэшку, смех прервался, и их окутала звенящая тишина.

Катя погрузилась в свои мысли. В тот первый миг, когда Сергей швырнул ей в лицо этот тяжелый конверт из плотной желтой бумаги, она, конечно, ожидала какую-нибудь гадость, но не предполагала, что все будет настолько мерзко, глупо и низко. В конверте лежала стопка фотографий и флэшка, Катя решила начать с фотографий, увидела первую, и сердце замерло, пропустив пару ударов. Дальше было только хуже — стыд, растерянность, злость и недоумение смешались в жутком коктейле эмоций. На глянцевых снимках она в откровенно-бесстыдной позе лежала на персиковых простынях, запрокинув голову, тонула в волнах экстаза, вцепившись ногтями в спину мужчины, отдавалась ему с какой-то животной страстью. Но что за смысл, зачем Сергей сделал эти снимки, а затем и хранил их? — Катя не понимала ровным счетом ничего. На секунду ей стало не по себе от мысли, что он находил в разглядывании фотографий какое-то извращенное удовольствие, а затем она бросила взгляд на лицо мужчины и, кажется, даже на пару секунд потеряла сознание. Она задыхалась от страсти не в объятиях Сергея, а в крепких руках Докучаева, своего главного врага, человека, почти погубившего ее жизнь. Не веря своим глазам, Катя вновь посмотрела на фото, может быть, сейчас окажется, что этим снимкам уже больше четырех лет, и они были сделаны во время ее наивного романа с Димой. Но, увы, на всех фото была изображена она сегодняшняя, взрослая брюнетка, а не белокурая девочка из прошлых лет. На одном из снимков Докучаев жадными губами ласкал змейку на ее груди, но этого не могло быть, — хотелось закричать Кате, — она и сделала-то эту татуировку, чтобы отметить начало новой жизни, после разрыва с Димой. Кате казалось, что она сходит с ума, тех ужасных сцен, что изображены на фотографиях не было и не могло быть, но она видела их собственными глазами и, главное, их видел Сергей, и после этого еще верил, что она ждет именно его детей.

Катя пытливо вглядывалась в фотографии и не понимала ничего, страшная жестокая шутка, мистически смешавшая ее прошлое и настоящее, оставившая ее без будущего.

Решив испить эту чашу до дна, Катя вытащила флэшку и направилась с ней к ноутбуку, вставила, замерла в тревожном ожидании, экран приветливо моргнул и заработал медиаплеер. Вздрогнув, Катя услышала собственный голос:

— Это счастье, быть здесь с тобой, ты и я, ты во мне, я в тебе, — женщина хрипло рассмеялась, не женщина, а она сама, — одернула себя Катя. Раздался приглушенный мужской вздох, снова смех, звуки поцелуев, вздохи, — ей хотелось заткнуть уши, ничего не слышать, но собственный голос требовал быть услышанным. — Ты такой молчаливый мне так нравится, — тишина. А потом чужой мужской голос, голос, который Катя когда-то слышала, но не могла понять, где и кому он принадлежал.

— Ну не всегда же я молчу, малыш, — Катю передернуло от этого фамильярного обращения. — Давай поговорим о том, как мы вскоре посмеемся над Дорофеевым, а? — не отставал от нее мужчина.

— Что тут обсуждать, посмеемся и все, — Катя была уверена, что говорила эти слова и даже помнила, когда и как они были сказаны Сергею: жаркий вечер в Порто-Черво, шипучее молодое вино, морской бриз и безудержный секс, не секс — любовь, только так они называли это. Только тогда в ответ она услышала низкий ласковый голос Сергея, предлагавшего ей «нечто совершенно непристойное», а не тот скрипучий голос, что звучал сейчас из колонок.

Потом вновь раздались звуки, весьма недвусмысленно намекавшие на то, что происходило между Катей и… она не могла сказать кем, она не верила самой себе. На негнущихся ногах Катя добрела до дивана и упала на него, закрылась подушкой, но все продолжала слышать свой голос, смех, слышать, как послушно соглашалась с кем-то раздавить Дорофеева — как будто его можно раздавить!

Ей казалось, она сходит с ума — все признаки были налицо: оказалось, что существует какая-то иная реальность, в которой Катя сама принимала участие, но ничего не знала о ней. Страшные мысли прервал приход Сергея — он был надежным мостиком в реальность.

Катя сжалась в комочек, слезы текли из ее глаз ручьями, Сергей никогда не видел ничего подобного, его мать никогда не плакала при сыне, бывшая жена кокетливо вытирала глаза платочком, проверяя не размазалась ли французская тушь, а Лиза тихо хныкала, как все счастливые маленькие девочки. Катя же плакала так, что казалось каждое ее рыдание вырывает крошечный кусочек его сердца, сжигает душу и забирает воздух из легких. Умереть было проще, чем жить. Она не осуждала, не оправдывалась, она отчаялась и принимала все, как данность — ужасные кадры, злые слова, а, самое главное и самое страшное — отсутствие веры, его в нее. Забытые слова, сказанные когда-то на Сардинии, после разговора о ненавистном Докучаеве: «Я никогда, никогда не поступлю так с тобой! Я всегда буду защищать и оберегать тебя». Обманул, поступил еще хуже, не защитил, не поверил.

— Помоги мне дойти до комнаты, — еле прошелестела Катя, встала, покачнулась и опять опустилась на диван. — Я уеду завтра, домой, надо домой, — Сергей смотрел на нее и понимал, что нет той силы, что заставила бы его отпустить Катю домой. Ему нужно счастье, а не копи царя Соломона, и пусть он не заслуживает этого счастья, что ж он всегда был эгоистом. — Голова кружится, — тихо продолжила Катя, — Сергей в испуге смотрел на нее: колдовские кошачьи глаза на бескровном лице, большой живот на хрупкой фигурке — его самая главная женщина в мире!

Она с трудом открыла глаза, небо за окном было черным-черным, ни одной звезды, может быть, это плохая примета, ведь их с Сергеем встречи всегда сопровождали россыпи звезд, с самой первой ночи в Мехико. «Как будто Гера разлила молоко» — мечтательно тогда сказала она.

Вновь набежали слезы, хотелось мужского тепла, заботы, увы, этого уже не будет…

Кате показалось, что в темной спальне она не одна, вновь нахлынули старые страхи — задушенный аистенок, змея в корзине цветов, зловещие часы в Дашиной клинике в последнюю ночь перед уходом, ужас от возможной потери. Она повернула голову — на маленьком изящном стульчике, вплотную придвинувшись к кровати, спал Сергей — Катя не видела его: только темный силуэт и тихое дыхание. Точно так же он сидел всю ночь возле ее постели в больнице, когда она так боялась потерять детей, держал за руку, переодевал в ночную рубашку, касался заботливо и нежно. Катя вздохнула, вздох перешел во всхлип, всхлип — в рыдание — оказывается, счастье было так возможно, так близко, но кто-то перечеркнул его. Версий мог быть миллион — и Катя, и Сергей шли по жизни, не считаясь с другими, шли по трупам, как говорили недоброжелатели, видимо, наконец, круг замкнулся, дьявольский круг.

Сергей зашевелился, открыл глаза, улыбнулся, даже в темноте Катя слышала, как он улыбается — набегают тонкие морщинки вокруг рта, ярче сияют глаза и еще заметней становится ямочка на подбородке.

— Проснулась, Катюша? — мягко произнес он и протянул ей руку, Катя вложила в его большую ладонь свою маленькую и почувствовала, как тепло изгоняет холод и страх ночи.

— Я не знаю, как смотреть тебе в глаза и поэтому хорошо, что сейчас ничего не видно! — она прижала его ладонь к своей щеке и тихо вздохнула, как же хотелось вновь забраться в раковину надежды и слепоты.

— Не говори ничего, тут нельзя что-то изменить. — Сергей встал со стула и лег рядом с Катей, поверх одеяла, — Я могу простить, смогу, постараюсь, но вот отпустить тебя не смогу.

— Сергей, ты что веришь в то, что напечатано на этих снимках, в те слова, что записаны на флэшке? — Катя готова была снова расплакаться или раздраженно взорваться, но заставила себя сдержаться, в конце концов, этот разговор должен быть завершен.

— Я так хочу не верить, мечтаю об этом, схожу с ума, — Сергей зарылся лицом в Катины волосы и теперь его голос доносился словно откуда-то издалека. — Но знаешь мне проще смириться со всем этим, чем верить. Ты тут ни при чем, просто предательство со стороны женщин въелось мне в душу: мать, жена, любовницы, подружки — верить нельзя никому. И вдруг эти жуткие снимки, ты, вся моя, с мерзавцем Докучаевым и это после всего того, что ты рассказывала о нем, с предателем Алексеем, смеешься надо мной. — Алексей будто пронзило Катю — на записи был именно его голос! Но это же невозможно, они за все время друг другу и нескольких десятков слов не сказали — только вежливые кивки издалека. — Я хотел повезти тебя в Швейцарию на Новый год, в то шале высоко-высоко в горах, целовать под снегом и надеть кольцо на палец, я даже представлял, как ты будешь мечтательно смотреть на кольцо и примеряться к роли миссис Дорофеев, — Сергей невесело засмеялся, замолчал, сжал ее в объятиях и осыпал легкими поцелуями. — И вдруг среди всех этих моих планов — снимки, запись, твои фото в газете с Докучаевым под ручку, что я должен был делать? Слабак, я решил, что проще рвать все связи, чем пытаться что-то прояснить. Нет, я, конечно, требовал от Панкова доказательств, что снимки — гнусный монтаж, показывал ему фотографии и сходил с ума от стыда, неловкости и злости, но Панков заявил, что женщина на фотографиях — это ты.