— Я и не отказываюсь, сударыня; я так любил его, бедного Генриха; и стоило, потому что, кроме того, что он был очень мил и любезен, он, уезжая из Гваделупы, дал мне три тысячи франков, которые мне были нужны для того, чтобы жениться на Женин; так что, если я теперь счастлив, этим обязан ему.

— Бедный Генрих! — прошептала Цецилия. — Он был так добр.

— Зато, когда Смит, студент медицины, сказал мне, что он болен, я тотчас поставил на свое место матроса и сошел вниз. Бедный молодой человек! Вот что мы такое! Накануне не только он чувствовал себя не совсем здоровым, ночью с ним сделалась лихорадка, а когда я сошел к нему, он уже был в бреду, но и в бреду, однако, узнал меня, сударыня; единственной мыслью его, — видите ли, что он помнил, несмотря на расстройство мозга, — это были вы, сударыня, одни вы.

— Боже мой! Боже мой! — проговорила Цецилия, и слезы снова потекли из глаз ее.

— Да, и кроме того, он говорил о домике в Англии, о цветах в саду, Булони, о подвенечном платье, потом о саване, который вы шили, чтоб похоронить в нем вас обоих.

— Увы! Увы! — сказала Цецилия. — Это правда.

— С первой минуты, понимаете… Желтая горячка не милует. Кроме того, никто не хотел ходить за ним, как будто у него, бедного, была чума. Ну, ну, брат Самуэль, сказал я сам себе, друзей узнают только в опасности, а дело касается и тебя. Я пошел к капитану и сказал ему: «Капитан, надобно поставить кого-нибудь на мое место у руля; мое место в эту минуту у постели Генриха, и я останусь там, пока он, бедняга, не умрет».

— Добрый Самуэль! — вскричала Цецилия, взяв в свою руку грубую руку матроса, тогда как другая рука продолжала лежать на руле.

— Капитана стали одолевать некоторые сомнения, потому что, изволите видеть, желтая горячка, она прилипчива, и он боялся за меня. Он знал, что я хороший кормчий, но я сказал ему: «Э! Капитан, мы прошли тропики, теперь дитя с завязанными глазами может довести вас до Плимута, только, если я заражусь и также умру, вы найдете у меня в котомке три тысячи франков, которые подарил мне Генрих: половину вы отдадите моей старой матери, другую — Женни». «Хорошо, братец, — сказал он, — раз ты считаешь это обязанностью, будь покоен, есть Бог над нами».

Цецилия вздохнула и посмотрела на небо.

— Я оставил его только на полчаса, и в это время болезнь еще усилилась. На этот раз он едва узнал меня; он был в жару! Каждую минуту он говорил: «Мне жжет дыхание, зачем дают мне дышать огнем?» — и просил пить. Потом он говорил о вас, все о вас, сударыня: и то Цецилия, и другое Цецилия. Он говорил, что вас хотели разлучить друг с другом, но что вы жена его и найдете его, где бы он ни был.

— Он был прав, Самуэль, — проговорила Цецилия.

— Так прошла ночь; он был все в горячке; я, чтоб его утешить, говорил ему о вас, потому что я видел, что хоть он и не узнавал меня, но всякий раз, как я произносил ваше имя, он дрожал. Тогда он спросил бумаги; он хотел писать, верно, к вам. Я, чтоб сделать ему удовольствие, подал ему карандаш, но он мог только написать три первые буквы вашего имени. Потом он оттолкнул карандаш и бумагу, крича: «Огонь! Огонь! Ты дал мне огня!»

— Так он очень страдал? — спросила Цецилия.

— Нельзя знать, — отвечал Самуэль, — когда нет рассудка, то некоторые говорят, что уж больше не страдают и что страдание бывает только тогда, когда есть ум, чтобы оценить его; только я этому не верю. Поэтому бедные животные, у которых нет рассудка, стало быть, не страдают. Наконец вся ночь прошла таким образом. Доктор приходил каждый час; он пускал ему кровь, ставил горчичники, но при всем этом качал головой; видно было, что он делал свое дело, чтобы успокоить совесть, и не надеялся на выздоровление. В самом деле, на третий день утром я начал отчаиваться; горячка проходила, но вместе с нею и жизнь. Когда он был в горячке, я едва мог иметь столько силы, чтоб удержать его: он все хотел идти к вам; когда горячка прошла, я одним пальцем удержал бы его в постели. О! Видите ли, сударыня, тут не то, чтобы он был слаб или чтобы я был силен, — тут была смерть.

— Боже мой! Боже мой! — сказала Цецилия, прости мне!

Самуэлю показалось, что он не понял ее слов, и он продолжал.

— Слабость увеличивалась; было еще два-три припадка, таких, что можно было полагать, что жизнь возвращается к нему, но, напротив, это тело прощалось с душой, и в три часа без пяти минут, сударыня, я еще вижу его, как теперь вас вижу, он приподнялся, пристально посмотрел вокруг себя, произнес ваше имя, упал на изголовье и умер.

— Потом, потом, Самуэль.

— Потом, вы знаете, сударыня, на корабле нет церемоний, особенно если покойник был болен заразной болезнью. Я приложил зеркало к лицу бедняжки — дыхания уже не было. Потом я пошел и сказал капитану: «Капитан, кончено, он умер».

— Боже мой! Боже мой! — проговорила во второй раз Цецилия, — простишь ли ты меня?

— «Что ж, — сказал мне капитан, — так как он умер, то пойдем, друг мой Самуэль, вместе с нами, составим протокол его смерти, а потом ты займешь свое прежнее место.

— Извините, капитан, — отвечал я, — но я еще не кончил. Бедный Генрих! Кто же зашьет его в койку. Потому, что он простой пассажир, — не бросать же его в море как собаку; это было бы несправедливо.

— Твоя правда, — сказал капитан, — но делай это поскорее.

— Я кивнул и принялся за дело, потому что все на корабле хотели поскорее освободиться от этого несчастного тела. Зато церемония была недолга. Когда я пришел сказать капитану, что все готово, капитан спросил:

— Положил ли ты ядро ему в ноги?

— Два, капитан, два, — отвечал я, для друзей нечего скупиться.

— Хорошо, — сказал капитан. Вели внести тело на палубу».

— Я взял его на руки и положил на доску. Капитан, ирландец, а следовательно, католик, прочел несколько молитв, потом доску приподняли, труп скользнул, упал в море и исчез. Все было кончено.

— Благодарствуй, мой добрый Самуэль, благодарствуй! — сказала Цецилия. — Но близко ли мы от того места, где ты бросил его в воду?

— Сударыня, мы около него, в пять минут, когда эта большая пальма, что на ближайшем от нас острове, поравняется с нашим бушпритом, это будет тут.

— А откуда бросили тело, Самуэль?

— С бакборта. Смотрите, — прибавил он, — отсюда вы не можете видеть этого места, его скрывает от нас большой парус, между лестницей и вантами бизань-мачты.

— Хорошо, — сказала Цецилия.

И она подошла к указанному месту и исчезла за большим парусом.

— Бедная девушка, — проговорил Самуэль.

— Когда мы будем на том самом месте, Самуэль, — сказала Цецилия, — ты мне скажешь, не правда ли?

— Будьте покойны, сударыня.

Самуэль наклонился, чтобы посмотреть под парус. Он увидел, что Цецилия стоит на коленях и молится.

Прошло почти пять минут, в течение которых кормчий не спускал глаз с пальмы. Потом, когда она пришлась прямо против бушприта, он сказал:

— Здесь.

— Я здесь, Генрих! — произнес чей-то голос.

И в то же время послышалось падение какой-то тяжести в воду.

— Кто-то в море! — закричал во весь голос вахтенный лейтенант.

В один прыжок Самуэль был у сеток. Он увидел что-то белое, кружившееся на черте, оставленной кораблем; потом что-то похожее на пар, плававший на поверхности воды, погрузилось и исчезло.

— Так вот за что, — сказал Самуэль, снова принимаясь за кормило, — вот за что просила она Бога простить ее!

«Аннабель» продолжала свой путь и после восемнадцати дней плавания благополучно прибыла в Пуант-а-Питр.

1844

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.