— Постойте, любезная, постойте, — прервала Цецилия, улыбаясь, — потому что, если вы будете еще продолжать в таком тоне, я не посмею сказать вам, что эта маленькая девочка, эта милая, эта прелестная…

— Кто же?

— Кто же? Это я!

— Как, это вы, бедное дитя мое? — вскричала добрая хозяйка.

— Это что! — проворчала маркиза, оскорбленная подобной фамильярностью.

— О! Извините меня, — вскричала госпожа д'Амброн, сама поправляясь и даже не слыхав возгласа маркизы, извините меня, сударыня, но я видела вас, когда вы были так малы.

Цецилия подала ей руку.

— Но вас было трое? — спросила госпожа д'Амброн, осматриваясь и как бы ища баронессу.

— Увы! — тихо сказала Цецилия.

— Да, да, — продолжала госпожа д'Амброн, понимая очень хорошо, что значило это печальное восклицание девушки, — да, тяжелая вещь эмиграция, многих я провожала отсюда и не увижу их возвращения. Надо утешиться, сударыня, Бог знает, зачем Он нас испытывает, и вы знаете, Он посылает несчастья только Своим избранным.

— Перестанем говорить о таких вещах, — сказала маркиза, — я очень чувствительна, и мне тяжело вспоминать об этом.

— Простите меня, маркиза, — сказала добрая хозяйка, — но я хотела только показать барышне, что я помню пребывание их в моем отеле. Теперь, если маркизе угодно будет сказать мне причину, для которой она призвала меня…

— Это не я, милая моя, призвала вас сюда, а моя внучка. Цецилия, объясняйтесь же с нею.

— Итак, если вам, сударыня, угодно…

— Я вас просила прийти сюда, добрейшая госпожа д'Амброн, для того, во-первых, чтобы поблагодарить вас от всего сердца, потому что услуга, вами оказанная, может быть оплачена только вечной благодарностью; попросить вас, не дадите ли вы мне кого завтра утром, чтобы проводить меня на берег моря, к тому самому месту, с которого, скоро тому двенадцать лет, мы отправились в Англию; если только бабушка позволит мне совершить это путешествие, — продолжала Цецилия, обращаясь к маркизе.

— Конечно, — отвечала госпожа де ла Рош-Берто, — если, впрочем, госпожа д'Амброн даст тебе в проводники кого-нибудь, кому можно бы доверить тебя. Я предложила бы тебе взять Аспазию, но ты знаешь, я не могу обойтись без нее, особенно утром.

— Я пойду сама, маркиза, я пойду сама, — вскричала госпожа д'Амброн, — я очень буду рада служить вам проводником, сударыня, и так как Бог позволил мне быть с вами, когда вы уезжали, если вам, сударыня, угодно будет знать какие-нибудь подробности, уж, конечно, я лучше, нежели кто-нибудь, буду в состоянии удовлетворить ваше желание.

— А мне, маркиза, — сказал Генрих, с большим участием присутствовавший при этой сцене, — позволите ли вы мне идти вместе с вами?

— Я не вижу никакого к тому препятствия, Генрих, — отвечала маркиза, — и так как вы любите живописные воспоминания, ступайте, дети мои, ступайте. Госпожа д'Амброн, я вам препоручаю их, смотрите за ними.

Госпожа д'Амброн отвечала утвердительным знаком. Условились идти на другой день утром, и все разошлись по своим комнатам.

Сладкую и спокойную ночь провели и Генрих и Цецилия; они расстались в одиннадцать часов вечера и должны были увидеться на другой день в восемь часов утра. Для них, видевшихся в Англии едва ли раз в неделю, и то при свидетелях, это было большой переменой. Они будут видеться каждый день; и если они и не будут одни, по крайней мере, они пойдут рука в руку; встретятся трудные дороги, где Генриху можно будет подать руку Цецилии; другие, еще труднее, где он будет поддерживать ее; одним словом, эта прогулка для них, а особенно для молодого человека, была большим праздником.

И потому в шесть часов он был уже совсем готов, не понимая, как время могло идти так медленно; он сердился на все часы Франции за то, что они так безбожно отставали от английских; он сердился на свои часы, которые до тех пор шли удивительно верно и теперь испортились во время переезда.

И Цецилия, со своей стороны, встала очень рано, но она не смела спрашивать о времени у часов. Правда, судя по свету, она догадывалась, что было еще очень рано; два или три раза она вставала с постели и подходила к окну, чтобы увериться в этом; и в один из этих разов сквозь занавеси окон она увидала Генриха, который, будучи совсем готов, казалось, хотел проникнуть взором в ее комнату, — но не мог, — чтобы знать, приготовляется ли и она также. И потому Цецилия решилась позвонить и спросить, который был час: была половина седьмого.

Она просила горничную, когда придет госпожа д'Амброн, тотчас прийти сказать ей.

Но так как госпожа д'Амброн не имела причин, по примеру Генриха и Цецилии, погонять время — то пришла в назначенный час.

Цецилия тотчас же сошла вниз; Генрих ожидал ее в общем зале. Молодые люди обратились друг к другу с обычными вопросами, и оба признались, что в этой бедной гостинице они провели такую прекрасную ночь, какой еще никогда, нигде не проводили.

Так как Цецилия особенно хотела видеть место, откуда отправилась ее мать, то госпожа д'Амброн не сочла нужным вести молодых людей по той самой дороге, по которой в тот опасный вечер Пьер должен был, чтобы отклонить подозрение, ехать снова на Монтрель; она повела их прямо по улице Народа; потом, дойдя до заставы, пошли влево, по маленькой тропинке, пролегавшей через поля и ведшей к крутому берегу моря.

Может быть, для всякой другой подобная прогулка показалась бы вещью самой простой и незначительной, но для нашей молодой девушки, которая никогда ничего не видала, прогулки которой ограничивались, с одной стороны, стеной ее маленького сада, с другой — дверью церкви, все было ново, все было необыкновенно; подобно птичке, выпущенной из своей клетки, которая с некоторым трепетом видит себя совершенно свободной, мир казался ей беспредельным; потом вдруг ей приходила мысль попробовать быстроту своих шагов, подобно тому как птичка пробует свои крылья, пробежать это пространство, искать в нем предмета, существование которого она предчувствовала, но которого она не видала и не понимала. Все это внезапно наводило краску на ее лицо, внезапный трепет пробегал по ее телу, который сообщался и Генриху, на руку которого она опиралась; Генрих отвечал нежным пожатием, произведшим на Цецилию столь сильное впечатление, когда она всходила на борт судна, которое должно было перевезти ее во Францию.

Наконец пришли к крутому берегу моря; отсюда виднелось оно во всем своем величии. Океан всегда имеет в себе какое-то мрачное величие, которого не имеет Средиземное море, даже и в самую бурю; Средиземное море — лазоревое зеркало, жилище, обиталище белокурой и капризной Амфитриты; Океан — это старик Нептун, баюкающий на каждой руке своей по целому миру.

В изумлении остановилась Цецилия; при виде этого беспредельного пространства в нее проникла мысль о смерти, мысль о Боге, мысль о вечности, и две крупные слезы скатились по щекам ее.

Потом у ног своих она заметила ту маленькую тропинку, по которой в бурную ночь сходила ее мать, неся ее саму на руках.

Госпожа д'Амброн не успела еще сказать ей, что это была та же самая тропинка, — Цецилия сама пошла по ней.

Генрих пошел за ней, готовый поддержать ее сзади, если она поскользнется, потому что невозможно было идти двоим рядом на этом узком пространстве.

Дошли до того места, на котором эмигранты дожидались маленького судна, которое должно было прийти за ними. Цецилия помнила, как будто сквозь сон, все эти подробности; больше всего поразил тогда малютку Цецилию этот вечный плеск волн, бьющихся о берег, который можно принять за мощное дыхание океана.

Плеск волн раздавался и теперь; и этот шум отозвался в глубине ее воспоминаний.

С минуту она стояла недвижимо, погрузившись в это созерцание; потом повернулась к Генриху, стоявшему подле нее, как будто при виде такого зрелища ей было необходимо опереться на что-нибудь; она оперлась на его руку, прошептав только:

— Как это прекрасно! Как это велико! Как это величественно!

Генрих не отвечал; он держал шляпу свою в руках и стоял с непокрытой головой, как в церкви.

Бог везде, но оба чувствовали, что здесь Он более, нежели где-либо.

Таким образом, созерцая эту картину, они простояли целый час, не сказав друг другу ни слова, но, будучи так близко один подле другого, они сознавали свою слабость и ничтожность в сравнении с такой силой, с таким величием.

Созерцая такую же картину, Павел и Виргиния поклялись вечно любить друг друга и никогда не расставаться.

Наконец госпожа д'Амброн напомнила Цецилии и Генриху, что пора было воротиться домой. Молодые люди целый день простояли бы на этом месте и не заметили бы, как протекло время.

И они отправились назад по той же тропинке; останавливаясь через каждые десять шагов, бросая назад долгие взгляды сожаления и прощания; они подняли несколько камешков яркого цвета, испещренных узорчатыми жилками, которым морская вода придает столько блеска, что их можно было бы принять за дорогие каменья, и которые, подобно многим вещам этого мира, часа два спустя превращаются в простой булыжник.

Когда они возвратились в гостиницу, маркиза была совсем одета и совещалась с одним адвокатом, которого она уже успела призвать, о правах на возвращение имений, конфискованных у нее во время эмиграции.

Адвокат объяснил маркизе вещи, о которых та не имела никакого понятия; именно, что консульство готово было превратиться в монархию, что не позже трех месяцев Бонапарт будет императором, и так как новому престолу необходима была поддержка прошедшего и будущего, то посему древние фамилии, которые согласились бы признать новую династию, непременно будут хорошо ею приняты.

О возвращении конфискованных имуществ и думать было нечего, но взамен и в вознаграждение империя давала деньги, места и майораты тем, кто согласится принять это.