Александр Дюма - Цецилия

Маркиза старалась завести знакомство с некоторыми соседями, но баронесса, предоставляя матери в этом отношении полную свободу, объявила, что она будет жить уединенно.

Так прошла зима. Порядок, установленный баронессой, ни разу не менялся, лишь маркиза время от времени нарушала обычное распределение занятий, но оно почти тотчас же восстанавливалось постоянной и кроткой волей баронессы.

Из Франции приходили вести все более и более неприятные. Наступил не только для Франции, но и для всей Европы день, ужаснее всех прошедших, затмивший 10 августа и 2 сентября, этот день был 21 января.

Удар был жесток для семейства отшельниц. Смерть короля предвещала смерть королевы. Далее этим была разорвана последняя связь революции с королевским домом и, быть может, Франции с монархией. Маркиза не хотела верить этой кровавой новости, но баронесса верила; смотря на будущее сквозь призму своей печали, она всегда видела его мрачным. Несчастье приучает к несчастьям; она поверила всему — и вышло, что поверила правде.

Увидя слезы матери, маленькая Цецилия спросила:

— Разве папа написал, что не воротится?

Ужасные происшествия, случившиеся во Франции, извлекли рыдания из груди баронессы, но не изменили домашней ее жизни. Маленькая Цецилия приметно росла и, подобно цветку, казалось, была готова распуститься весной.

Весна в самом деле пришла, и все вокруг домика приняло праздничный вид: сад начал украшаться цветами, кусты роз покрывались листьями, распускались лилии и акации, ручеек освобождался от ледяных оков, даже домик благодаря весне принял вид юный и веселый.

Это время было эпохой счастья и для маленькой Цецилии. В продолжение всей зимы, пасмурной, холодной и дождливой, мать держала ее взаперти, и девочка, привыкшая к парижской жизни и к этикету отеля на улице Вернель, не заметила большой разницы между прошедшей и настоящей зимой, но когда наступила весна, гость невидимый в Париже, когда она могла осязать ее, так сказать, руками, когда увидела, как все одушевляется, распускается, цветет, ее радость не знала пределов, и все свободное от детских занятий время она проводила в саду.

Мать не мешала ей; показывала ей небо, мало-помалу освобождавшееся от туманного покрывала, и, когда солнечный луч, проскользнув сквозь тучи, открывал лазурь небосклона, говорила маленькой Цецилии, что этот луч — взгляд, брошенный Богом на землю, и что этот божественный взгляд живит всю природу.

Для маркизы не существовало ни весны, ни зимы. Она продолжала вставать в половине двенадцатого, пить шоколад в постели, одеваться, причесываться, пудриться и класть мушки, перечитывала в двадцатый раз сказки Мармонтеля и романы Кребильона-сына, разбирала их красоты с Аспазией.

Баронесса молилась за умерших, за мужа и за короля, за королеву и за дофина, долженствовавших умереть.

Время от времени проносились слухи о победах республиканской армии, и имена Флера и Вальми проникали в глушь загородного домика.

Уединенная жизнь баронессы и эксцентричное существование маркизы дали особое направление воспитанию Цецилии.

Вследствие системы, установленной баронессой, ученье не представлялось девочке трудом, но мать думала, что после занятий чтением, урока музыки или рисования ребенку нужно было отдохновение, и двери в сад открывались для девочки.

Сад был для нее раем.

Баронесса сама заботилась о нем и наполнила его лучшими цветами, какие только могла найти. Тут были кусты роз, лилии, левкои, услаждавшие зрение и обоняние. Маленькая Цецилия, босиком, в коротеньком платьице, с развевающимися русыми волосами и бархатными щечками, казалась цветком в этом цветнике. Садик не был царством одних лилий и роз. Это был мир в миниатюре: насекомые копошились в траве; разноцветные бабочки порхали прихотливыми и неровными кругами над блестящим ковром; щеглы прыгали с ветки на ветку, принося пищу своим птенцам, высовывавшим головки и протягивавшим носики из гнезд, свитых из мха и сухих трав.

Баронесса никого не принимала, и для маленькой Цецилии, совершенно лишенной общества детей равных с нею лет, сад сделался целым миром. Цветы, бабочки и птицы стали ее друзьями; лишь только сказала она это матери, баронесса объяснила ей, что всякая вещь исходит от Бога и от него получила жизнь. Она показала ей, что солнце одушевляет природу и что цветы, распускающиеся поутру, закрываются ввечеру; что бабочки, порхающие днем, прячутся ночью; что птицы, просыпающиеся с рассветом, умолкают в сумерки, за исключением соловья, пение которого раздается как молитва, как ночной гимн, как мелодическое эхо. Щебетания, раздававшиеся поутру и ввечеру, прихотливый полет бабочек, аромат цветов — все благодаря религиозному и поэтическому уму баронессы казалось Цецилии молитвой этих существ и творений, способом, посредством которого птицы, бабочки и растения воздавали хвалу своему творцу.

Лучшими друзьями Цецилии были цветы; бабочка, за которой она гонялась, ускользала из ее пальцев; щебетавшая в кусте птичка, которую она хотела поймать, улетела кончать песню на дерево; но цветы, ее дорогие цветы позволяли себя обнимать, ласкать, даже срывать. Правда, сорванные цветы теряли свою красоту и запах, печально вяли и, наконец, умирали. Баронесса, показывая дочери розу на стебле, дала ей понятие о жизни, а указав на сорванную лилию, объяснила смерть.

С тех пор Цецилия не рвала более цветов. Убеждение, что под наружной нечувствительностью таится настоящая жизнь, образовало между дитятей и цветами отношения, вследствие которых при содействии юного воображения каждое явление получало свое назначение. Так, цветы ее бывали здоровы или больны, печальны или веселы; она веселилась с одними, грустила с другими; она поддерживала их, ухаживала за ними, если они были больны, утешала их, если они были печальны; однажды, войдя в сад ранее обыкновенного, она нашла свои гиацинты и лилии покрытыми росой и воротилась в слезах, говоря, что ее цветы грустят и плачут; в другой раз баронесса увидела, что она дает сахар розе, которую нечаянно задела и сорвала у нее несколько листьев.

В картинах, рождавшихся под ее карандашом и на вышивках, цветы были ее избранниками; когда ей встречалась лилия красивее других, она срисовывала ее, как бы снимая портрет с друга; встречая розу пышнее других, она помещала ее в шитье, чтобы не забыть о ней. Так, весной, летом и осенью жила она действительностью, зимой — изображениями ее.

После цветов более всего любила Цецилия птиц. Подобно воробьям Жанны д'Арк, которые садились на ее плечи и искали корм даже за корсетом, птицы загородного домика мало-помалу привыкли к Цецилии, которая, желая избавить отца и мать птенцов от продолжительного труда, несколько раз в день насыпала зерен подле деревьев, на которых были свиты гнезда. Так как она не трогала детенышей, то отец и мать их не боялись ее приближения, а птенцы, привыкшие видеть ее, также не боялись девочки, и сад сделался для Цецилии настоящим птичником, обитатели которого пели при ее приближении, следовали за нею, как куры следуют за птичницей, и летали вокруг нее, когда она занималась цветами или читала.

Что касается до бабочек, то, несмотря на их радужные цвета, Цецилия стала вскоре к ним равнодушна; несмотря на все ласки, они остались нечувствительны; притом Цецилия заметила, что всякий раз, когда она ловила бабочку, в руках у нее оставались обрывки крылышек, и по неверному полету бедных пленниц заключила наконец, что нежности ее были для них мучением.

Итак, мир Цецилии составляли бабушка, любившая ее по временам и иногда пугавшая выражением своей любви; мать, всегда спокойная, набожная, благоразумная; цветы, горести и радости которых она понимала; птицы, пение которых она слушала, и бабочки, за которыми она гонялась.

Время от времени уединение нашего маленького семейства нарушалось визитом герцогини де Лорд, приезжавшей к маркизе, или посещением госпожи Дюваль, бывавшей у баронессы.

В первое время приезд госпожи Дюваль был праздником для Цецилии, потому что Эдуард всегда приезжал с матерью. Тогда оба ребенка гуляли, играли, бегали по саду, топча траву, растения и цветы, прячась в кусты, ломая сучья дерев, на которые старались влезть, пугая птиц, преследуя бабочек. Но, как мы видели, Цецилия мало-помалу вступила в новые отношения с жителями своего рая и уже с большим беспокойством начала вводить Эдуарда в свой маленький мир: сперва она хотела растолковать беспокойному товарищу чувства цветов, щебет птиц и непостоянство бабочек, но беззаботный школьник смеялся, утверждая, что цветы не могут ни любить, ни ненавидеть, ни радоваться, ни грустить. Птиц Эдуард хотел переловить и посадить в клетки, несмотря на то, что Цецилия уверяла его, что Бог дал им крылья не для того, чтобы прыгать с палки на палку в тесном пространстве решетчатой тюрьмы, но для того, чтобы они рассекали ими воздух и садились на вершины тополей или крыши домов. Наконец, Эдуард потерял расположение своей подруги тем, что однажды, когда она заговорилась с одной из роз и забыла о своем товарище, он воротился к ней с великолепным пионом, безжалостно приколотым к шляпе. Цецилия вскрикнула от горести, но этот крик очень удивил Эдуарда, который стал уверять девочку, что у него есть до трехсот бабочек, так же проткнутых и уложенных в ящики, в которых они сохраняются как живые.

С этого дня Цецилия дала обещание не впускать Эдуарда в сад и в следующий приезд его под различными предлогами удерживала в комнатах, позволяя ему ломать куклы, посуду и все игрушки, но не желая, чтобы он смеялся над ее цветами, пугал ее птиц, мучил бабочек.

Баронесса Марсильи заметила старание дочери удалить Эдуарда от сада и по отъезде его спросила ее о причине. Тогда Цецилия рассказала ей обо всем случившемся и спросила, не дурно ли она поступила.

— Нет, дочь моя, — отвечала баронесса, — напротив, ты имела на это полное право. Одна гордость заставляет нас думать, что свет создан для одних нас и что мы имеем право все разрушать; напротив, всякая вещь, как и человек, — творение Бога: Бог в цветке, в птице, в бабочке, он и в капле воды, и в бесконечном пространстве океана, в жучке, блестящем под травой, и в солнце, освещающем мир. Бог во всем.