Джорджетт Хейер - Цена счастья

Маркиз убрал металлический ящичек на место и медленно прошел к своему столу. Взял в руки расписку и, нахмурив брови и крепко сжав губы, рассеянно разорвал ее на множество мелких клочков. Дверь снова приоткрылась, и он поднял голову.

Это был управляющий.

— Милорд, — проговорил тот негромко, но решительно, — позвольте мне поговорить с вами?

— Ну?

— Милорд, я видел, как мистер Джерард ушел. Конечно, не мое дело увещевать вас. Но, так как здесь нет никого, кто бы смог это сделать, я просто обязан взять это на себя. Вы не должны отпускать мальчика в подобном состоянии.

— Я чертовски рад тому, что он отсюда убрался! Не могу его больше видеть!

— Милорд, так дело не пойдет. Вспомните, ведь он ваш воспитанник! Я никогда раньше не видел у него такого выражения лица. Что вы такого сделали ему, что мистер Джерард стал весь белый как полотно?

— Что, по-твоему, я мог сделать этому бедному заморышу, которого способен скрутить одной левой рукой? — с яростью воскликнул Ротерхэм.

— Нет, вы употребили не силу, милорд, а язык.

— Да, в какой-то мере, — признался маркиз, мрачно улыбаясь.

— Милорд, что бы он ни делал…

— Да он ничего и не сделал. Я сомневаюсь, что он вообще способен на что-либо, кроме как вызывать у меня тошноту своей бравадой и напыщенной театральностью.

— Позвольте мне вернуть мистера Джерарда? — взмолился Уилтон. — Вы не должны так пугать его.

— Я просто не способен на это.

— Вы пугаете многих, милорд. Иногда мне кажется, что, когда вы хандрите, вам очень хочется пугать людей. Но я уверен — хотя и не знаю, почему, — что тех, кто вас боится, вы терпеть не можете.

Ротерхэм вскинул голову и с неохотой засмеялся:

— Да, верно…

— Еще не поздно. Позвольте мне вернуть мистера Джерарда?

— Нет! Согласен, не нужно было набрасываться на него, но я просто не мог не поддаться искушению. Это не повредит мальчишке, а, наоборот, пойдет ему только на пользу.

— Милорд!..

— Уилтон, я вас очень уважаю, однако не в вашей власти заставить меня передумать.

— Мне это известно, милорд. Это под силу лишь одному-единственному человеку.

В глазах Ротерхэма сверкнул гнев, но он промолчал. Управляющий внимательно посмотрел на него, потом повернулся и вышел из библиотеки.

Мистер Монксли приехал в Бат после наступления темноты. Джерард пребывал в боевом настроении. Когда он приказал извозчику поворачивать на дорогу к Бату, то сделал это в приступе бешеной ярости, но в то же время с затаенным страхом. Пережитые ощущения вызывали нервную дрожь в его худеньком теле. Да, разнос, учиненный ему лордом Ротерхэмом, привел Джерарда в бешенство, и теперь только гордость удерживала его от нервного срыва и не позволяла вырваться наружу ужасу, который скрывался под бравадой. Он был застенчивым и в то же время чрезмерно чувствительным юношей. Обладая острым и зачастую болезненным воображением, Джерард был способен убедить себя, что какой-нибудь человек — в сущности, не обращавший на мистера Монксли никакого внимания — осуждает его. Предчувствие события было для него более страшным, чем само событие. И мысль о том, что никто вокруг ни во что его не ставит, приводила Джерарда в ужас. Желание казаться значительным несчастливо соединялось в нем с недостаточной верой в свои силы, которую юноша изо всех сил пытался скрыть под самоуверенными манерами. И именно это качество вызывало у его опекуна наибольшее презрение.

Не существовало на свете пары более несовместимой. И если юный Монксли был не в состоянии завоевать симпатии лорда Ротерхэма, то и более худшего опекуна, чем маркиз, трудно было подобрать для мальчика, в котором уживались робость и тщеславие. Еще когда Джерард был совсем ребенком, страстно желавшим произвести на незнакомого ему опекуна впечатление и одновременно страшившимся, что тот отнесется к нему пренебрежительно, он уловил однажды тяжелый взгляд этих блестящих глаз и тут же съежился под ним. Во взгляде маркиза не было ни гнева, ни презрения, он был почти лишен любопытства, но этот взгляд поверг маленького Джерарда в замешательство, ему показалось, что этот взгляд проник ему прямо в мозг и разглядел там все, что Джерард так хотел скрыть. От этой первой ужасной встречи со своим опекуном юный Монксли так никогда и не оправился. Равнодушие Ротерхэма лишало его спокойствия, а позднее сила гнева маркиза просто ужаснула его. Резкость манер своего опекуна — такую естественную для того — Джерард принимал за проявление антипатии к себе. В каждом коротком приказании маркиза юноше чудилась скрытая угроза, и, если лорд Ротерхэм выговаривал своему воспитаннику за какой-то проступок, тот был уверен, что это лишь прелюдия к какому-то более страшному наказанию. Тот факт, что наказание, которое он понес единственный раз, не оказалось ни ужасным, ни особенно суровым, странным образом совсем не успокоил Джерарда. Он просто подумал, что чудом отделался от более серьезной кары. И точно так же каждый раз, когда Джерард становился объектом раздражения лорда Ротерхэма, он был искренне убежден, что находился на волосок от наказания.

Вряд ли маркиз, с его стальными нервами, неутомимой энергией и нетерпимостью к чьей-либо слабости, мог ощутить расположение к такому чувствительному и нервному мальчику. Но он не был бы так нетерпим к нему, если бы не злосчастная склонность Джерарда к хвастовству. В первое время после того, как Ротерхэм стал опекуном, он часто приглашал старшего из осиротевших сыновей Монксли в один из своих загородных домов, считая своим долгом проявить к нему интерес, как бы его ни раздражало присутствие чужого ребенка, брал с собой на охоту, учил, как обращаться с ружьем, как правильно забрасывать удочку или держать прямой левый удар в боксерском поединке. Но очень скоро маркиз понял, что Джерард не только не испытывает к нему благодарности, но и расценивает это поведение своего опекуна как мучительные испытания. Скорее всего, Ротерхэму в конце концов наскучило бы все это, не услышь он случайно, как после позорной тряски в седле на протяжении целого дня, когда юный Монксли изо всех сил пытался увернуться от самых малюсеньких препятствий, мальчик принялся хвастаться перед одним из слуг, какой высокий барьер ему пришлось сегодня взять. Маркиз — одинаково равнодушный и к похвалам, и к неодобрению и презиравший всякое притворство — был крайне раздражен поведением своего воспитанника и с той поры относился к тому уже не с равнодушием, а с презрением. Теперь даже послушание мальчика раздражало его. Старшему Монксли он стал предпочитать более проворного Чарльза, чья склонность к опасным и сумасбродным проказам заставила маркиза объявить, что он никогда больше не позволит этому щенку оставаться у него в доме. Но когда Чарльз вышел из буйного щенячьего возраста, Ротерхэм снова изъявил готовность открыть перед ним двери своего дома и взять его под свой контроль. Чарльз вызывал у маркиза гнев, однако не пренебрежение. Выпоротый за то, что он поставил для дворецкого самодельную бомбу, в результате чего было разбито огромное количество посуды, Чарльз мог спустя каких-нибудь полчаса ворваться к опекуну и виноватым голосом заявить, что он, кажется, застрелил павлина из своего лука. Взгляд Ротерхэма, который заставлял старшего брата трястись от страха, ничуть не пугал Чарльза, который только ухмылялся, когда маркиз грозил ему всевозможными карами. Это был на редкость проказливый, безумно упрямый и не подчиняющийся никаким запретам мальчишка. И так как эти качества неизменно вызывали у его опекуна гнев, ни Джерард, ни миссис Монксли никак не могли понять, почему же Чарльз не боится лорда Ротерхэма и отчего сам маркиз — как бы ни был он сердит — никогда не донимал этого ребенка своими замечаниями, от которых Джерард просто корчился в страхе. «Кузену Ротерхэму нравятся люди, которые перечат ему. Он и сам большой забияка!» — заметил как-то Чарльз.

Но сегодня, с горечью подумал Джерард, маркизу это явно не понравилось. Юноша не был способен почувствовать громадную разницу между своей отрепетированной дерзостью и врожденной драчливостью своего младшего братца. Рассерженный Ротерхэм произносил такие жестокие слова, что в течение нескольких минут Джерарда просто трясло от ярости, и он храбро бросился в атаку на хозяина дома, совершенно забыв о своем стремлении произвести на того впечатление. Джерард был зол, напуган, глубоко унижен и в течение какого-то времени продолжал оставаться в этом состоянии. Но по мере того, как расстояние между ним и Клейкроссом увеличивалось, он понемногу пришел в себя, и нервная дрожь от сознания того, что он осмелился открыто ослушаться маркиза, а также страх за возможные последствия этого поступка начали уступать место пониманию, что сегодня во время этого трудного разговора он вел себя достойно.

От размышлений о том, какие остроумные реплики он мог бы придумать, Джерард быстро перешел к мысли, что он и на самом деле произнес их. А к тому времени, когда экипаж прибыл в Бат, юноша снова утвердился в собственных глазах и был склонен думать, что это он проучил противного маркиза.

Так как ничто не угнетало его больше, чем необходимость просить Ротерхэма о дополнительной денежной помощи, он благоразумно поискал скромную гостиницу в менее фешенебельной части города, и остановился там, твердо вознамерившись узнать на следующее же утро, где живет Эмили. Однако прошло целых два дня, прежде чем он увидел девушку входящей со своей бабушкой в галерею и смог наконец приблизиться к ней. Обнаружить дом леди, имени которой Джерард никогда не знал, оказалось неожиданно трудно.

Эмили была очень удивлена, увидев юного мистера Монксли, и искренне ему обрадовалась. Джерард был привлекательный, модно одевающийся молодой человек с приятными манерами, и в его обществе девушка чувствовала себя польщенной. Кроме того, его чувство к ней выражалось удивительно учтиво и приняло наконец форму смиренного обожания, что казалось совсем не опасным. Во время ее первой поездки в Лондон мистер Монксли был настойчив в своих ухаживаниях, и у Эмили завязался с ним первый в ее жизни роман. Эта девушка не отличалась глубиной мысли, и если бы она вспомнила те клятвы, которыми они обменялись с Джерардом, то поняла бы, что тот вкладывал в них не более серьезный смысл, чем она сама. Зато Эмили припомнила, как грустила почти неделю после того, как мама запретила ему появляться в их доме. Правда, мама уверила ее, что скоро она забудет о своей печали, и так оно и вышло. В компании остроумных, блестящих молодых людей, с которыми она вскоре познакомилась, юный Джерард был почти позабыт.