… Луис тянет ее вверх по лестнице. Тщательно омывает все раны, укладывает в постель; они спят до тех пор, пока свет за окном не становится густо-оранжевым. Пора готовиться к вечернему выступлению. Она пробуждается, надежно хоронит воспоминания, не раскрывает рта. Возлюбленный же снова нежен.

Панцирь из боли защищает грудь Бетти… она знает это… но, если он подведет, наружу вырвется нечто такое, чего девушка боится больше смерти. Она не сможет сдержать неистовый вопль…


— Bethy… Bethy… — позвал Карлос из ярко освещенной студии, возвращая в настоящее.

Темные краски картин, всплыв в моем сознании, уступили место средиземноморскому солнцу, и я поняла, что, должно быть, на какое-то время просто застыла на одном месте.

— Bethy, este manana, cuando yo…

Я слышала голос Карлоса, видела его перед собой, но не могла сосредоточиться на реальности…

Сразу за ним под дождем танцевала пара… два прекрасных молодых танцовщика… девушка в лавандовом шифоне парила над головой мужчины, опираясь на его руку; она была легче воздуха; балерина соскользнула на плечи партнера, коснулась пуантами пола, снова взлетела вверх и в ликовании бросилась в объятия другого танцора, ее Луиса, ее возлюбленного! Промахнулась, упала. Как быстро он нашел замену! Она продолжала притворяться, что все по-прежнему чудесно.

— Почему плакать, Бетти?

Карлос приблизился ко мне. Картинка перед глазами снова обрела резкость, танцоры исчезли.

— Бетти.

Мы с Карлосом стоим лицом к лицу. Серые глаза его подернуты пеленой. На нем черная футболка… Но он только что стоял обнаженным… Нет, был полностью одет…

Мои глаза привыкли к яркому освещению студии… его походка изменилась. Почему руки висят, как плети? Покатые прежде плечи приподнялись, золотистая кожа побледнела… на пальце черная печатка с пентаграммой… как я не заметила ее прежде?

Он приблизился почти вплотную.

— Бетти, не надо плакать.

Рука с печаткой уже у самого лица.

— Я должна идти, — закричала я незнакомцу с Рамблас.

Что со мной произошло? Почему я пришла сюда? Потеряла рассудок? Случись что-нибудь со мной, кто узнает об этом? Кто ведает, что может произойти?

— Пожалуйста…

Карлос попытался меня обнять. Его рука показалась мне холодной как лед.

— Нет!

Выбежав из студии, состоявшей из углов и света, и все еще ощущая смертельную опасность, я промчалась через сад с лилиями и протиснулась сквозь узкую дверь к улочкам Баррио Готико.

Затем пошла, побежала по старой мостовой, спотыкаясь на своих высоких каблуках, пока не оказалась на большой площади, окруженной зданиями, аркадами, колоннами и кафе; дети гоняли и кормили голубей; неподалеку раскинулся порт с прогулочными кораблями и множеством туристов на набережной. Я осталась в порту, обретая душевное равновесие среди людской толпы, пока оранжевые облака над Средиземным морем не скрылись за рыжеватыми вечерними горами. В моем мозгу роились воспоминания о кладовке Луиса; они глубоко проникли мне под кожу, точно впитавшиеся в холст краски старой картины.

ГЛАВА 5

Этой ночью я спала беспокойно, урывками, или совсем не спала, боясь пошевелиться и одновременно замереть в темноте на одном месте. Стоило только за окном появиться первым предрассветным облакам, как я осмелилась осторожно встать и примоститься у окна возле круглого стола. Повернув латунную лампу так, чтобы не нарушать полумрак, я принялась описывать в своем блокноте подробности происходившего когда-то в кладовке Луиса, фиксировала все жестокости с каким-то сладострастием, не сдерживаясь, испытывая боль от ремня, боль покорности, снова беспомощно надеясь, что эта ночь станет последней. В страхе изливая свои ощущения, возводила барьер из слов. Я перестану бояться этой же ночью, если успею дописать еще засветло. Барселонское солнце уже пробивалось сквозь плотные шторы на окнах гостиничного номера, первые лучи упали на страницы. Дудочник в пестром костюме из поэмы Браунинга пробуждал во мне незавершенные картины бытия, которые вели меня за собой, не позволяя оглянуться. Прижав блокнот к своей груди, я через минуту лихорадочно сунула его в ящик резного комода между бельем.

Что со мной происходит? Не надо было этого делать. Возвращение в Барселону было ошибкой. Но я приехала сюда снимать фильм и уехать сейчас не могу. Завтра у меня встреча с руководством киностудии «Гойя и Химинес». По плану мне необходимо провести весь день на олимпийском стадионе, подготовиться, проанализировать технические проблемы съемки. Работа — моя опора, единственное занятие, дающее мне чувство уверенности.

Наконец пришло утро, а с ним — начало нового рабочего дня. Портье заказал для меня автомобиль, чтобы доехать до стадиона в парке Монтхью. Удаляясь от Рамблас, я попыталась отвлечься. После городской загазованности чистый, прозрачный воздух неподалеку от парка Монтхью казался Божьим даром. Я немедленно приступила к изучению натуры, начала обдумывать возможные ракурсы: сначала возвышающиеся вдали горы, потом — замысловатый старый фасад стадиона, возведенного в двадцатые годы и восстановленного после войны во всем его великолепии, пустые трибуны в ожидании десятков тысяч людей, которые прибудут со всего света, чтобы наблюдать за драмой старинного зрелища. Не обошлось без записей в блокноте с желтой обложкой, пестрящем цифрами, относящимися к работе. Они служили мне надежной защитой, за ними можно было спрятаться.

Семьдесят процентов моего фильма займут съемки на открытой натуре, а павильон отснимут в Мадриде. Весьма вероятны огромные расходы, проблемы материально-технического снабжения, особенно здесь, в чужой стране. В блокноте появились колонки цифр, многочисленные расчеты. От студии «Гойя и Химинес» я получила уведомление следующего содержания: «Для этого фильма мы обещаем вам самый щедрый бюджет. Наши спонсоры не пожалеют денег, лишь бы подписать контракт с вами». Неужели они не читали прошлогодние рецензии на «Фирензе», где меня называли «мастером, способным за гроши отснять блестящий материал»? Разве не знали, что бюджет нашумевшего «Фирензе» был столь скудным, что, казалось, этих денег вообще ни на что не хватит? Мне даже пришлось прервать монтаж в Нью-Йорке, чтобы с помощью лондонских связей раздобыть средства на оплату итальянских съемок. Но кто помнит такие подробности в мире кино, где слава тотчас приносит деньги? Сколько времени понадобится, чтобы привыкнуть к мысли, что это произошло со мной?

Я покинула олимпийский стадион и отправилась изучать «Пале Сан-Джордж» — современный спортивный зал, оснащенный по последнему слову техники. У «Пале Сан-Джордж» американская киногруппа готовилась к съемкам. Меня разобрало профессиональное любопытство — что за фильм они собираются снимать? А еще больше забавлял размах, с которым всегда снимают большие американские компании. Многочисленные трейлеры с новейшим оборудованием выстроились один за другим в длинную колонну.

Магический внутренний круг съемок перед «Пале Сан-Джордж» тщательно охранялся многочисленными ассистентами в модных застиранных джинсах; они манипулировали прожекторами, кранами, камерами и микрофонами, извлекаемыми из трейлеров. Одна очень молодая девушка в поношенных джинсах кричала на пожилых испанских рабочих, выгрузивших не то оборудование. «Нет! Н-е-е-е-т! — разносился по всей округе ее надменный голос. — Видеотехника остается в видеотрейлере». Она с важным видом удалилась прочь, размахивая своим мегафоном с той бравадой, с какой студийная администрация расхаживала в спортивной одежде. «Хммм… неееет… ооо… Сталлоне… четверг… мннн…» — бормотали администраторы вполголоса, чтобы никто посторонний не услышал конфиденциального разговора.

— Выгружайте второй прожектор, — крикнул кто-то.

Очередные ассистенты сквозь свист и треск что-то разом закричали в мегафоны, схватились за свои блокноты, словно за Священное Писание.

— Сколько можно, черт возьми, вытаскивать второй прожектор из трейлера?

— Пожалуйста, отойдите, — снисходительно повторяла главная, обращаясь к толпе вокруг съемочной группы, — кто-то хотел посмотреть на происходящее, кто-то надеялся попасть в кадр.

Как сильно отличалась эта сцена от натурных съемок «Фирензе»! Рядом с маленькой рабочей группой никто не останавливался, чтобы посмотреть, что происходит, никто не задавал вопросов. И мне, принимавшей все важные решения, приходилось, отгоняя редких зевак, смущенно произносить самой: «Пожалуйста, отойдите».

Но в этот раз, с учетом той суммы, что мне обещали выделить, я не стану экономить. Моя группа и актеры получат такие же грузовики и трейлеры, как и американцы, снимавшие возле «Пале Сан-Джордж». Создавая «Фирензе», наши несчастные актеры размещались в подсобном помещении ближайшего бара, нуждавшегося в дополнительном доходе. Маленький кусочек потрескавшегося тротуара становился моим рабочим кабинетом. Однако своим сотрудникам и актерам я всегда заказывала самый лучший ленч, какой только могла себе позволить; к счастью, в Италии пища всегда превосходная. Но сейчас мне наконец удастся организовать для съемочной группы такие же длинные, накрытые белым столы, какие были у этих американцев, которым доставляли разнообразную горячую пищу. Я довольно улыбнулась: некоторые моменты в жизни словно вехи, обозначающие твои достижения.

— Извините, сеньора.

Во время ленча ко мне подошли испанцы из съемочной группы — электрик и бригадир осветителей.

— Мы тут решили, — бригадир с трудом подбирал английские слова, — пожалуйста, не сочтите нас навязчивыми… кажется, мы вас знаем.

«Невероятно, — подумала я. — Мой единственный коммерческий фильм здесь только-только начали демонстрировать. Откуда бы им меня знать?»

— Это было очень давно. — Бригадир осветителей изучал мое лицо, желая убедиться, что он прав. — Здесь, в Барселоне.

Он смущенно посмотрел на своего товарища.

— Тогда мы тоже работали с американцами. В съемочной группе была девушка, американка, она здесь жила. Не сочтите нас навязчивыми. Очень славная девушка, много работала, все ее любили. Я замерла.