Паула стала убегать из дома, но ее всегда находили и привозили назад. Отец избивал ее, а мать не заступалась. Она ненавидела Паулу, но была очень нежна со мной и Дейзи. Думаю, мать знала правду, потому что отправила Дейзи в школу с пансионом. Отец протестовал, но она настояла.

Жизнь в доме стала невыносимой. Мать с отцом находились на работе, и Паула приглашала парней. Некрасивая, хромая девочка с дефектом руки, но парни все равно приходили; они курили, пили, смеялись. Паула уводила некоторых в свою комнату. Потом они снова курили и трогали ее грудь.

Она не знала о моем присутствии, думала, что я играю в мяч, но я боялся, что парни задушат или убьют ее, поэтому прятался на кухне, пока они не уходили. Потом входил, делая вид, что вернулся с улицы; мы с Паулой открывали книги на столе в кухне, вроде бы делая уроки.

Я уставилась на Стивена — символ американского мужчины из маленького городка в Колорадо. На шее его вздулись синие вены.

— Я был соучастником уничтожения Паулы, Элизабет. Вероятно, я мог бы как-то помочь ей. Но как? Нельзя было выдавать ее, выдавать отца. Что было бы тогда со мной?

В последний раз Паула убежала из дому в шестнадцать лет, мне шел четырнадцатый год. Отец вечером отправился на поиски в придорожные бары. Он застал ее пьющей с водителем грузовика и попытался увести домой. Она забралась в грузовик, отец запрыгнул на подножку, и водитель столкнул его на дорогу. При падении отец выбил себе зубы. Я точно знаю, потому что позже он качал меня на руках и всхлипывал. Отец никогда не обнимал меня прежде, но в тот вечер очень расстроился. «Паула, моя детка, Паула», — приговаривал он, уткнувшись лицом мне в плечо. Я страдал, изумлялся, не мог поверить, что он способен на такие чувства, но так оно и было.

Паула позвонила мне на следующий день и попросила о ней не беспокоиться. Пока мать висела на телефоне, отец выбежал из дома, чтобы установить, откуда она звонит. Я перехватил трубку. «Беги, Паула, беги. Они хотят определить, где ты», — прошептал я, рискуя жизнью. Паула повесила трубку, но мать ничего отцу не сказала. Видимо, она все знала.

Паула исчезла с лица земли, растворилась. Полиция искала ее не один год, но безуспешно. «Сэр, — сказали они отцу, — такое случается. Эти трудные дети чертовски умны. К сожалению, обычно мы отыскиваем их в случае смерти или преступления. И оказывается, что находились они где-то недалеко от дома».

Нам с Дейзи запретили упоминать Паулу, и нас почему-то никто никогда о ней не спрашивал. Люди шептались, завидев нас, но при нашем приближении замолкали. Мы, как всегда, по воскресеньям ходили в церковь. Дейзи училась в школе с пансионом, а я начал ежедневно пропадать на своей горе. Мне казалось, что Паула со мной, что мы беседуем с ней. Я верил, что однажды увижу ее.

Недавно Паула наконец объявилась. Я плакал от счастья, узнав, что она жива и звонит из колорадской лечебницы для наркоманов. Представляешь, Элизабет, самое поразительное то, что Паула только сейчас еле-еле вспоминает, как насиловал ее отец. После побега она подавила все воспоминания. Прежде всего в ее памяти всплыли избиения. Все остальное возвращается к ней отрывочно, в виде снов и картинок. Из пятнадцати женщин ее группы только одна все вспомнила. Врач Паулы объяснил, что защитные механизмы человеческого сознания весьма сильны и с невыносимой травмой можно справиться, лишь стерев все полностью из памяти.

Паула разыскала меня, чтобы убедиться, что ее преследуют не фантазии, порожденные лечением. Возрождая события в памяти, сестра поняла, что я всегда это знал.

— Что случилось с Дейзи? — с трудом выдавила я.

Стивен зарыдал. Из горла его лились жалобные, дрожащие звуки.

— Это моя главная вина. Когда Паула рассказала Дейзи, младшая сестра сказала: «Я думала, что такое происходило только со мной».

Стивен умоляюще посмотрел на меня.

— Если бы ты видела Дейзи! Милая крошка с ангельским личиком. Она была такой тихой, не причиняла никому беспокойства, не доставляла хлопот…

Переживания, связанные с Дейзи, захватили его.

Мне было невероятно больно при виде страданий Стивена. Это терзало меня куда сильнее, чем собственная боль. Я подошла и обняла его.

Он тоже прижался ко мне.

— Ты не единственная жертва, Элизабет. Просто ты не знаешь. Так случается и в респектабельных семьях, подобных нашим, а не только в гетто. Ты была жертвой, а не сообщницей. Разве может ребенок поведать о таком? Я люблю тебя, Элизабет, очень тебя люблю.

Я выбралась из объятий Стивена и села на деревянный стул. Стивен плакал, он знал обо мне все, но все равно любил меня. Я сидела опухшая от слез и жары, а он все равно любил меня. Мои волосы слиплись от пота и дорожной пыли, но он любил меня. Я вела себя, как сумасшедшая, действительно была ею, и он любил меня. Я болела, лежала в забытьи, а он заботился обо мне. Я рассказала отвратительные вещи, поведала ему, кто я такая, как предала себя, а он остался со мной.

Стивен почувствовал, что я наблюдаю за ним, выпрямился, закрыл глаза. Я знала душераздирающую правду его жизни, которую он тщательно скрывал, и я любила его. Я знала, что образ, который он демонстрирует миру, помогает ему скрывать свою вину, и любила его. Он плакал, как слабый ребенок, и я любила его. Он был подавлен скорбью, и я знала, что пройдут годы, прежде чем он простит себя.

«Скажи, что любишь его, — подсказывал мне внутренний голос. — Скажи, — голос прозвучал настойчивей. — Ты любишь его. Почему не говоришь ему это? Все кончилось… теперь можно сказать… Вспомни любовь…» Внутренний голос звучал иначе. Прежде это всегда был голос Бетти. Теперь это был мой собственный голос.

— Я люблю тебя, Стивен. — Я снова приблизилась к нему.

— Элизабет, — произнес он, — впервые увидев тебя в аэропорту, я понял, что мы должны познакомиться, поэтому сел рядом и заговорил. Позже в кафе, в наш первый день в Барселоне, мне захотелось узнать тебя получше, но ты уже была не одна. Встретив тебя с камерой за работой над фильмом об олимпиаде, я решил, что нам суждено быть вместе. В Коста-Брава я помимо своей воли влюбился в тебя. Сегодня я твердо уверен, что буду любить тебя вечно. Таясь, ты выстраиваешь вокруг себя ограду, которая быстро превращается в бетонную стену. Заставляешь себя жить в одиночестве. Теряешь надежду вырваться на свободу. Всегда остаешься с собой один на один, играешь роль, о которой никто не догадывается. Сегодня, услышав твою тайну, я понял, какая ты мужественная женщина.

— До сегодняшнего утра мне всегда казалось, что мое прошлое — болезнь, от которой нет лекарства. Я слишком ослабла. Ты вселил в меня мужество излечиться раз и навсегда.

— Элизабет, до сего дня я тоже был слабым. Представляешь, из нашей слабости рождается невероятно сильная и честная любовь.

Мы посмотрели друг на друга. Никогда еще двое любящих не признавались друг другу в своих чувствах с такими опухшими от слез лицами, с неподдельной искренностью во влажных, покрасневших глазах.

— Да, Стивен, я очень люблю тебя, — повторила я.

Мы обнялись и заплакали.

ГЛАВА 24

Париж, сентябрь 1994года


Думаю, потребуется многовремени, чтобы залечить наши травмы. О, я больше не обвиняю себя, теперь я действительно верю в то, что была жертвой. Невозможно ничего изменить, повернув время вспять. Я не тот человек, который жалуется, плачет, ищет сочувствия. И верю в полное исцеление, потому что знаю о поразительной жизнестойкости многих невинных жертв войны, голода и болезней. Хотя не всем так везет.

Но как справиться с укоренившейся привычкой защищаться, бежатьот настоящей любви, уготованной самой судьбой? В сорок лет я наконец поняла природу любви, поняла, что любой человек от рождения имеет на нее право. Но какая же честность и бесстрашие необходимы, чтобы она пришла к вам.Прежде я не впускала любовь в свою душу, исейчас приходится бороться с собой, чтобы принять ее, несмотря на то, что мне удалось испытать неистовую радость настоящей любви. Обрести любовь трудно не только мне и Стивену, но и любому человеку, который должен что-то скрывать. Мои прежние романы — Луис, Ив — были всего лишь проявлением эгоизма или болезненной потребности близости с человеком, который назовет меня совершенством. Вот удел замкнутых душ — им постоянно требуется одобрение.

Прошло больше года с того времени, как мы со Стивеном создали в Париже базу для нашей работы и любви. Да, мы живем в городе влюбленных, европейском центре искусств, и должна признать, наши шансы велики. Так и должно быть, ведь мы выстрадали это.

Три месяца назад я отказалась от своей нью-йоркской киностудии. Париж идеально подходит для моей работы, обеспечивает идеальную творческую атмосферу, он удален от Нью-Йорка и Голливуда, хотя здесь тоже водятся весьма опасные акулы. Однако жизненного пространства хватает. В начале года я начала собирать новый материал во Франции, в Живерни… новые краски, новые ощущения. Париж ежедневно вдохновляет меня совершенно необычным образом. Вы скажете, что дело тут в потрясающих мостах, произведениях искусства и архитектуре, но я знаю — причина в том, что Париж позволяет работать спокойно; сейчас для моего полного исцеления это самое главное.

Стивен по-прежнему сохраняет свою лос-анджелесскую квартиру для дочери, которая учится в швейцарской школе и часто навещает своих друзей. Он отказался от своей денежной, но весьма рутинной работы на телевидении ради ненадежной фотожурналистики. Теперь он не только зарабатывает гораздо меньше, но и с удовольствием рискует жизнью в самых опасных местах. И нет на свете человека счастливее.

Мой парижский день начинается в восемь; наша трехкомнатная квартира находится в доме без лифта на Рю Дофин на Левом Берегу. Спальня так мала, что кровать занимает большую ее часть; неяркие желтые и серые полосы обоев уходят вверх к наклонному потолку. Я открываю окна на маленький балкон, где хватает места лишь для горшков с геранью, и снова ложусь в постель, чтобы услышать начало дня. Автомобильные сигналы, голоса, шаги пешеходов. Прекрасно!