Асенкова шла как во сне. Никогда она не была в залах собрания, никогда не видала такого шумного и пестрого движения, не слышала этого писка поддельных голосов, этого шумного говора маскарадных интриг, не находилась среди этой горячей атмосферы лихорадочного шума и движения.

С хоров гремел дивный оркестр волшебника Штрауса, отца того «короля вальсов», который сводил с ума все последующие поколения. Посреди большого бокового зала, на высокой эстраде, обставленной зеленью и пальмами, в своих живописных костюмах пели и плясали цыгане.

Цыганки хоров старого, бывалого времени не щеголяли в заграничных бальных костюмах, выписанных из Парижа, которые так мало идут этим дочерям горячей степи. Цыгане появлялись на эстрадах в своих национальных костюмах и пели не романсы, а свои настоящие, родные жгучие песни. Это были настоящие кочевые цыгане, со всей оригинальной прелестью своего особенного быта, со всем пылом своей бурной страсти.

Асенкова еще никогда не слыхала настоящих цыганских песен и, услыхав их, выдернула свою руку из-под руки Гедеонова и почти побежала к эстраде.

Гедеонов с улыбкой последовал за нею и, дойдя до эстрады, оглянулся. Он заметил, что толпа почтительно расступается, и увидел вдали входившего в зал государя.

Маленькая Асенкова не заметила императора. Она ничего и никого не могла бы заметить в эту минуту — так охватили ее всю жгучие звуки цыганских песен.

— Ах, как они поют, как они поют! — воскликнула она, прижимаясь к руке своего кавалера. — Ах, как я рада, что приехала сюда… И как я вам благодарна!

— Не меня надо благодарить, а государя. Я по его приказанию приехал с тобою сюда! — сказал Гедеонов, направляясь навстречу императору и почти насильно увлекая за собою свою миниатюрную маску.

Асенкова, стройная и гибкая, была прелестна в своем щегольском маскарадном костюме. Ее дорогое атласное домино было сплошь обшито широкими кружевами, волнами падавшими вокруг ее стройной талии. Из-под кружева бархатной полумаски заманчиво выглядывал крошечный коралловый ротик с ровными, как перлы, зубками, и ее чарующая улыбка оживлялась блеском глаз, как яркие звездочки блестевших в продолговатых разрезах черного бархата. Никто не узнал бы под этой маской маленького задорного гусара, но прелестная и совсем молоденькая женщина видна была сразу…

Гедеонов стал так, чтобы государь, проходя мимо, мог заметить его. Он угадал верно: государь взглянул в его сторону и, подойдя к нему, заговорил с его маской.

Асенкова, вконец сконфуженная, сделала ему глубокий реверанс. Это вызвало кругом улыбки. Молодая девушка почувствовала, что сделала не то, что следовало, и покраснела под своей предательской маской.

— Ты, маска, вероятно, в первый раз здесь? — улыбнулся государь. — Ты даже с законами маскарадов не знакома?

— Да, ваше величество, — робко ответила Асенкова, не стараясь изменить голос.

Император рассмеялся.

— Здесь нет ни величества, ни высочества, — сказал он. — Здесь все всем говорят «ты»… Это привилегия маскарадов.

— Я не знала, — тихо, как бы оправдываясь, проговорила миниатюрная маска.

— Тебе твой кавалер не надоел? — шутя спросил государь, нагибаясь к ней. — Ты не желала бы переменить его?

— Нет, ничего!.. — проговорила Асенкова, чувствуя, что говорит не то, что следует.

— Гедеонов, ты мне уступишь свою маску, конечно, если она сама согласится на эту уступку? — сказал государь, завладевая рукой Асенковой.

Она молча повиновалась, Гедеонов же откланялся и отошел в сторону.

— Ты что же, маска, недовольна переменой? — спросил государь, близко нагибаясь к хорошенькому личику своей дамы и крепко сжимая ее маленькую ручку.

Она вздрогнула и тихо проговорила:

— Нет, довольна!

В эту минуту с эстрады раздалась широкая степная, вольная песня, и молодая девушка вся подалась вперед.

— Пойдемте туда, к цыганам, — проговорила она умоляющим голосом. — Пожалуйста, пойдемте туда, к ним!

— Хорошо, — ответил император, — но с одним условием: что ты перестанешь говорить мне «вы»… Это противно всем основным законам маскарадов.

— Хорошо, я не буду, — согласилась Асенкова, торопливо направляясь в сторону цыган, куда ее непреодолимо тянуло.

Никогда в жизни молодая девушка не испытывала ничего подобного. Она чувствовала, что в ее груди словно проснулась какая-то новая жизнь и огнем потекла по ее жилам. Ей хотелось и плакать, и на шею кому-то броситься, и молить она кого-то хотела о далеком, невозможном счастье, и словно хоронила она что-то безвозвратно уходившее.

— Ах, как они поют!.. Как они поют! — повторила она в порыве восторга.

— Ты очень любишь цыганское пение? — спросил государь, нагибаясь к ней.

— Я в первый раз слышу его, — ответила девушка.

— В первый раз? Да? Разве там, где ты училась, в театральной школе, никогда не пели цыгане?

— Нет, не пели! — ответила Асенкова.

— Что же именно тебе так нравится в их песнях? — спросил государь.

— Простор! — ответила молодая девушка голосом, которого сама не узнала. — Простор и огонь!

— Простор и огонь. Как ты это славно сказала! Ты, стало быть, и сама рвешься на простор, и в твоем маленьком сердечке тоже огонек загореться может?

Говоря это, государь все крепче и крепче прижимал к себе руку молодой девушки, и его обаятельный голос звучал все мягче и нежнее.

— Я не знаю, — ответила она, едва сознавая, что говорит, — но мне так хорошо, так хорошо, и я так понимаю их незнакомые мне песни!

— Подожди, мы заставим их для нас одних петь, — сказал государь, окончательно овладевая заметно дрожавшей рукой своей маленькой дамы.

— Для нас? Разве это возможно? — наивно спросила она и сама рассмеялась над своим глупым вопросом — как будто было на свете что-нибудь невозможное для государя, да притом такого, как император Николай Павлович.

— Чтобы сделать удовольствие моему маленькому гусару, все возможно, — милостиво ответил император, сжимая в своих горячих пальцах дрожащие пальцы своей дамы.

Она невольно ответила ему таким же горячим рукопожатием.

Государь улыбнулся и, нагнувшись, пристально взглянул в лицо своей спутницы. Он чувствовал и сознавал, что магнетически действует на молодую девушку, и это доставляло ему удовольствие. Он любил сознавать в себе эту силу.

— Где же мы их так близко одни услышим? — переспросила она как-то безотчетно, почти невольно соединяя свое имя с именем государя. — Здесь? Да?

— Где и когда захочет мой маленький гусар, — с милостивой улыбкой ответил государь. — Хотя бы у тебя на новоселье, если ты желаешь.

— У меня на новоселье? На каком новоселье?

— Как? Да разве ты еще не перебралась на новую квартиру?

— Нет, государь!

— Говори мне просто «ты». Здесь государя нет, он остался за порогом этого зала.

— Нет, не переехала, — улыбнулась Асенкова своей светлой, детской улыбкой.

— Почему? Я поручил Гедеонову.

— О, директор сделал все, что от него зависело, и на него вашему величеству…

— Опять?

— И на него тебе сердиться не за что, — с улыбкой поправилась Асенкова.

— Так за чем же дело стало?

— Из богадельни отпускного билета не выдали! Сказали маме, что она не вовремя подала прошение и что подождать надо.

— Да? — сдвигая брови, переспросил государь. — И кто же дал твоей маме такой строгий ответ?

— Не знаю, право, кажется, эконом. У них эконом ужас какой строгий!..

— Хорошо, что я об этом узнал. Он у меня вовремя подаст прошение об отставке, — вырвалось у государя, который не терпел никакого промедления в исполнении его приказов. — И Гедеонов тоже зевака. Он должен был строго проследить. — И, прежде чем Асенкова успела остановить императора, он жестом руки подозвал Гедеонова, оставшегося в том же зале и издали следившего за государем и его маской.

Гедеонов поспешно подошел.

— Я просил тебя проследить за тем, чтобы артистка Асенкова и ее мать перебрались сегодня на свою новую квартиру, — сказал государь.

— Квартира готова, — ответил Гедеонов, — все убрано и сделано, как вы изволили приказать.

— Да! Но я просил тебя лично проследить за всем, а между тем дурак эконом отказал матери молодой артистки в отпуске и в праве переезда.

— Как отказал в праве переезда? — вне себя от удивления переспросил Гедеонов. — Что же, он силой хочет заставить ее жить в богадельне? Простите, ваше величество, я с такой глупостью еще не встречался. Я не мог предвидеть такое распоряжение.

— Отправься туда завтра сам лично и скажи от моего имени этому необычайному эконому, что он глуп.

Гедеонов молча поклонился.

— Обе квартиры готовы? — спросил государь.

— Так точно, ваше величество.

— Хорошо, ступай! И вели там, чтобы мои сани были отправлены домой и чтобы за мною через час приехала карета.

— Слушаю, ваше величество, — ответил Гедеонов. Этот опытный царедворец понимал все с полуслова. Ему ясно было, что в карете государь намерен был сам довезти до дома свою маленькую маску.

Асенкова, сразу как-то осмелевшая, повернула свою грациозную головку в сторону государя и бойко спросила его:

— Вы… ты сказал о двух квартирах? Чья же будет другая? Разве мама не вместе со мною будет жить?

— Нет, твоя мама не расстанется с тобою. Ты будешь жить вместе с нею на квартирке, которую устроили тебе, по моему приказанию, на Владимирской, это близко от театра.

— О да, очень близко. Пешком можно будет бегать и на спектакль, и на репетицию.

— Нет, моя деточка, пешком тебе бегать не придется.

— Ну, в театральной карете ездить тоже близехонько.

— И театральная карета нам с тобою не понадобится. У нас будет своя карета, которая будет стоять у твоего подъезда, когда тебе нужно будет или просто вздумается куда-нибудь выехать, а на вторую квартиру она будет отвозить мою малютку тогда, когда мы с нею захотим свой праздник устроить, цыган одни послушать, и когда маленькая хозяйка желанного гостя ужином угостить захочет!