— Я сам не помню, как и когда я вернулся! — не глядя на нее, ответил Бетанкур. — После обеда мы в клубе сели играть. Игра затянулась… Затем устроился товарищеский ужин, а после него опять играли до утра…

— И в результате, вероятно, проигрыш?

— Да, и, к сожалению, очень значительный!..

— Это — последняя из бед!.. Денег у нас хватит!..

— А о каких же иных бедах идет речь? — неловко спросил Александр Михайлович, избегая встретиться с ней взором.

— О твоем непостижимом отсутствии в течение целого дня, о твоем равнодушии к болезни ребенка, о здоровье которого ты даже не осведомился!..

— Ты не дала мне времени сделать это!.. Вероятно, ничего серьезного нет, если у тебя достает досуга на то, чтобы следить за мной, как за мальчиком, которого надо водить на помочах!..

Софья Карловна не могла и не хотела оправдываться; она предпочла переменить разговор.

— Чем же окончилась твоя вчерашняя аудиенция? — спросила она. — Зачем вызывали тебя?

Бетанкур с притворным равнодушием махнул рукой и нехотя ответил:

— Служебные дела!

— Вот видишь!.. А ты вообразил себе Бог знает что!.. И гнев государя сюда припутал, и всякие ужасы!

— Никаких ужасов я не придумывал и попросил бы тебя не припутывать имени государя ко всему твоему вздору.

— А про Вову ты все-таки не спросишь? — укоризненно покачала головой Софья Карловна.

— Потому что убежден, что вся болезнь ребенка в твоем воображении.

— К несчастью, ты ошибаешься, и так как ты, вероятно, сегодня пробудешь дома, то будешь иметь случай сам беседовать с доктором.

— Нет, сегодня я не могу обедать дома!..

— Как?.. Опять?

— Да, опять!..

— И вечер у тебя тоже занят будет?

— Да, вероятно, и вечер!.. Если я не вернусь к одиннадцати часам, то вели приготовить мне постель в кабинете… Я не хочу будить тебя, тем более, что ты говоришь, что Вова болен.

— Тем более причин пройти в спальню и проведать его в детской! Но я не настаиваю, — сама оборвала свою речь княгиня. — Поступай как хочешь и как знаешь. Я привыкла верить в то, что ты всегда поступаешь и честно, и умно!

Сказав это, она вышла из комнаты и уже не возвращалась до минуты отъезда Бетанкура.

Уезжая, он зашел проститься с нею и, не глядя на нее, как-то неловко произнес:

— Мне нужны деньги!.. Придется разменять один из ломбардных билетов!.. Ты ничего против этого не имеешь?

— Я? Конечно, нет!.. Ты знаешь, что я передала все денежные дела в полное твое ведение и никогда не вмешиваюсь в них.

— Но мы уже много прожили и мой вчерашний проигрыш… все это, вместе взятое…

— Вероятно, еще не довело нас до полного разорения? — улыбнулась Софья Карловна своей светлой, чарующей улыбкой. — Но если бы и так, то это — последняя из всех моих забот, ты знаешь это!.. Я люблю деньги только как средство, люблю их за то, что они сослужили мне великую службу, а именно, помогли избавиться от ненавистного замужества и тесно связать свою судьбу с твоей. А теперь, когда мы связаны вечной, неразрывной цепью, деньги являются только лишним удобством и никакой существенной роли ни в моей, ни в твоей жизни играть не могут!..

— Стало быть, ты разрешаешь мне…

— Тебе не нужно никакого разрешения!.. Деньги твои…

— Я выдам тебе вексель… Я не считал себя вправе…

— Вот это — разговор уже обидный и ничем не вызванный мною!.. Вместо того, чтобы заботиться денежными расчетами со мной, ты своим дорогим присутствием подари меня и не оставляй нас с Вовой сиротливыми и одинокими на долгие ночи!..

Бетанкур выслушал ее как-то неловко, почти отворачиваясь, чтобы не смотреть ей в глаза, но в течение целого дня опять домой не заглянул и, вернувшись на рассвете, прямо прошел в свой кабинет.

Эти два тревожные дня были как бы сигналом к полному изменению отношений между Софьей Карловной и Бетанкуром. Они красной нитью прошли через всю жизнь княгини, и не прошло и месяца после знаменитого концерта в Михайловском дворце, как она уже узнать не могла свое прежнее уютное гнездышко, полное света и радости.

Болезнь, вынесенная ребенком, оставила сильные и неизгладимые следы на всем его организме, и всегда веселый, цветущий и улыбающийся, он теперь был бледен, вял и то припадал ослабевшей головкой к плечу матери и спал на ее руках, то подолгу мучительно плакал, видимо, страдая и будучи бессилен объяснить свои страдания.

Княгиня изнывала от горя и тревоги, но разделить мучительное горе ей было не с кем.

Бетанкур дома почти не бывал, постоянно отговариваясь делами службы, по которой действительно получал беспрестанные экстренные поручения и назначения. То его назначали состоять при путешествующем иностранном принце, являющемся к русскому двору, то назначали не в очередь на дежурство во дворец, то, будучи облечен особыми поручениями, он мчался из одной крепости в другую, переезжая из Кронштадта в Петербург, из Петербурга в Шлиссельбург, а затем, едва показавшись дома, опять чуть не фельдъегерем летел в Кронштадт.

Такая масса разнородных назначений и поручений совершенно сбивала с толку непривычную к ним княгиню и, видимо, не особенно радовала и самого Бетанкура. А между тем она совершенно отдалила его от дома и прежнего тесного семейного кружка, и он мало-помалу делался гостем в своем собственном доме.

Александр Михайлович покорялся этому молча и без сопротивления и даже в те редкие свободные промежутки, которые выпадали на его долю, часто проводил вечера в клубе, причем принял за правило засиживаться в нем до утра.

Он с каждым днем становился все пасмурнее и пасмурнее и смотрел все более виновато, иногда подолгу останавливая свой взгляд на княгине и постепенно хиревшем ребенке.

Так прошло около двух или трех месяцев, и Софья Карловна, почти собравшаяся на дачу, была однажды смертельно испугана ночью таким внезапным припадком болезни ребенка, что порешила, ничего не дожидаясь, увезти его на юг за границу, куда в один голос направляли ее все доктора, единодушно решившие, что в невозможном петербургском климате ребенок не может поправиться.

Она нетерпеливо ожидала возвращения вновь командированного куда-то Бетанкура, для того чтобы сообщить ему о своем решении, и в то же время упросить его как можно скорее взять отпуск и догнать их на пути. О том, чтобы он отпустил ее с больным ребенком одну за границу, она ни одной минуты не думала и была поражена, услыхав от него по его возвращении из командировки, что ее он охотно отпускает всюду, куда она считает нужным поехать для пользы ребенка, но что сам он вынужден отказаться от возможности сопровождать их, потому что об отпуске в данную минуту не только говорить, а даже думать невозможно.

Этот ответ застал Софью Карловну совершенно врасплох и буквально ошеломил ее.

— Как? Ты не поедешь с нами? — вне себя от удивления, почти от ужаса воскликнула она. — Но разве это возможно? Ведь ты слышишь, Вова серьезно болен!..

— Что же делать? Бог даст, поправится. Детская болезнь — дело проходящее!..

— Но как же я одна…

— Ах, Боже мой!.. Возьми бонну, компаньонку, доктора с собой возьми до места назначения… Я денег дам тебе с собой сколько будет нужно.

Софья Карловна была чрезвычайно опечалена всем этим разговором и уже начала подумывать о том, чтобы не отправляться в поездку.

А между тем ребенку делалось все хуже и хуже, и, по свидетельству целого консилиума докторов, скоро мог наступить тот момент, когда и путешествие могло стать для него невозможным.

Княгиня совершенно потеряла голову. Перед мыслью о возможности потерять ребенка все стушевывалось, все пропадало, и, наскоро собравшись и выправив нужные бумаги, она поспешно выехала за границу, наскоро захватив с собой только самое необходимое и поручив Бетанкуру выслать ей все остальное уже по месту назначения, по получению от нее подробного адреса.

Софья Карловна прощалась с любимым человеком, как во сне. Ей до последней минуты не верилось в то, что он решится отпустить ее одну с больным ребенком, и с каждым возвращением его домой она тревожно заглядывала ему в глаза, надеясь услыхать от него радостную весть о том, что он изменил свое решение, взял отпуск и едет вместе с нею.

Но дождаться этого ей не пришлось. Бетанкур даже накануне отъезда не мог провести с ней вечер и вернулся только после полуночи из экстренной командировки.

— До конца домучили меня условия твоей службы! — вырвалось у Софьи Карловны, когда она, мучительно ожидавшая Бетанкура в течение всего долгого вечера, встретила его на пороге зала.

Железных дорог внутри России в то время не было; до границы и почти по всей Германии приходилось ехать в экипаже, и путешествие с больным ребенком представляло собой столько почти непреодолимых затруднений, что как сама княгиня, так и Бетанкур с самого раннего утра в день отъезда были удручены заботами о том, чтобы маленький больной был окружен в течение сравнительно долгого и мучительного путешествия возможным комфортом.

В этот день Бетанкур с утра оставался при Софье Карловне. Он решительно объявил ей, что наотрез откажется от всякого поручения, чтобы лично проводить ее, и исполнил свое слово. Он позавтракал вместе с княгиней, сам уложил в дорожную корзину все необходимое в пути, привез ей разменянные на золото деньги, необходимые на путевые издержки, с ее согласия порешив, что общую крупную сумму он переведет ей уже прямо по месту жительства заграницей, и, окончательно прощаясь с ней и обнимая ее в последний раз на пороге квартиры, так порывисто и так горько зарыдал, что княгиня инстинктивно испугалась этого порыва.

— Саша?., голубчик… дорогой!.. Что с тобой?.. Какое предчувствие томит твою душу?.. Скажи мне правду… всю правду!.. Мне смутно кажется, что от меня скрывают что-то, что мне грозит какое-то страшное несчастье!..