Выслушав рассказ Марьи, доктор Бильс заключил:

– Весьма сожалею, что русские обычаи не дозволяют мне пощупать пульс ее величества. Но и без этого можно прийти к заключению, что ее величество страдает от ветрености желудка, произведенного неумеренным употреблением сладкого. Ее величество наверняка будет смеяться, но за последнее время я сам несколько раз пал жертвой чревоугодия. Русская пища вкусна, но жирна для голландского желудка. Из-за ветрености желудка в почках бывает блевота, но наука сии болезни легко лечит.

– Бывает ли от хвори поруха плоду и чадородию? – спросил доктора Михаил Салтыков. – Будет ли Хлопова нам царицей али нет – вот о чем речь, дохтур. Ежели случится поруха чадородию, скажи прямо, что она к государевой радости не годится!

– Сия пустяковая болезнь не нарушит способности к деторождению. Молодой организм ее величества справится с недомоганием, а лекарство, которое я обещаю изготовить к вечеру, ускорит выздоровление.

Перед тем как доктор откланялся, Марья успела сказать, что она узнала о печальной судьбе книг. Валентин Бильс не мог сдержать отчаяния:

– О, Боже! Погибло культурное наследие античности! Но возможно ли такое? Ее величество твердо уверены, что знаменитая Либерия пропала? Увы!

Один из Салтыковых, подслушавший этот разговор, подозрительно спросил лекаря Балцыря:

– О чем дохтур толкует? Чье наследство пропало? Вымороченное имение? У нас али за литовской границей?

Доктор Бильс через толмача ответил, что речь идет о судьбе библиотеки Ивана Грозного, о коей он осмелился спросить кайзера Михаила Федоровича и его августейшую невесту во время милостиво данной ему аудиенции неделю назад. Салтыков понял одно.

– Так ты, дохтур, уже виделся с великим государем? Хм! Матушка сего не ведала.

Валентин Бильс опрометчиво проговорился о беседах с царем и его невестой. Салтыковы поспешили сообщить об этом матери, а та – старице Марфе. Когда доктор приехал вечером с обещанным лекарством, его дальше порога не пустили, ссылаясь на приказ матери государя. Велено было также строго-настрого проследить, дабы доктор не виделся с государем Михаилом Федоровичем после его возвращения с богомолья. Евтиния говорила своим приживалкам, что советует сестре выслать дохтура из Московского государства, дабы он не прельщал молодого государя рассказами об еретических порядках в чужих землях.

Вместо лекарства царской невесте передали нить с покрова Василия Блаженного и склянку с водицей со святых мощей. При сем было назидательно присовокуплено, чтобы захворавшая больше уповала на милость божью, чем на чужеземные лекарства, и помнила, аще Бог пошлет на кого какую скорбь, ино врачуется молитвой, да слезами, да постом, да милостыней нищим, да истинным покаянием. Марья шептала молитвы, часами стояла на коленях пред образами. Мазала живот лампадным маслом, прикладывалась к нити с покрова нагоходца, пила святую воду с честных крестов, особенно с креста у Волынских, славившегося исцелениями. Только воду со святых мощей пить не могла – сразу тошнило, отчего она себя корила и каялась. От горячей ли молитвы или от честных крестов, а может, как и предсказывал доктор, юная плоть сама одолела хворь, но через несколько дней царице значительно полегчало. Приступы рвоты стали реже, а потом и вовсе прекратились. Желудок успокоился, и в кишках перестало бурлить.

Однажды утром Марья проснулась и поняла, что совершенно здорова, только ослабла от многодневного вынужденного поста. На удивление, вокруг нее не было ни души. Сенные девки куда-то запропастились, и некому было помочь царице. Ослабевшими пальцами Марья вынула из бархатного влагалища медное зеркальце. С отполированной металлической поверхности на нее глянуло исхудавшее девичье личико. Если свекровь хотела, чтобы ее невестка прибавила в весе, то она добилась обратного. Между тем Марья слышала, что именно сегодня ожидалось возвращение Михаила Федоровича с богомолья. Наверняка после долгой отлучки царь захочет повидаться со своей невестой. Каким же страшилищем она предстанет перед женихом! После осадного сидения и то краше была. Сейчас бы пригодились притирания, помады и краска. И как назло, ни одной девки рядом! Марья открыла шкатулку, принесенную государем, нашла серебряную свистелку и слабо дунула в нее. Вот и пригодился царский подарок.

– Эй, кто там! Помогите одеться государыне!

На свист явилась комнатная баба Бабариха. Не вползла, как обычно, униженно кланяясь, а вошла, словно к себе в палаты. Глянула не заискивающе и просительно, а с холодным равнодушием. Сказала дерзко, как будто приказала рабе:

– Ступай за мной.

Удивленная Марья медленно поплелась за комнатной бабой, которая даже не подумала подхватить государыню под руки. Бабариха привела царицу в сени. Там в горестном молчании стояла вся родня: бабушка Федора, мать с отцом, Гаврила Хлопов. Марья бросилась к Федоре:

– Бабушка, я почти выздоровела…

– Что же ты раньше-то не поправилась! – в сердцах сказала мать.

Федора всхлипнула и крепко прижала внучку к груди. Слезы текли по ее морщинистым щекам.

– Не виновата она! – заступилась она за внучку.

– Кто говорит, что виновата? – отвечала мать. – На все воля Божья. Только кто мешал поберечься? Не все в рот тянуть, что подносят, коли слаба на живот!

– Что случилось-то? – недоумевала Марья.

Федора Желябужская зарыдала во все горло. Сквозь слезы Марья смогла разобрать:

– Указано свести тебя с верха… мол, ты хворая… к государевой радости не пригожа…

Вот как обернулось! На Марью нахлынула горькая обида. Она выздоровела, а государь о том знать не хочет. Не проведал во время болезни. Уехал и даже гонца не прислал спросить, что и как. Забыл невесту! Ясно, старица Марфа наговаривает, и сестра ее Евтиния, и братья Салтыковы. Но если Михаил Федорович слушает их наветы и не заступается за невесту, значит, не любит совсем. Уж лучше вон из дворца, чем быть постылой супругой.

– Ну и ладно! Поедем в Коломну.

– Ох, чует мое сердце, не кончится дело Коломной… Приказано туда ехать и ждать государева указа… Слышала, что хотят тебя сослать…

Отец испуганно зашептал:

– Тише, тише! Мы теперь опальные. Не пристало нам учинять шум и буйство в царских палатах… Накажут.

– Полно вам рыдать, надобно решить, кто с племянницей поедет в ссылку. О нас с Иваном речи нет, мы отправляемся на воеводство, – сказал Гаврила Хлопов.

Тут только Марья узнала, что решена не только ее судьба, но и судьба ее родни. Отца и дядю отправляют подальше от Москвы на воеводство. Отца в Вологду, Гаврилу – в Уфу. По правде сказать, Иван Хлопов должен был радоваться такому обороту. В Кремле он не знал, как шагу ступить, знатных людей трепетал. Другое дело воевода! Сам себе хозяин, живи вольготно и кормись сытно. Царь и бояре далеко, жаловаться на воеводу некому. Недаром сложилась поговорка «Наказал Бог народ – прислал воевод». Иной ближний человек годами ищет воеводство. Бьет челом царю, что поиздержался на государевой службе, и молит послать его покормиться в какой-нибудь город. Сжалятся бояре над его сиротством, учинят указ послать воеводой. Рад ближний человек – поправит состояние, рады его домочадцы – всем перепадут подарки и посулы. Все собираются в дорогу, ожидая верной добычи. Вологда – город торговый, там много богатых купцов. Каждый имеет дело до воеводы, а хочешь, чтобы воевода посодействовал – не скупись, готовь подношение. Мог ли Иван Хлопов, скромный московский дворянин, мечтать о воеводстве? Но вот свершилось, и от этих мыслей кружилась голова.

Гаврила Хлопов скорбел искренне. В отличие от брата он чувствовал себя в государевых хоромах как рыба в воде. Как счастливо все складывалось! До скамьи в Боярской думе было рукой подать. Он уже примерялся к горлатной боярской шапке, прикидывал, в каком приказе почетнее сидеть – в Разряде или Поместном, а может, бить челом великому государю посадить его в приказ Казанского дворца. Мечты о боярстве рухнули в одночасье! Досадно, теперь вот Уфа вместо Москвы.

– Надобно матери ехать с дочерью, – предложил Гаврила.

Мать отрицательно замотала головой, заговорила горячо:

– Не приходится мне ехать! Я мужа одного на воеводство не отпущу. Ваня привержен хмельного, споят его там вологодские купчины. За мужем глаз да глаз нужен. Не поеду, вот и весь сказ!

– Тогда пусть бабка едет.

– Хорошо, поеду. Не оставлю внученьку, – сквозь рыдания согласилась Федора.

Опальной царской невесте не дали лишнего часа провести в Кремле. Велели собираться не мешкая, потому как у врат уже ждут стрельцы, которые повезут ссыльных. Марья зашла в опочивальню быстро собрать вещи. К ней кинулась Милюкова:

– Что решили, государыня? Кто с тобой едет?

– Бабушка.

– Мать, значит, не поедет?

Машка расспрашивала сочувственно, но стоило комнатной бабе Бабарихе войти в опочивальню, как она буквально на полуслове изменила свой тон на враждебный:

– Велено вернуть подарки, которые тебе прислал великий государь. Снимай колты!

Ближняя боярышня грубо выдернула бирюзовые колты из ушей государыни, едва не порвав мочки. Перед Бабарихой она откровенно лебезила:

– Пожалуйте, Секлетея Фроловна, вот колты.

Марья и не знала отчества Бабарихи. Ах, Машка, Машка! Она почитала ее не слугой, а подругой, но стоило произойти перемене, как подружка в одночасье стала злейшим врагом. Впрочем, что с нее взять, с постороннего человека, если родная мать не захотела ехать с дочкой в ссылку. Бог ей судья!

– Перстни сымай! – грубо торопила Милюкова.

Марья молча сняла жучатый перстень и бросила его на стол. Забирайте подарки, не жалко! Ничем она не покорыствуется, цепочки малой не унесет из дворца. Все вернет, кроме вышитой жемчугом ширинки. Пропала ширинка, а с той пропажи и начались все беды. К счастью, о жемчужной ширинке никто впопыхах не вспомнил. Милюкова собрала все драгоценности и с низким поклонам передала их Бабарихе.