– А-а-а… Наверху, в тереме, – оглянулась через плечо женщина.

– Ну, так зови! – Стирая рукавицами иней с усов и бороды, розовощекий боярин прошел в дом. – Я в людскую, погреться. Печь-то топили?

– Да, ныне теплая! – обрадовалась Ульяна Федоровна. – Но ночью, понятно, дрова не жгли.

– Ну, так щ-щас затопим! – рассмеялся Григорий Юрьевич. – Час-другой у нас всяко имеется! Пока холопы сани заложат, пока вы сами уложитесь… Ах да, невестка! Вы это… Одевайтесь нарядно да тоже сбирайтесь. За вами я прискакал, с рассвета в седле.

– Сейчас, кликну! – Ульяна Федоровна заторопилась в людскую, обгоняя боярина, и точно: застала дочь с подушками в руках, торопливо отпихнула в сторону, полузаслоняя собой. Спросила: – А что за нужда такая в нас возникла вдруг, Григорий Юрьевич?

– Радость в семью вашу я привез, Ульяна Федоровна, – широко улыбнулся боярин, сбросив тулуп на составленные лавки. – Жених для Анастасии твоей внезапно нашелся! Знатный и не бедный. О приданом даже не спрашивал. Так что сбирайтесь скоренько, и выезжаем. До темна до дворца его добраться надобно, завтра венчание.

– Дворец?! – радостно охнула Ульяна Федоровна.

Одно это слово рассказало о будущем зяте больше тысячи книг.

Жених жил не в доме, даже не в усадьбе – во дворце! Сиречь – не о сыне боярском, и даже не о боярине речь пошла, а о князе самое меньшее, да не худородном.

– Завтра?! – испуганно охнула Анастасия, уронив спрятанные за спиной подушки. – Уже?!

Юная боярышня знала, что рано или поздно это случится. Даже надеялась на сие – ибо кому же хочется в старых девах-то остаться? Для бесприданницы нищей любой брак за радость выйдет. Однако известие обрушилось на нее столь внезапно, да еще после столь сладкого колдовского сна, что она не справилась с нахлынувшими чувствами и громко выдохнула:

– Не пойду замуж! Не хочу! Другого я люблю. Слышите? Другого! Не хочу за постылым век куковать! Лучше в монастырь! Лучше в приживалки! Не пойду, слышите, не пойду! У алтаря отказ выкрикну! – Девушка развернулась, побежала наверх, в терем, стремглав взлетев на третье жилье по скрипучей лестнице, метнулась в опочивальню и с размаху рухнула на теплые еще одеяла, зарылась в них лицом, застучала кулаками: – Не пойду!

Вскорости постель промялась, рядом с нею опустилась Ульяна Федоровна, погладила по голове:

– Что же ты, доченька? Удел наш такой, милая. Хочешь не хочешь, но род продолжать надобно, детей рожать, дом крепить. Судьба уж такая бабам всем на роду написана… Мужи вон в походы ходят. Во славу державы православной, для возвышения потомков своих кровь в битвах проливают, а то и живот свой кладут. Мы же лоном своим семье служим. Потомков приносим, родством связи нужные скрепляем. Нельзя без этого. Так уж мир сей устроен, что нельзя.

– А я не хочу! – Девушка хлюпнула носом, поднялась, обняла мать, прижавшись к ней всем телом. – Я по любви хочу! Как в сказке! Чтобы страсть до смерти! Чтобы жизни без него не было! Дабы каждый раз, как мужа видишь, душа замирала от радости. Дабы намиловаться не могла, натешиться. Чтобы каждое прикосновение как праздник!

– Стерпится – слюбится, – тихо ответила Ульяна Федоровна, продолжая ласково водить по волосам дочери. – Поначалу, может статься, страшновато покажется. Но потом малые пойдут, хлопоты навалятся. Привыкнешь на мужнее плечо опираться, каждая встреча за праздник казаться будет. Особливо как с похода возвращаться станет. У них же жизнь такая… Дома отдохнул, детей поцеловал, жену обнял, да и снова в поход… И сиди, гадай… Вернется, или ты вдовая ужо, да токмо пока не знаешь… – Боярыня неожиданно тоже хмыкнула носом и наклонила голову, уткнувшись лицом в волосы дочери. – Может, оно и лучше, без любви-то? Дабы сердечко от страха-то каждый раз не рвалось?

– А я не хочу! – упрямо прошептала Настя, прижимаясь еще крепче к материнской груди.

Тяжело заскрипели ступени лестницы, потом доски в коридоре. В дверях кашлянул Григорий Юрьевич.

– Горюете, бабоньки? – хмыкнул он. – Оно правильно – перед свадебкой девке поплакать, оно по всем обычаям полагается. Ну а пока ревешь, племянница, послушай меня очень внимательно. Брат у тебя есть, Данила. Ныне он кровь на порубежье татарском проливает. Коли замуж ты завтра выйдешь, так его нынешним же месяцем в окольничие возведут. И будет он ужо не сыном боярским в общем строю, а полком командовать, многими сотнями служивых, и заместо трех рублей в год целых тридцать токмо от казны получать. Еще у тебя есть брат Никита. Коли замуж ты завтра выйдешь, так года через три, как срок положенный он в походах новиком проведет, так тоже окольничим станет и нужды никогда в жизни не изведает. Есть у тебя сестра Анна. Коли замуж ты завтра выйдешь, то не бесприданницей она уже будет, каковыми вы ныне выходите, а невестой зело завидной. Да и матушке твоей грошики считать более не придется. А коли откажешься под венец завтра идти, то тем обиду жгучую у жениха отвергнутого вызовешь, посеешь вражду лютую заместо дружбы и союза крепкого. И вместо наград всех заготовленных как бы жених на всем роду нашем захарьинском ту обиду лютостью не выместил… Подумай над сим, Анастасия. Крепко подумай! Но недолго, ибо кони в сани ужо запрягаются и надобно сбираться вам быстро да выезжать. Скажи, племянница, согласна на брак, мною сговоренный, али прахом все старания семьи нашей пустишь?

Боярин отступил, потоптался возле лестницы, громко вздохнул, вернулся:

– Что скажешь, девочка? Ты едешь?

Из глаз Анастасии выкатилась горячая слеза. Она всхлипнула… и кивнула.

Душа ее кричала: «Нет!», сердце горело от боли – но, кроме любви, у Насти имелся еще и разум. Боярышня Кошкина понимала, что ради благополучия всей семьи, ради братьев, сестры, ради матери одной из дочерей в роду можно и пожертвовать. Так уж складывается, что жертвовать будут ею, Настей.

Судьба.

Боярышня разжала объятия, вытерла глаза и поднялась:

– Давай сбираться, матушка. Сани ждут.

Словно в насмешку над ночным видением, полукрытые сани оказались снежно-белые – пока стояли на дворе, все изморозью покрылись. И полог в них был медвежий. Усевшись, женщины накинули его на ноги, укутали плечи в беличьи пелерины. Ворота распахнулись, возок выкатился на утоптанные московские улицы, повернул на юг, соскользнул из Китай-города прямо на ровный лед Москва-реки. Возничий взмахнул кнутом.

– Куда хоть едем, служивый? – негромко поинтересовалась Анастасия.

– Тебе лучше и не знать, боярыня, – оглянулся через плечо холоп. – Вишь, в броне постоянно ходим? Как бы не случилось чего, коли ухо чужое прослышит.

– К кому хоть едем? – уже громко подала голос Ульяна Федоровна. – Хоть молодой он, старый? Собою ладен?

– И не спрашивай, боярыня. Сглазишь…

– Только бы не старик… – плотнее запахнув на груди пелерину, прошептала Настя. – Господи, только бы не старик!

Мимо проплывали белые тонкие кроны разбитого напротив Кремля великокняжеского сада, по небу ползли легкие облачка, создававшие вокруг солнца радужный ореол. Все выглядело красиво, празднично – словно в сказке. На душе же девушки скапливались все более и более мрачные предчувствия. И вновь из глаз выкатились одна за другой две слезы. Настя откинулась к задней стенке возка и стала смотреть в чистое и ясное, как любимые глаза, небо.

Когда небо стало темнеть, сани вкатились в ворота, остановились у крыльца высокого дома. Женщины выбрались из возка, немного прошлись, разминая ноги.

– Часа три ехали, – прикинула Ульяна Федоровна. – Верст десять, выходит. Совсем недалече от Москвы. Коли галопом, так от заутрени до рассвета в Кремль поспеть можно. А двор-то какой! Церковь своя, амбары большие. Дворец богатый.

Анастасия промолчала. Холопы тем временем отвязали и сняли с задка саней сундук с их вещами, понесли наверх. Женщины поспешили следом и так, по стопам слуг, оказались в просторной горнице с небольшим слюдяным оконцем, с обитыми толстой ногайской кошмой стенами и коврами на полу. Комнату освещали сразу три масляные лампы, да плюс к тому на подоконнике стояли вычурные пятирожковые подсвечники.

– Ох ты, благодать какая! – Боярыня обошла горницу, провела ладонью по кошме. – Ай да Григорий Юрьевич, вот молодец! При встрече в ножки отныне кланяться стану. Теперь я за тебя, доченька, спокойна. В хорошие руки отдаю. Как сыр в масле кататься станешь.

Ульяна Федоровна остановилась перед гладкой стеной, выложенной зеленым одноцветным кафелем, приложила ладонь, отдернула:

– Горячая! – Она дошла до двери, толкнула, заглянула, восторженно охнула: – Да тут опочивальня! Перина высоченная! И балдахин! И печь какая дивная, изразцовая! Без дверцы. Вестимо, снаружи откуда-то топят. А стены, глянь, расписные все! Ох, доченька, повезло тебе, так повезло!

– Устала я, мама, – скинула шапку Анастасия, расстегнула шубу. – Почивать пойду.

– Постой, как же это?! – забеспокоилась Ульяна Федоровна. – Ты же сегодня даже не покушала ни разу!

– Не хочу, матушка. – Девушка кинула шубу на лавку у окна. – Сыта.

Она перешла в опочивальню, сняла сарафан, вытянулась на постели, глубоко утонув в мягкой перине, и вцепилась зубами в угол подушки, стараясь не заплакать.

Но у нее не получилось.

Пока дочь отдыхала, Ульяна Федоровна разобрала сундук с вещами. В деревне сказали бы – с приданым, но какое это приданое для боярской дочки? Немного украшений, широкий пояс, нарядный вышитый, пара сарафанов с бисером, кокошник, ленты, приготовленные на свадьбу платье и пелена.

Их боярыня и развернула на лавках, дабы от складок отлежались и проветрились. Именно они первыми и попались Анастасии на глаза, когда утром та вышла из опочивальни. Но девушка даже не вздрогнула. Все слезы были уже выплаканы, все думы передуманы, все мечты похоронены. Остался только долг. Долг женщины перед своей родной семьей.

Анастасия внешне спокойно стянула через голову рубаху, в которой спала, облачилась в чистую. Села перед зеркалом из полированного серебра, позволила матери переплести косу, подрумянить щеки, начернить глаза, вдеть серьги, украсить пальцы перстнями. Надела платье, повесила на шею оставшиеся в шкатулке ожерелья, украсила лоб кокошником. Так же спокойно и послушно поела принесенных матерью кураги и фиников, запив все компотом, подняла пальцы, давая возможность покрыть ногти хной, губы затемнила свеклой и спрятала лицо под тройной белой пеленой.