Суздаль, постоялый двор

В распахнутые ворота князь Горбатый-Шуйский въехал верхом. Холопы помогли ему спешиться возле самого крыльца, гость поднялся на несколько ступеней, с интересом оглядел совсем уже ветхого седобородого старика в куньей шубе и могучего голубоглазого воина с бритым на басурманский манер лицом – тонкие короткие усики и такая же короткая узкая бородка.

– Сие и есть, Александр Борисович, наши дорогие гости, – представил их поднявшийся следом боярин Годунов. – Прославленный в походах Бек-Булат и его воспитанник.

Объявлять вслух, кем является сын Булат, Дмитрий не рискнул даже здесь.

– Так вот ты каков, старший сын Василия Ивановича?.. – Князь окинул взглядом одетого в шерстяные штаны и короткий вельветовый поддоспешник мужчину и слегка поклонился: – Мое почтение.

– Наше почтение, Александр Борисович, – поклонился в ответ старик. – Прошу в дом входить, хлеб за столом нашим преломить, шербетом согреться…

Просторная трапезная постоялого двора за прошедшие месяцы обратилась в некое подобие татарского двора: пол от стены до стены выстелен коврами, вместо стульев и столов – приподнятый на высоту колена дастархан, вместо лавок – подушки. Князь Шуйский-Горбатый такому зрелищу удивился, однако не испугался. Скинул за спину шубу, ибо сидеть в ней по-турецки было просто невозможно, расстегнул пояс. Взгромоздился на помост. Вокруг засуетились полуодетые юные девы, расставляя перед гостем миски с мясом и сластями, наливая в пиалу ароматный шербет, удобно подбивая под бока подушки.

Следя за суетой, князь довольно крякнул, прокашлялся и заговорил:

– Прощения прошу, царевич, что ожидать заставил столь долго, однако же богом клянусь, ни единого дня зря не пропало, и все в хлопотах по делу нашему важному прошли! Полагаю, сам ты понимаешь, что предприятие наше в одиночку свершить невозможно, и потому призвал я союзников многих, что помогут законного государя на престол возвести и волю его недовольным диктовать. Знамо, первыми на призыв сей отозвались родичи твои, царевич, чуть не весь род Сабуровых. Богдан-Феофан Юрьевич, Григорий Степанович, Третьяк Пешков и Тимофей Иванович Бажен по прозвищу Кривой, и иные очень многие бояре, что и силой нас при опасности поддержат, и места нужные в приказах и на воеводствах займут. Сверх того, после безумия царского даже его слуги ближайшие на намеки мои откликнулись. Сам окольничий Адашев перевороту обещал не противиться, коли место за ним оставим, а Сильвестр намекал, что митрополита успокоить сможет, коли нужда такая возникнет. И так все складывается, что никто при дворе противиться грядущей перемене не станет…

Боярин Дмитрий Годунов мысленно отметил малозаметную хитрость Горбатого-Шуйского: он не привлек к своей крамоле княжеские роды! А значит, при новом государе Александр Борисович окажется единственным знатным человеком – вторым по величию после правителя всея Руси.

– Слава Аллаху, да будет благословенно его имя, – отер лицо ладонями Бек-Булат. – Наши старания и терпение не пали втуне!

– Ва-аллах, ва-саллям! – согласно кивнул сын Булат.

Князь замер, не донеся пиалу с шербетом до полуоткрытого рта. Пробыл пару мгновений в этой странной позе, после чего поставил чашу обратно:

– Да вы никак басурмане?

– Мой воспитанник вырос в Крыму, – степенно ответил старик. – Какой еще веры он мог придерживаться, таясь среди почитателей пророка?

– Вам надобно окреститься без промедления! Пока никто о сем грехе не проведал!

– Ты как веру истинную называешь, гяур?! – повысил голос сын Булат. – Да ты никак многобожник?!

Боярин Годунов повел плечами и стал пробираться к входной двери.

– Бог един, царевич! – чуть не зарычал князь Шуйский-Горбатый. – Но мусульманин никогда – ты понимаешь, никогда! – никогда не сможет стать царем христианской державы! Ты должен, ты обязан принять православие!

– Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! Я не предам истинной веры! Я принесу ее свет на эти земли…

Дмитрий выскользнул за дверь, пробежал через сени, выскочил на крыльцо, прямо со ступеней прыгнул в седло скакуна, наклонился, сдернул поводья с коновязи, крутанулся на месте, повернул к воротам и сразу сорвался в галоп.

Годунов общался с царевичем Булатом уже много лет и отлично знал, чем кончится этот разговор. Выросший вдали от дворцовых дрязг, от лжи и хитростей, в любви и взаимном уважении, воспитанный настоящим, достойным воином, сын Соломонии Сабуровой превыше всего ценил честь, храбрость и правдивость. Этот прямой, как рогатина, чистый и открытый боярин просто не умел врать и изменять. Он никогда и ни за что не откажется от своей веры!

Заговор по низложению царя Иоанна провалился, так толком и не начавшись. Теперь все зависело от того, как быстро это поймет князь Горбатый-Шуйский и как скоро сии вести добегут до прочих крамольников.

Незадолго до рассвета боярин Годунов добрался до Юрьев-Польского. На окраинном постоялом дворе поменял с доплатой вымотанного коня на свежего, наскоро запихнул в рот пару кусков мяса, запил сбитнем – и снова поднялся в седло. К вечеру, ни разу не остановившись, добрался до Щелкова. На постоялом дворе перекусил и, наказав к рассвету оседлать свежего скакуна и разбудить до заутрени – упал в постель. Но через несколько часов, в предутренних сумерках уже скакал дальше, чтобы к полудню влететь в распахнутые ворота Кремля:

– Известие неотложное к государю! Жизни его беда угрожает! – крикнул он охраняющим дворец рындам. – Скорее меня к Ивану Васильевичу проводите! Ну, чего ждете?! Я постельничий Дмитрий Годунов, государя спасти пытаюсь!

Был бы кто другой – взмыленного, еле дышащего, страшно смотрящегося гостя вытолкали бы, вестимо, взашей, отправили бы в Разбойный приказ. Но перед стражей стоял постельничий царского брата – боярин из свиты. Посему рынды не просто пропустили Дмитрия, но и даже провели его по путаным закоулкам дворца куда-то наверх – в теплые, но небольшие светелки, в которых сидели десятки писцов, обложенных книгами, свитками и стопками исписанной бумаги.

Царь, одетый, как и писари, в рубаху и шаровары, находился в комнате, не сильно отличающейся от других: разве чуть поболее размером, да стены синим сукном были обиты. Трона тут никакого не имелось – государь стоял возле писаря и перелистывал какие-то столбцы:

– Руса, Владимир, Владимир, Руса… Как оно все вместе оказалось-то?! Разные уезды ведь присылали!

– Понять не могу, государь, – виновато разводил руками слуга. – Однако же имена помещиков вон совпадают…

– Не вели казнить, вели слово молвить! – перебил писаря Годунов. – О заговоре супротив тебя мне известно стало! Князья Шуйские твоего старшего брата привезли и намерены на стол московский заместо тебя посадить!

– Да вы все обезумели, не иначе?! – резко повысил голос Иоанн. – Какой старший брат, откуда?! Ты что, белены объелся? Кто сие таков?

– Постельничий княжича Юрия Васильевича, боярин Годунов, Дмитрий, сын Ивана, – доложил из-за спины доносчика рында.

– Годунов? – уже не так зло удивился Иоанн. – А мне тебя хвалили. Сказывали, порядок у тебя в бумагах и казне образцовый.

– Сын первой жены твоего отца, государь, Соломонии Юрьевны, – быстро сказал боярин Годунов. – Он жив, и он здесь!

Иоанн опустил голову, поджал губы, после чего кивнул:

– В поруб!

Стражники с готовностью накинулись на Дмитрия Годунова сзади, скрутили руки за спину и уволокли прочь.


Дабы поразмыслить над грехами своими, у постельничего оказалось целых шесть дней. Шесть дней он ходил от стены к стене в маленькой бревенчатой каморке или валялся на сене и думал, думал… Но раз за разом получалось, что поступил он правильно. Кто первым о крамоле доносит, тот завсегда честным человеком и считается. Прочие – изменниками. Коли заговор все едино провалился – мечтать о достойном месте при новом государе смысла уже не имело. Надлежало жизнь Агриппине спасать. А уж тут…

Кто первым донес, тот и прав.

Утром шестого дня Дмитрия молча вывели из поруба, препроводили в великокняжеский дворец и поставили пред светлыми очами государя. Только на этот раз Иван Васильевич был одет в вышитую золотом синюю ферязь, алые сапоги из тисненой кожи и малиновые атласные шаровары. И он не стоял с чернильными свитками в руках, а восседал на троне в палате с расписными стенами, по которым от окна к окну шли, полусогнувшись, святые апостолы, на потолке по лазоревой голубизне плыли облака, на которых восседал великий Господь; окна переливались на солнце слюдой, а шаги скрадывали сплетенные из матерчатых лент рисунчатые половики.

– Оставьте нас, – распорядился Иоанн и пригладил короткую, расчесанную в ровную лопату, русую бородку. Склонил голову набок: – Что же, боярин Дмитрий Иванович, распорядительность коего столь часто хвалил покойный князь Иван Плетень… Ну, сказывай. Да во всех подробностях!

– Иван Михайлович был честным твоим слугой, государь! – вскинул подбородок постельничий. – А вот Александр Борисович смуту затеял и родичей Сабуровских в нее привлек, и иных бояр многих!

– Остановись! – вскинул ладонь царь. – Давай по порядку. Я истребовал из Разрядного приказа дело о бездетности великой княгини Соломонии Юрьевны и должен признать, чтение сие оказалось зело захватывающим. Тут ты оказался прав, сколь ни безумны показались поначалу твои речи. Дело, мною прочитанное, окончилось тем, что царевича увез боярский сын Кудеяр, свой след искусно запутавший. Что было дальше?

– Кудеяр увез ребенка в Крым и растил там как собственного сына, – заговорил Дмитрий Годунов. – О сей тайне проведал князь Иван Шуйский и пожелал представить брата твоего старшего пред твои очи. Я исполнил сию его волю, однако же покровитель мой, увы, два года тому преставился и своего дара свершить не смог.

– Так ли уж добры были намерения князя, доставившего на Русь брата, что имеет больше прав на мой царский венец, нежели я сам? – со зловещей ласковостью поинтересовался Иоанн, слегка наклонившись вперед.