Перекресток был окутан мраком. Кабачок, озаренный множеством свечей, был похож на костер, особенно издали. Сквозь разбитые стекла доносились звон стаканов, шум, перебранка. В запотелом от жары большом окне мелькали чьи-то фигуры. Время от времени из залы долетали на улицу звучные раскаты хохота. Прохожие, спешившие по своим делам, старались проскользнуть мимо окна, не заглядывая в него. Лишь двое каких-то субъектов (очевидно, мужчина и женщина), появившись неожиданно, задержались на достаточно долгое время. Они подошли к дому на противоположной стороне, недалеко от кабачка, и остановились там. На мужчине был плащ, поднятый воротник скрывал часть лица; он надел все это, вероятно, для того, чтобы скрыть и свою одежду. Глаза обоих незнакомцев были устремлены на одинокую фигурку около дерева. Вот она двинулась прочь… остановилась… повернула назад… и направилась в кабачок, оглядываясь в темноте по сторонам.

— Видите, мисс! — сказал один субъект.

— О-о… это она… блудница, дрянь, и не совестно же ей! — заскрипел голос второго. — Мерзавка! Завтра же я пойду к директрисе, и она вылетит на улицу! Еще раз спасибо вам, сэр капитан. Я теперь совсем убеждена: женщина, которая хоть раз переступила порог такого заведения, не должна переступить порог нашей мастерской! Я уехала из распутной Южной Франции в благопристойную Англию не для того, чтобы… О, пойдемте же, сэр капитан! Я не намерена смотреть, что она будет делать дальше!

— Абсолютно с вами согласен, — отозвался первый. — Спектакль — ну прямо сущий срам! Как в оперетте!

Они бесшумными шагами удалились. Темнота скрыла их.

Лолиана несколько секунд оглядывалась, в надежде найти нужного ей человека среди пьяных гуляк. Один из этих людей, здоровенный рыжий парень, неожиданно увидел ее перед собой — молодую красивую женщину, — и решил поближе рассмотреть, прибегнув для этого к уловке.

— Друзья! — заорал он хриплым пьяным голосом, подходя все ближе к испуганной Лолиане. — Эта красотка пришла сюда, чтобы подарить мне поцелуй! — И он протянул свои длинные руки, чтобы обнять Лолиану.

Та, не думая ни минуты, ловко увернулась и опрометью бросилась вон… Едва переводя дыхание, она захлопнула дверь собственного дома и кинулась на кровать. Был ли то обман — она не знала. Но ей стало страшно.


…Она не могла понять: вот уже месяц с лишним работала в мастерской, не слыша ни единого укоризненного слова, — и вдруг ее вызывает мисс Равель, вручает конверт с какими-то деньгами и советует исправиться!.. Лолиана попыталась добиться у нее ясности, но добилась только двух слов: “Вы уволены”. Лолиана была сражена этими словами. В чем же ей, собственно, предъявлены претензии?

— Речь идет о вашем поведении, — молвила та отвратительным голосом (который стал еще отвратительнее из-за плохо скрываемых нот торжества). — Я бы советовала вам, милочка, не ходить по гнусным кабакам и в дальнейшем попробовать жить честно. Быть может, господь в своей бесконечной милости снизойдет к вам. Всего хорошего.

Только тут Лили поняла: ее видели в “Дэвид и Сэнди”. “Дэвид и Сэнди”! Кабачок возле лавки! Она даже почти забыла, как он называется. Но после того как бедняжка, пробормотав несколько слов в свое оправдание, перевела взгляд на высокомерную директрису, мисс Равель только повторила: “Она должна оставить нас”. И, подавленная отчаянием и — еще более — стыдом, Лолиана ушла домой. Она понимала: это — чья-то клевета. Но чья? Кому вдруг так захотелось лишить ее работы? И, главное, зачем? Она чувствовала, что не в силах защитить себя. Она теряла не только работу в мастерской: теперь, когда все заказы стекаются в мастерскую, шитье и кружево Лолианы не найдут спроса. Значит, нужно искать другое место.

Устроиться служанкой? На поиски ушла неделя. Она ходила из дома в дом. Но ее благородная осанка, ее поступь, что выработалась годами воспитания в доме аристократа, — все настраивало хозяев против нее, и никто не хотел ее принимать. В души почтенных горожан закрадывались сомнения: а почему она просится в служанки? Что-то здесь не то!.. Она подсчитала последние оставшиеся деньги — их оказалось не много, и протянула их Эмме, сказав, что дела ее пошатнулись и ей придется обходиться без служанки. Девушка нахмурила брови, отдала деньги и ответила, что ни за что не покинет Лолиану в беде, даже если та станет нищей. Со слезами на глазах обе подруги обнялись и поклялись, что не расстанутся никогда. Часть денег Лолиана отправила родителям Фреда, а остальные… их было так мало. Когда она, едва сдерживая слезы, вошла в лавку булочника, чтобы попросить в долг, по одному лишь его виду она поняла: ничего не даст. И действительно, когда она робко попросила его помочь ей, он ответил:

— Вы молоды, красивы, значит, можете заплатить.

Она отдала ему последние деньги, припасенные на черный день, за булку душистого хлеба, который был ее завтраком, обедом и ужином. Лолиана отдала торговке под денежный залог три четверти обстановки и без того скромно обставленного дома, продала все, что можно было продать, но вырученных денег, поверьте, было не так уж много.

Таким образом она училась жить в нищете. После роскошной жизни — умение довольствоваться малым, а затем умение довольствоваться ничем. Вместе со своей подругой, ставшей ей почти сестрой, она училась терпению.

В первое время Лолиане было так стыдно, что она не решалась выйти из дому.

Когда она шла по улице, ей казалось, что люди смотрят ей вслед и показывают на нее пальцем. Она, конечно, ошибалась. Воспитанная в доме аристократа, Лолиана усвоила соответствующий вкус, потребность в аккуратности и презрение к лохмотьям и нечистоте. Утратив последнюю надежду найти работу, она не утратила, да и не могла утратить, чувства собственного достоинства, гордости, честности, порядочности и верности.

Мужу Лолиана ничего не писала, боясь огорчить Фреда; она верила: пока он вернется, все дела пойдут на лад.

Ее уволили из мастерской в конце июня; две недели прошло в страданиях. Лолиана думала неотступно: какую же еще работу она смогла бы взять на свои плечи? Эмми удалось устроиться в какой-то магазинчик посыльной служанкой, она могла получать тридцать шиллингов в неделю. И этим приходилось довольствоваться…

“Эмми все-таки нашла хоть что-то. А я? — думала Лолиана. — Что я умею? Что я могу? Чему я научилась? Умение вышивать и шить мне послужило, притом довольно хорошо, но я вынуждена оставить его. Я говорю по-французски, но где это может сейчас пригодиться? Я знаю науки, но путь в гувернантки, как и в служанки, мне закрыт: я чувствую — любая дорога в барский дом для меня сейчас… нет, это уже не для меня! Я играю на рояле, но… нет, нет, сделаться барышней-музыкантшей в трактирчике вроде того, из-за которого у меня все эти неприятности, — ни за что! Я умею рисовать, но до художницы мне так же далеко, как и моей подруге Бетти; это тоже не годится. Я езжу верхом, но это — скорее удовольствие, чем работа. Боже мой, ну что же я могу? Пою… правда, не очень хорошо. Танцую… о, да не стану же я плясуньей в кафешантане!” — рассердилась Лолиана. Но, вспомнив, что у них осталась всего четверть буханки хлеба, вздохнула и вновь задумалась.

Вскоре прибежала Эмми и с порога принялась рассказывать о новостях и событиях, имевших место в городе:

— Ой, Лолиана, вы знаете? В квартале открывается кафе! Это такой… нет-нет, совсем не кабачок, зря так говорят! Маленький ресторан при гостинице. По последней парижской моде! Вы не хотели бы взглянуть? Я видела его мельком, когда была там по поручению: такая красота! Внутри — такое великолепие! А самое главное…

— Что же это за кафе? — холодно поинтересовалась Лолиана.

— В том-то и дело! — воскликнула Эмми. — Открывает его какой-то богатый человек, я не знаю, кто он, но кафе — для богатых посетителей, в том числе и благородных! Понимаете?

— Нет, — Лолиана удивленно смотрела в радостные глаза Эмми. — Чему ты так радуешься? Уж не думаешь ли ты, что мы будем посещать это… кафе?

— Кто знает? — улыбнулась Эмми, с трудом разрезая зачерствевший за три дня хлеб. — Быть может, если повезет…

— Не говори глупостей! — оборвала ее Ли.

— Но послушайте! Ведь я объяснила: кафе только открывается…

— Так что с этого?

— А то, что обслуживающих только начинают набирать, поэтому у нас есть надежда.

— Ты хочешь сказать, что можно попробовать обратиться туда насчет работы? — спросила Лолиана, откусывая хлеб.

— Конечно.

— Но, Эмми, ты думаешь, что меня возьмут? — Она грустным взглядом оглядела свой гардероб, состоящий из двух платьев.

— Ах, Лили, с вашей-то красотой!

— Ну, знаешь ли!..

Лолиана встала. Подошла к зеркалу. Оглядела себя с ног до головы. Да, эта женщина еще могла нравиться и, несомненно, должна была поднимать себя из того состояния, в котором сейчас оказалась. Еще недолгое время Лолиана колебалась; затем повернулась к Эмми:

— Но мои платья очень стары, меня могут принять за какую-нибудь нищенку…

— Ну, вот еще! — возмутилась служанка. — Право же, вы только преувеличиваете эти недостатки!

— Но я и не представляю себя служанкой в кафе, — задумчиво ответила Лолиана. — Мне кажется, я не справлюсь с работой.

— Служанкой? — удивилась Эмми. — Но разве вы хотели стать служанкой? Хотя слуги в кафе называются красиво — “официант”…

— Что же ты предлагаешь? — в свою очередь, удивилась Лили.

— Вам ли быть служанкой? — продолжала девушка. — Я вовсе не то имела в виду. Я хотела сказать вам, что вы должны попробовать устроиться там певицей.

— Певицей? — переспросила Ли. — Певицей? Да что с тобой? Придет же такое в голову! Какая же из меня певица, Эмми? Я и пою-то ведь только для себя!

Но вскоре Эмми удалось убедить Лолиану в обратном, и на следующий день она отправилась разыскивать хозяина открывающегося кафе.