– Слушай, а тебя не достало все это? – спросила она.

– Что именно?

– Ну, вот эти все злости, ненависти, ревности, занозы? Ты, мать, не устала еще мучиться?

– Об этом и речь! – возопила я. – Устала! Хочу сбросить!

– Не слишком-то хочешь, если до сих пор тащишь!

– А что мне прикажешь делать? Может, скажешь, как это в один момент сбросить?!

– Чтобы не мучиться – нужно перестать мучиться. Чтобы перестать тащить тяжесть – нужно ее сбросить. Только и всего, мать.

Пофигистка потрясла у меня перед глазами рукой, увешанной фенечками, и издевательски рассмеялась. Так она всегда смеялась над теми, кто был чересчур серьезен и не мог позволить себе гулять ночью по городу, вдыхая запах цветущей черемухи и глотая вино прямо из бутылки.

От такой обиды у меня на глаза навернулись слезы. Все поплыло – размылись лица Стервы и Пофигистки, стены моей кухни, лицо капитана Джека Воробья на плакате, цветущая фиалка, серебристый холодильник – все предметы стали мутными. Я закрыла глаза и почувствовала, что проваливаюсь в саму себя, как Алиса – в кроличью нору. Я падала глубоко и мягко, а в темноте вокруг звучал чей-то голос – не похожий ни на Пофигистку, ни на Стерву.

– Ты всего лишь маленькая девочка в песочнице… маленькая девочка в песочнице…

Я приземлилась и почувствовала, что сижу на теплом сыпучем бархане. Мои пальцы погрузились в песок.

Темнота рассеялась.


Я сидела в песочнице, среди груды желтого песка, в котором так приятно рыть пещеры и подземные ходы. Вокруг были разбросаны мои игрушки. Я не могла увидеть себя целиком, но мои руки были маленькими и нежными, с короткими ногтями, уже порядком грязными. Руки пятилетнего ребенка, которому не сидится на месте. На мне была яркая футболка и шорты – моя любимая детская одежда. На ногах – красные сандалии. Коленки, разумеется, покрыты пятнами зеленки. Я потрогала волосы и обнаружила два пушистых хвостика, перетянутых резинками.

Осмотрев себя и убедившись, что мне вряд ли больше пяти лет, я стала оглядываться по сторонам и обнаружила, что в нескольких шагах от меня, в другом углу песочницы, сидит еще один ребенок. Еще одна девочка моего возраста. Две тугие каштановые косички, маленький розовый рот. Большие глаза песочного цвета наблюдали за мной с тем откровенным детским любопытством, которое взрослые скрывают за темными очками.

Она была похожа на меня, эта малявка. Тонкие ручонки, перепачканная светлая футболка, такие же шорты.

Я подумала, что с ней, пожалуй, хлопот не меньше, чем со мной, даже если ее колени и не измазаны зеленкой.

Она тем временем встала на колени и, оставляя в песке две узкие траншеи, подползла совсем близко ко мне. Теперь я видела даже золотистые пятнышки веснушек на ее носу.

Глаза девочки смотрели настороженно, словно она опасалась, что я стукну ее пластмассовым совочком, лежащим рядом. Я ничего не сделала, и моя веснушчатая гостья потянулась к одной из игрушек, лежавшей в моей части песочницы. Одно мгновение – и ее пальцы ухватили игрушку и потянули к себе. На миг я почувствовала ярость – как эта малявка смеет без спроса брать мои игрушки! Мои любимые игрушки! Я ухватилась за ее тонкую ручонку, испытывая горячее желание отдубасить ее тем самым пластмассовым совочком.

Девочка не пыталась вырваться, только подняла на меня свои глаза песочного цвета. И я увидела в них свое отражение – маленькое и дрожащее. А еще – страх и предчувствие боли. Она знала, что сейчас ее ударят, но не желала выпускать из рук желанную игрушку.

Я поняла, что сама вот-вот заплачу. Я могла бы ударить ее, вырвать игрушку – мне хватило бы сил. Но… словно тот же голос, что привел меня сюда, сказал: «Подари. Тебе же, малышка, это больше не нужно. Подари».

И я разжала пальцы.


На кухне царило настоящее зимнее утро. От окна шло холодное чистое свечение. И мне показалось, что Новый год наступит не через два месяца, а сегодня. Точнее, уже наступил – несколько минут назад.

Капитан Джек Воробей с плаката зыркал насмешливым взглядом в мою сторону. Чайник зафырчал, как сдувающийся шар, объявляя, что готова новая порция кипятка. От соседей пахло жареными оладьями.

Пофигистка налила мне свежего чая и пододвинула вазочку с прошлогодним мармеладом.

– Ты, мать, только не обольщайся своей щедростью, – сказала она, меряя меня ироничным взглядом. – Надеюсь, ты понимаешь, что сделала подарок в первую очередь самой себе?

– Понимаю. – Я кивнула.

– Прощение – сугубо корыстный акт, – Пофигистка подмигнула мне, прежде чем исчезнуть и оставить меня наедине с моим Новым годом.


Я помню, как давно – в тридесятой жизни, когда я была длинноволосой первокурсницей с некрашеными губами, мы гуляли по городу с одним из старших приятелей. В его глазах была мутная тоска, и он ронял фразы нехотя, словно сомневаясь в том, стоит ли вообще их произносить. Горячий летний воздух лип к телу, и я никак не могла понять, что происходит.

– Что с тобой? – наконец спросила я.

– Ничего, – ответил он, помотав головой для убедительности. – Просто взрослею…

Теперь я понимаю, что скрывалось за этим «просто взрослею».

Мы взрослеем не тогда, когда календарь сигнализирует об очередном минувшем годе, и не тогда, когда меняется статус.

Не знаю, как прочие люди, но Ангелы и девушки-в-чулках взрослеют тогда, когда перерастают свои очередные иллюзии.

Очень долго, еще не один месяц после расставания с Тимом, мне казалось, что внутри меня сломалась какая-то важная деталь. Я очень многое обрела за эти месяцы – силы, новые умения. Я воскресила давно забытые ипостаси себя, развернула клубок запутанных давних желаний, вытащила из подвалов подсознания запылившиеся божественные дары… Но одна деталь сломалась, треснула, и теперь ход моего механизма время от времени дает сбой. В какой-то момент он вдруг отказался работать, и я – со всеми своими талантами и дарами – чувствовала себя всего лишь сломанной куклой.

Эта деталь, треснув, пропускала наружу мою радость. Стоило чуть замешкаться, не подставить вовремя ладонь, и – радость капала в пустоту, оставляя внутри меня шестеренки, вращающиеся вхолостую. Они могут сколько угодно наматывать на себя километры пустоты: я буду вращаться в пространстве, излучать видимую энергию, делать тысячи дел. А потом в какой-то момент почувствую этот щелчок в груди – сломанная деталь даст о себе знать, и радость вытечет из меня в пол, в землю…

– Как называется эта деталь? – спросила Ася, когда я рассказала ей об этом.

– Не знаю… может, наивность. Может, вера в чудо.

– Ты перестала верить в чудеса?

– Нет, дело не в этом. Просто раньше у меня были ясные представления о любви, об отношениях, о семье… А теперь они рухнули, рассыпались в пыль, я уже прошлась по ним ногами. А на их месте ничего не выросло. Потому механизм и сбоит…

– Так это не представления, это – иллюзии. А в мире иллюзий нет ничего надежного. Но что поделать, Ангел, если это суть жизни.

Теперь я знала, что моя боль – зудящая трещина внутри – это след вырванных с корнем иллюзий. Моих иллюзий насчет себя, Тима, наших отношений, того, каким должен быть брак и какой должна быть жена… Все это были иллюзии – не более ценные, чем убеждение в том, что осенью неприлично носить белые туфли, а мужчине в тридцать лет нужно иметь как минимум два деловых костюма. Вера в любовь до гроба не ценнее убеждения, что нельзя сидеть с ногами на стуле.

Но мне тяжело давалась адаптация к этой новой реальности. Иногда, когда я не была занята тренировками, или йогой, или работой… я вновь чувствовала, как вздрагивает внутри меня сломанная деталь, и спрашивала – когда же я снова буду верить жизни? Когда буду снова радоваться жизни, как раньше?

– Так, как раньше, – никогда, – отрезала Стерва.

Я куталась в свое одиночество, как в одеяло, и тихо ревела в темноте. Впрочем, иногда – и потом все чаще – мне удавалось посмотреть чуть дальше, чем завтра. Посмотреть за предел того времени, в котором я все еще переживала смерть иллюзий. И там я чувствовала новую жизнь: сильную, яркую, настоящую до последней капли.

Конец, который почти начало

Тридцатого декабря мы собрались, чтобы проводить старый год и вместе шагнуть на новую ступеньку нашей жизни под номером 2009.

Мне казалось, что за этот год я прожила несколько жизней: колесо сансары провернулось полностью. Старые часы, сошедшие с ума от вечного невнимания, сначала отмотали несколько лишних кругов, а потом замедлили ход. Время растянулось и стало объемным, чтобы дать нам возможность посмаковать, прочувствовать каждый момент. Каждая из нас была благодарна уходящему году за все уроки, но мы ждали его завершения с тем же нетерпением, с каким ждут окончания сеанса у стоматолога – даже осознавая всю важность всех его манипуляций.

Мы прошлись по двенадцати месяцам как по ускользающим из-под ног льдинам: каждый день та или иная трещина неожиданно пересекала наш путь именно там, куда нужно было ставить ногу, и напоминала о хрупкости льда. Весь год – танец на цыпочках, балансирование на канате, вдох-выдох перед дверью экзаменационного кабинета.

Мы открывали себя весь год, как закупоренные кувшины, и джинны, подобные тем, что водятся в арабских сказках, вырывались наружу. Наши желания, наши спящие ипостаси – Стервы, Пофигистки, Хиппи, Королевы, Жрицы, Воительницы – они теперь окружали нас разношерстной толпой, и голова даже иногда шла кругом от хора этих голосов. Нам еще только предстояло научиться мирить их между собой.

Весь этот год мы учились жить на зыбком льду: привыкали к ощущению, что даже самое надежное может оказаться временным, а самое реальное – декорацией. А единственная наша реальность – то самое мгновение, в котором мы находится. Лед трещал по швам, угрожая неминуемым крахом. Мы говорили «ага!» в ответ на усмешку Вселенной. Молодой Бог смеялся со своей горы, а мои братья Ангелы стучались в окно ветками зимних деревьев, делая вид, что это ветер.