Потом принялась читать стихи, шепотом, вспоминая все, какие знала. Особенно горячо читала стихи самого Сулеймана и какие-то свои, которые складывались вдруг. В душе рождались неистовые строчки любви-мольбы, повторить которые Хуррем не смогла бы. А внутри вдруг родилось понимание, что там за жизнь борется не просто Повелитель и отец ее детей, но человек, которого она по-настоящему полюбила.

Кем она в ту минуту была – Хуррем, Роксоланой, Настей? Все едино, все три ее ипостаси слились, чтобы вымолить у небес жизнь любимому мужчине, тому, без которого ее жизнь, даже при сохранении жизни детей, потеряла бы смысл. Она могла быть влюбленной женщиной, любящей матерью, благодарной наложницей, но в тот час Хуррем стала по-настоящему любящей женой. Она вдруг захотела, чтобы Сулейман, выздоровев, назвал ее женой пред Богом.

Но для этого ему надо было выздороветь…

Снова и снова возносились мольбы. Не могли Небеса не откликнуться, иначе нет справедливости не только на земле, но и выше. Хуррем потеряла счет времени, но это было неважно, важно только одно – чтобы валиде успела, а зелье помогло.


Валиде не было долго, стемнело, половина светильников погасла, в них следовало добавить масла, в жаровне тоже почти не осталось горячих углей, но в комнату никто не входил, даже Гюль не впустили.

Хафса вошла в комнату, поддерживаемая Самирой, едва живая, бессильно опустилась на диван. Хуррем бросилась к ней:

– Что?!

– Будет жить… помогло…

Хуррем опустилась прямо на пол у ног валиде и разрыдалась, уткнувшись в сложенные руки, не в силах больше сдерживаться.

– Потом расскажешь… Иди к детям…

Хуррем поднялась, вытерла рукавом слезы, звучно хлюпнула носом и направилась к двери, повернувшись к валиде спиной и вскинув голову. Жив! На остальное наплевать.

В коридоре стояла едва живая Гюль:

– Что?

– Валиде все дала. Пойдем, там дети…

Дети и служанки сидели, сбившись в кучу, словно кто-то мог схватить их и отвести на казнь. Даже обычно шумные малыши Мехмед и Михримах молчали.

Когда Хуррем вошла в комнату, все затихло настолько, что слышалось только потрескивание масла в светильниках. Она произнесла только «будет жить» и снова разрыдалась, опустившись на колени перед диваном с детьми. Плакали все: сама Хуррем, служанки, ничего не понимавшие дети, даже два евнуха у дверей украдкой вытерли рукавами глаза.

По гарему разнеслось: Повелитель будет жить! Спасла его валиде, принесшая какое-то лекарство. Махидевран попыталась прийти к Хафсе, чтобы расспросить толком, но та не хотела никого видеть.

Утром Сулейман не просто открыл глаза, он даже сел на постели и смог поесть. Потом попросил позвать валиде. Хафса, сама едва пришедшая в себя от переживаний, пришла тут же.

Султан знаком отослал из комнаты всех, тихонько произнес:

– Валиде, благодарю вас, это вы спасли мне жизнь. Я не мог пошевелиться или что-то сказать, но все слышал. Слышал, как вы разжали мне зубы и влили в рот лекарство, после этого стало легче.

И Хафса не смогла солгать:

– Это не я, это Хуррем.

– Я слышал, как это делали вы.

– Но противоядие дала Хуррем.

– Почему она? – Взгляд Сулеймана стал настороженным.

– Хуррем вынудила кизляр-агу узнать все симптомы болезни и поняла, что у нее были такие же, когда рожала Михримах. Ее тогда спасла Зейнаб. Хуррем приходила с противоядием сюда сама, но Ибрагим-паша не пустил. Тогда она явилась ко мне и просто заставила меня сделать это. Можешь благодарить свою Хасеки.

Сулейман чуть задумался, потом покачал головой:

– Пока никому ничего не говорите, что-то здесь не так…

– Она действительно переживала. Не думаю, чтобы сначала отравила, а потом пыталась спасти, да и невыгодно ей травить…

Это верно, последняя, кому выгодна смерть султана, – Хуррем, ей и ее детям в этом случае пришлось бы хуже всего. Тогда кто? Верно говорят: хочешь понять, кто преступник, подумай, кому выгодно. Но выгодно получалось янычарам и… Махидевран. Хафса с трудом сдержалась, чтобы не сказать, что Махидевран вчера едва ли не комнаты заново делила.

– Пусть Хуррем придет, поговорить хочу.

Валиде с тревогой посмотрела в бледное лицо сына:

– Мой сын, может, не сейчас? Вы еще слишком слабы.

– Я не буду расспрашивать об отравлении, просто хочу видеть…


Хуррем почти бежала в покои султана, ее узнавали, отступали к стенам, хотя кизляр-ага постарался, чтобы по пути попалось как можно меньше обитателей дворца. Ибрагим, не желая видеть зеленоглазую соперницу и убедившись, что Повелитель в безопасности, ушел, отговорившись делами. Но Сулейману визирь сейчас не нужен.

Дверь открылась, пропуская женскую фигуру, закутанную во множество тканей, закрылась снова. Убедившись, что в комнате нет других мужчин, кроме лежащего в постели бледного султана, Хуррем сбросила накидку, отвела яшмак:

– Повелитель… – в зеленых глазах слезы, – Эвел Аллах, вам лучше…

Вопреки своему обещанию Сулейман не сдержался и спросил:

– Тебя травили, когда ты носила Михримах?

– Да, меня спасла Зейнаб.

– Почему ничего не сказала?

– Зачем? Аллах велик, он убережет от дурного.

– Не уберег…

Губы Хуррем чуть тронула улыбка:

– Уберег…

Внутри настойчиво толкнулся ребенок, она невольно ойкнула.

– Что?

Поясницу крепко охватило кольцо боли. Увидев, как Хуррем закусила губу, Сулейман рассмеялся:

– Эй-эй, только не стоит рожать здесь.

– Я… пойду… – чувствуя, что боль на время отпускает, прошептала Хуррем.

– Сына! – напутствовал ее султан.

– Инш Аллах!


Через несколько часов Сулейман услышал выстрел пушки, усмехнулся:

– Бисмиллах. Сын.

И снова фирман с золотом о том, что сын назван Баязидом в честь достославного своего прадеда.

Махидевран кусала губы так, что потом разговаривать было трудно, пришлось прикрывать яшмаком. И снова эта проклятая Хуррем победила! Разве не обидно? Когда она родила свою недоношенную Михримах, султан разразился фирманом, словно родился сын! А о Разие лишь упомянул. И вообще, каждый недоносок Хуррем вызывал бурю восторга у Повелителя, точно это какой-то подвиг – родить раньше срока. Но дети оказались на редкость живучими.

Махидевран уже больше не надеялась на возвращение былого, на внимание Повелителя, у нее оставалась одна надежда – Мустафа. Ничего, придет его время править, а ее – быть валиде, матерью султана. Только это и держало Махидевран на свете, только сын и надежда на его будущее.

Но одно она поняла правильно, хорошенько подумав над словами валиде, решила, что нужно быть осторожней. Однако это оказалось не все. На следующий день валиде потребовала прийти к себе. Махидевран шла, ничего не опасаясь, вины за собой не чувствовала. Приветствовала свекровь, как обычно, поклоном и приличествующими словами, выразила радость по поводу выздоровления Повелителя. По знаку валиде присела на диван.

– Махидевран, всем вчера распорядилась?

Баш-кадину обожгло понимание, что валиде слышала, как она говорила служанкам, что вышвырнет проклятую соперницу за ворота нищей, а ее щенков утопит в Босфоре. На вопрос, кто будет жить в комнатах Хуррем, довольно громко ответила, что отдаст слугам или евнухам.

– Я распоряжалась своими служанками, разве это запрещено?

– И покоями, которыми имею право распоряжаться только я? – Немного понаблюдав, как хватает воздух ртом Махидевран, Хафса усмехнулась. – Валиде себя почувствовала? Уйди.

Она не стала расспрашивать Хуррем ни о чем, не хотелось. Даже после случившегося любви у Хафсы к Хуррем не возникло. Странное чувство приязнь, его очень трудно заслужить. Если человек понравился с первого взгляда, что бы потом ни делал, всему стараешься найти оправдание, все увидеть с хорошей стороны. А если уж неприятен с самого начала, то, сколько бы ни старался, в лучшем случае станет безразличен.

Особенно это проявляется у сильных натур, такие, как Хафса Айше, если кого-то невзлюбили, переубедить невозможно, даже приползи Хуррем на коленях и целуй пол перед ногами валиде, приятней Хафсе не стала бы. И тогда нашлось бы возражение, мол, плохо вытерла пол своим языком. Не потому, что Хафса несправедлива или неумна, нет, валиде правила своим царством – гаремом – твердой, но справедливой рукой, у каждой из девушек и женщин видела все их достоинства и недостатки, всем воздавала по заслугам, по заслугам же и наказывала. Любила ли кого-то из них? Нет, но так лучше, потому что в гареме не должно быть любимиц у той, что должна блюсти интересы всех и не допускать конфликтов. Конечно, превыше всего интересы и желания Повелителя, однако ни одна из одалисок или рабынь не могла пожаловаться на несправедливость.

Содержание у гёзде и кадин разное? Вот будете кадинами, тогда и потребуете свое. Бывало, и расправлялась, наказывала, но все понимали, что иначе нельзя. Жестче всего наказывала за склоки, а вот сплетни поддерживала сама, потому что многочисленным обитательницам гарема чем-то нужно было занять языки, пока работали руки.

Не всех любила одинаково, но никого не обижала.

Не обижала она и Хуррем, но заставить себя любить не могла, и никто другой тоже не смог бы. Сразу возникла та самая неприязнь, как только поняла, что тощая зеленоглазая девчонка, у которой всей красы – крупная грудь да тонкая талия и веселый нрав, поймала сердце султана в прочные сети.

И даже не тогда, пока Сулейман краснел (чего только не бывает) перед маленькой наложницей. Пока каждый вечер звал ее в свою спальню, вел долгие беседы о поэзии, предпочитая общество гяурки обществу даже своего верного Ибрагима, еще полбеды, валиде только посмеивалась.

Неприязнь возникла тогда, когда поняла, что самой гяурке почти безразлично внимание Повелителя, не выпрашивает подарки, не хвастает ими, ценит те самые беседы, в которых остальные ничего не понимали. Хуррем словно ставила себя отдельно, в стороне, над всеми. Не обращала внимания на все перешептывания за своей спиной, на сплетни, все худое словно стекало с нее, как дождевая вода, не задевая.