Луций попытается, обязательно попытается… Но Диона слишком хорошо знала своего мужа, вряд ли он проявит благоразумие. И если он погиб…

Но внезапно магический дар полностью покинул ее, истощенный неистовым броском. У Дионы остались лишь глаза простой смертной, ум, не вещий и уязвимый, тело, накрепко прикованное земными узами к палубе корабля Клеопатры. Она тщилась заговорить, попытаться предостеречь, соединить прореху…

Но жрицы, которые могли бы помочь ей, были измучены не меньше, чем и она, и так же бессильны. Одна из них усадила Диону на стул и старалась успокоить ее чашей вина с ароматным привкусом специй. Там было что-то еще, более крепкое, горькое, и Диона, поморщившись, быстро отвернулась. Однако жрица настаивала — мягко, но непреклонно, пока Диона не смогла с трудом сделать пару глотков. Потом ее заставили встать, хотя она и сопротивлялась, цепляясь за снасти. За это короткое время битва осталась далеко позади, стала лишь призраком, тенью пожарищ, облаком дыма, клубящимся в небе, пока ветер не подхватил его и не погнал прочь, словно армию Антония и саму его войну.

Диона даже не чувствовала горечи вина. Горе ее было слишком сильно.


Луций Севилий видел, как египетский флот вырвался из западни и ускользнул. Медлительные, как морские течения, суда Клеопатры устремились вперед, развив приличную скорость, сразу же как только подняли паруса. Ни одно из них не отстало и не было взято на абордаж.

У него оставалось время вздохнуть — не больше. Флот Агриппы давно уже прорвал оборону, которую держали мелкие суда, и обрушился на корабль Антония. Лучше всего было бороться за ясный рассудок и надеяться, что тело будет повиноваться ему. А к жестокой сече Луцию было не привыкать.

В сущности, он ничем не лучше Антония. Нужно было драться, кого-то убивать — неважно, на чьей стороне. Он подождал, пока причалил вражеский корабль. По правую руку от него стоял матрос, вооруженный крюком и безумной усмешкой, слева — легионер внушительно-опасного вида. Неплохие союзники для человека, у которого нет родины. И жены. Диона уплыла назад, в Египет, где и было ее место, и слава богам, что она решилась на это.

Луций Севилий, гаруспик, с удивлением обнаружил, что на сердце у него было легко. Диона в безопасности, далеко от этого проклятого места, и богиня защитит ее. Теперь ему больше нечего делать на этом свете. Осталось только выполнить последний долг: не дать врагу слишком быстро захватить его корабль.

Подсознательно он понимал, что Антоний хочет избежать битвы. Ни единому вражескому судну в одиночку не под силу разом одолеть такой длинный и просторный корабль, такую махину, как флагманское судно Антония. Вот и еще один подплыл спереди — нет, это свой, с львиной головой на парусах… Кто-то из соратников Антония разворачивался кормой, словно теряя присутствие духа.

— Луций Севилий!

Он обернулся. На него смотрели глаза Антония. Голова триумвира слегка качнулась в сторону кормы.

Луций предпочел не понять его жеста. Первая волна врагов уже нахлынула, выплеснувшись на ставшие почти едиными снасти и абордажные мостики. Один нападавший спрыгнул на палубу почти под носом у Луция, занося обнаженный короткий меч далеко назад, чтобы наверняка воткнуть его прямо в живот. Луций ударил первым, почувствовал, как нож вошел в плоть, толкнул глубже и, когда клинок скользнул в грудную клетку по рукоятку, резко выдернул. Мужчина задергался в конвульсиях и умер.

Внезапно Луций почувствовал, что Антония рядом нет. Это ощущение медленно овладевало им, потом вдруг стало набирать силу, в то время как ощущение присутствия Антония слабело, а затем словно понеслось — будто бегущий человек, зримое существо — через всю длину корабля, перевалило за борт на ждущую его галеру, уже отчаливающую от флагманского судна. Паруса взмыли вверх, надулись попутным ветром, и галера устремилась прочь.

Переведя дух, Луций рассмеялся. Он стоял, расставив ноги, охваченный неистовым безумием битвы, а его полководец — полководец на суше — уплыл, сбежал, унес ноги со своей египетской царицей. Но пусть ему повезет! Roma Dea может наконец получить такое сокровище, своего Гая Юлия Цезаря Октавиана, но она не в силах отнять у Марка Антония его величия, даже в бегстве с места сражения — сражения, к которому он так стремился. Спасая свою жизнь, Антоний бросил свой флот и армию, но это нельзя назвать трусостью. Первый долг — выжить и победить в войне, как бы позорно он ни проиграл это сражение?

Луций Севилий дрался отчаянно, в противном случае его ждала смерть, а умирать он не хотел. Им вдруг овладело соблазнительное желание жить — пусть даже жизнь потеряла и смысл, и остроту. Он сознавал, что на флот напало что-то странное, похожее на тень, но не такое земное, почти незримое; нечто нашептывающее о безнадежности и поражении. Он поборол наваждение. Мозг его вполне мог справиться с отчаянием сам, без помощи магии.

Луций бился, пока не сломался меч, потом нашел другой, но он оказался тупым и годился только на то, чтобы отмахиваться от врагов, лезших на него бесконечным потоком. Когда-то он видел в высоких камышах озера Мареотис раненого бегемота, растерзанного крокодилами. Нынешняя битва вызвала у него это полузабытое воспоминание: массивная жертва, вооруженная лишь тупыми зубами и грубой силой, множество тварей, впивавшихся, терзавших, рвавших огромного зверя на части, пожирая его живьем.

Луций отшвырнул бесполезный меч. Поблизости мелькнуло копье, но оно было в чьих-то руках. Копейщик уже нацелил его в горло Луция, и он улыбнулся. Смерть сейчас будет кстати. Она принесет избавление и отдых.

Копейщик впился взглядом в его лицо, словно силился вспомнить имя. Луций и представить себе не мог почему — он никогда в жизни не видел этого человека. Последние остатки инстинкта самосохранения заставили его руки потянуться к копью. Копье отдернулось, потом вновь приблизилось, но удара не последовало.

Он бесславно лежал на жесткой палубе: копье было приставлено к его груди.

— Сдаешься? — спросил человек на безукоризненной, изысканной латыни.

«Он спросил, — отметил про себя Луций. — И к тому же вежливо». Луций подумал было ответить грубостью, но воспитание не позволило, и он вздохнул.

— Ну ладно. Если ты спрашиваешь, я сдаюсь.

Победитель, казалось, почувствовал облегчение. Это был молодой человек, немного слишком вычурно одетый и вооруженный — так мог выглядеть военный трибун. Но копье было достаточно боевым, видавшим виды, как и протянутая рука. Луций принял ее, позволил поднять себя на ноги. Почему бы и нет?

— С тобой все в порядке? — спросил юноша.

Казалось, он все облекал в вопросы. Наверное, у него дотошный отец и обожающая его мать, и больше денег, чем надо — судя по всему, он не мог придумать, что с ними делать. Но все же, казалось, юноша умеет сражаться. Поэтому Луций удержался от сарказма и честно ответил:

— Устал — вот и все. Сыт по горло сражаться не на той стороне.

— А любовник царицы поджал хвост и сбежал, — заметил юноша с явной симпатией и огляделся по сторонам. То же самое — за отсутствием других занятий — сделал и Луций. Битва продолжалась, но уже не так ожесточенно. Он увидел других вражеских легионеров с пленниками — и много мертвых. Слишком много мертвых.

— По-моему, ты просто запутался, — подсказал юноша.

— Может быть, — ответил Луций. — Не возражаешь, если я на минутку сяду. А потом я должен увидеть Гая Октавия — если он станет говорить со мной. Или Агриппу.

При звуках этого имени губы его невольно скривились. Агриппу, как часто говаривал Антоний, никто не любил. Гроза морей Агриппа был чем-то вроде необходимого зла.

Юноша нахмурился.

— Я не уверен…

— Пустяки, — сказал Луций. Неожиданно у него сильно закружилась голова. Он сел на палубу — слишком быстро, быстрей, чем собирался, попытался устроиться поудобнее, но ничего не вышло. Он не мог понять, в чем дело. Ведь это же не его кровь течет по бедру. Не его?

Но это не имело значения. А может, и имело — но наверняка небольшое.

— Видеть Октавиана… — пробормотал он. — Видеть… Агриппу. Видеть…

Юноша заволновался, и голос его стал тонким до визга, как у маленькой девочки.

— Лекарей!.. Лекарей!.. Сенатор… благородный сенатор…

Ну и ну. Луций слегка вздрогнул от изумления. А ведь на нем даже не было сенаторской тоги. Как этот мальчик узнал? Может, Луций должен помнить его по Риму? Но кто это? Отпрыск кого-то из соседей? Родственник? Двоюродный брат… или племянник, помоги ему Юнона? Ах! Семья. Если это семья… Если бы это что-то значило… а оно не значило… Тьма была гостеприимной, мягкой и глубокой. И Луций счастливо провалился в нее.

42

У Акция они проиграли — в этом не было никаких сомнений. Клеопатра ускользнула невредимой, даже после нападок неугомонного преследователя, спартанца Эврикла, который обнаруживал явное нежелание забыть о том, что должен отомстить Антонию. Они легко отбились от него, поймали в паруса попутный ветер и оставили далеко позади — пронзительно верещать, словно чайка.

— Я еще отрежу тебе голову! Ты убил моего отца! Я тебе этого никогда не забуду!

— Твой папа не умел прилично вести себя на море, — отрезал Антоний. — Вопросов больше нет?

Они отмахнулись от Эврикла, как от докучной мухи, потеряв его из виду, сразу же забыв о нем. У них была проблема посерьезнее — потеря флота, которая стала бесспорной, когда они достигли мыса Тенар, на третий день пути от Акция. Сорок кораблей затонуло, остальные сдались.

Но армия Канидия Красса, судя по всему, вырвалась из западни лагеря и пробилась в Македонию. Клеопатра лелеяла эту надежду, хотя Антоний потерял все: проиграл битву, утратил надежду и желание сражаться. Все три дня их бегства он сидел в каюте корабля царицы, в темноте, не разговаривая, не двигаясь — лишь осушая чаши с вином одну за другой. Он выпил невероятно много, но оставался оцепенелым и отвратительно трезвым. Это была трезвость отчаяния.