Взгляд кобры снова мелькнул в ее глазах. Диона почтительно наклонила голову и спаслась бегством.


Но ушла Диона недалеко. Обычный здравый смысл направил бы ее домой или в храм — но она не была столь благоразумной. Некая доля иллюзии, что царица может нуждаться в своей жрице, вкупе с совершенно непростительным любопытством, удерживали ее во дворце.

Грохот бьющейся посуды так и не донесся до нее, не слышалось и глухих хлопков от ударов подушками. В царских покоях стояла мертвая тишина. Прислуга и придворные обмирали от страха и даже не пытались заглянуть туда и поинтересоваться, что же делает их госпожа. Хотя служанок била дрожь, когда они представляли себе кинжалы, и отраву, и мертвое тело царицы, распростертое на полу. Диона тоже холодела при такой мысли — но не настолько, как если бы эта картина присутствовала в настоящем видении. Собственной смерти Клеопатра желала сейчас меньше всего. А вот отомстить Антонию или его новой римской жене…

Эта мысль блуждала в подсознании Дионы, тогда как сознание было взбудоражено до предела. Ее раздражали и болтовня прислуги, шушуканье придворных — непонятно, что больше. Слуги хотя бы непрестанно думали о царице. Придворные же, легкомысленные, как и всегда, тут же принялись пережевывать старые привычные сплетни и новые скандалы, одновременно обсуждая последний крик моды: подведение глаз.

Болваны — все как один! Разряженные куклы! Диона боролась с сильным искушением наслать на придворных удары грома, напасти вроде чумы или козней демонов, чтобы проучить их, вызвать в их мелких душонках хоть какие-то чувства.

Такие мысли свидетельствовали о ее полном смятении и испуге. Диона всегда очень серьезно относилась к магии. Магия принадлежала богам; она была их даром, и даром бесценным — им нельзя пользоваться по пустякам.

Часы тянулись медленно. Солнце утонуло в заливе. Приближалась буря, и не только в покоях царицы. В воздухе было разлито то же тревожное предчувствие и тягостное ощущение — небо изредка прорезали далекие всполохи молнии, и пахло грозой.

Если она хочет дойти до дома раньше, чем разразится гроза, нужно уходить немедленно. Когда Диона преодолевала один из коридоров, старательно обходя группку женщин, громко споривших, как правильно обращаться со щипцами для завивки, из ниоткуда появилось гибкое, мягкое тельце и прижалось к ее ногам. Она посмотрела вниз — в золотисто-зеленые глаза кошки Баст. Оба котенка были с ней: солнечно-золотой кот, ставший уже вдвое больше матери, и серебристая кошечка, поменьше, но стройнее и с более длинными лапами — настоящая храмовая кошка. Вся троица терлась о ноги Дионы, вырисовывая лапками на земле незримые прихотливые узоры.

В узорах был определенный смысл. Поначалу Диона отказалась признать это, считая, что кошки попросту требуют пищи или внимания, либо приписывая их поведение загадочности, непостижимости кошачьей природы. Но кошки были неотвязны. Кон тянул свою «песню», мяукая от сопрано до тенора — это выглядело бы очень смешно, если бы его вопли были не такими громкими и менее настойчивыми. Он встал на задние лапы и вытянулся почти до талии Дионы, цепляясь когтями за ее одежду. Его ярко-золотые глаза сверкали, словно монеты. У его сестры глаза были чистого зеленого цвета. Глазам их матери от природы досталось что-то среднее между этими двумя цветами, и она словно гипнотизировала Диону нечеловечески мудрым взглядом.

Она вполне могла сопротивляться им: кошки не были существами, рожденными под знаком насилия, они соблазняли, уговаривали. А эти еще и упорно настаивали на своем, и сил всех троих вполне хватило бы, чтобы не пустить Диону идти другим путем. Этот же путь, к ее удивлению, вел к покоям царицы.

— Очень хорошо, — сказала она кошкам. — Но если царица меня убьет, я буду преследовать вас до самой вашей смерти. И не оставлю в покое даже в Царстве Мертвых.

Но их не тревожили людские угрозы, даже самые страшные. Кон шел впереди, кошечка замыкала столь своеобразную процессию, словно для того, чтобы Диона не попыталась сбежать.

Это шествие кошек сквозь покои царицы было очень странным — иногда они двигались в длинных косых лучах заходящего солнца, иногда — в полумраке светильников. Обычно здесь повсюду попадались люди: слуги, придворные, ученые, просители всех мастей, жаждущие милостей царицы, — всех не перечесть. Но сегодня тут не было ни души. Все сбежали подальше от разящего наповал гнева царицы, подобного молнии, или попрятались неподалеку, поджидая, пока минует монаршая гроза.

Они поступили мудро. Диона же шла за своими провожатыми с когтистыми лапами в то крыло покоев царицы, которое обычно редко посещала. Это помещение было таким же древним, как и сама Александрия — далекое прошлое Египта. Невозможно было избавиться от ощущения пропыленности, зловещей тусклости света — ноздри словно чуяли запах веков и забвения, хотя крыло содержалось в идеальной чистоте и постоянно проветривалось, а пыль здесь сметали намного чаще, чем того пожелала бы царица. Этими помещениями совершенно не пользовались. Никто здесь не жил; ни один человек даже не помнил о них и не собирался вспоминать, кроме того, у кого сегодня на то была причина.

Диона бывала тут и раньше — но очень давно, еще при жизни старого царя. Его дочь была тогда просто упрямым ребенком с пытливым неугомонным умом. Позже сама Клеопатра приводила сюда Диону, рассказывала истории о Птолемее II, который был магом, как и все Птолемеи, — но его магия считалась сильнее и серьезнее, чем у многих из них и, без сомнения, более странной. Его дар был самым загадочным и непостижимым. В книгах он звался великим царем.

— Он воистину был велик, — заметила тогда Клеопатра. — Но никак не унимался и без конца задавал вопросы — даже если в ответах было больше мрака, чем света.

Все это пронеслось в голове Дионы, когда она пересекала длинную, слабо освещенную комнату. При входе горел светильник, и еще один — в дальнем углу, но путь между двумя горящими точками был погружен в темноту. Она не слышала ничего, кроме своего дыхания, стука крови в ушах и еле слышного звука шагов собственных сандалий по мрамору пола. Кошки двигались бесшумно и молча. Помещение было не слишком большим, и скорее напоминало длинный коридор, чем комнату, но чем дальше шла по ней Диона, тем сильнее охватывало ее странное, тревожное чувство, словно само пространство здесь было неопределенно-бесконечным.

Кожу стало покалывать. Воздух казался пропитанным магией — ощущение было тонким, хрупким и едва уловимым, словно слабое жужжание пчел, доносящееся с отдаленного луга. Воздух пропах той особой свежестью, которую приносит гроза. Да, сомнений быть не могло. Это — ярость, ярость Клеопатры и ярость богини.

Инстинкт, более сильный и проворный, чем воля, будто возвел вокруг нее стены, отводя удар, мобилизовал все защитные силы и приемы, которым научилась Диона — научилась тогда, когда впервые сила ее магии по-настоящему превратилась в мощь, стала одновременно и опасностью, и искушением. Боковым зрением где-то там, за пределами зримого мира, она видела некие существа, мерцание глаз в полутьме, слышала шорох, скольжение теней. Дети ночи всегда голодны — они жаждут света и крови живых. Магия воззвала к ним и сама привела их сюда; духи зла слетелись, распаленные страшной поживой, потому что царица обещала накормить их кровью и светом. Из бездны и мрака небытия они почуяли зов, хотя свет, так манивший их, был всего лишь мертвенно-бледным, слабым мерцанием светильника старого кудесника.

И тень ее защитника тоже пришла. Анубис шел за Дионой — ростом выше любого египтянина, с шакальей головой и горящими глазами. Он тоже был тенью и тоже вскормлен на крови, но Диона чувствовала его реальность, хотя и не слышала дыхания. Его ноги совершенно бесшумна ступали по каменному полу. Она знала — если дотронуться до него, коснешься вещества, теплого, как плоть, хотя и очень странного.

С каждым своим шагом она уходила чуть дальше из мира, ведомого людям. Силы, которые привела в движение Клеопатра, были мощными; людская плоть подчинялась им, и дух слабел. Даже под защитой собственной магии, кошек богини Бастет и тени Анубиса Диона ощущала давящий груз слепой воли, алкавшей сломить и покорить ее.

Клеопатра даже в магии не терпела соперников — ни одного. В сущности, Диона, одобряла ее. Царица использовала свой дар так, как полагалась, а не уподоблялась разозленному ребенку, неумело размахивающему мощным орудием богов.

В таких раздвоенных чувствах она дошла до конца коридора и попыталась открыть дверь. Неземная сила замкнула запор. Диона открыла его словом. Это был риск, вызов судьбе, и она вполне могла погибнуть в реве огня.

Но ничего не произошло. Комната за дверью была такой же, какой помнила Диона: обиталище чародея, полное разных редкостей и курьезов. Одни из них были волшебными, другие — внушали ужас, а третьи — просто забавными и любопытными. Чучело крокодила все так же свисало с потолка, сова казалась чуть больше изъеденной молью, чем обычно, а гомункулус[36] по-прежнему был отчетливо виден сквозь стеклянные стенки колбы. Мумии кошек, птиц и шакала смотрели неподвижными, слепыми взглядами с книжных полок, рядами покрывавших стены.

Клеопатра сдвинула с места необъятный, чудовищно тяжелый резной стол. Как ей это удалось, Диона не представляла — разве что с помощью магии. Ни у одной женщины не хватило бы сил на такое. Однако Клеопатра сумела передвинуть его к стене, и взору открылся Великий Круг, выложенный на полу. Инкрустация мерцала в свете, шедшем отовсюду и ниоткуда — колдовском свете, холодном, как блеск бриллианта. Магический узор был выложен из золота, серебра, меди и бронзы; присутствовал и жемчуг, любимый царицей. Знаки стихий мерцали переливчатым отблеском драгоценных камней.

Абсолютно в духе Птолемеев — все это великолепие вполне мог заменить круг, нарисованный мелом на чистых изразцах. В этом же кругу были оставлены воротца с позолоченными палочками, предназначенными для того, чтобы закрывать их. Такую палочку и держала сейчас в руках Клеопатра.